Какие мысли заставили ее плакать? Были это слезы радостного облегчения или смирения – она не знала. Торжественные звуки взлетали все выше и выше. Казалось, целый мир хлынул в ее душу. Она протянула руку и дотронулась до Берти. Он все еще не спал и смотрел в потолок. Наверное, его мысли тоже витали сейчас где-то в переплетении проводов, и в его душе отзывалось все, что ни есть на свете. Он чувствовал себя частицей целого, и это придавало ему силы и уверенности. Но ее это новое ощущение единства со всем миром ошеломило. Гудение все нарастало. Руки мужа обняли ее, она уткнулась в его плечо и снова разрыдалась, горько и неудержимо…
Утром небо над пустыней было яркое, чистое. Они неторопливо вышли из электростанции, оседлали лошадей, привязали вещи и двинулись в путь.
Над нею сияло голубое небо. Она не сразу почувствовала, что держится в седле прямо, не сутулясь, взглянула на свои руки – они не дрожат, а раньше были как чужие. Видны были горы вдалеке, краски не блекли и не расплывались перед глазами. Все было неразрывно связано: камни с песком, песок с цветком, а цветок с небом. И так бесконечно.
– Но! Пошли! – раздался в душистом прохладном воздухе голос Берти, и лошади ускорили шаг, оставляя позади кирпичное здание.
Она держалась в седле легко и изящно. В ней пробудилось чувство безмятежной легкости, и она не смогла бы теперь прожить без этого. Это было бы так же немыслимо, как персик без косточки.
– Берти, – позвала она. Он чуть придержал лошадь.
– Что?
– Мы могли бы… – начала она.
– Что бы мы могли? – переспросил он, не расслышав.
– Мы могли бы приехать сюда еще раз? – спросила она, показывая на электростанцию. – Ну, как-нибудь, в воскресенье?
Он задумчиво посмотрел на нее и кивнул:
– А что ж. Приедем, конечно, приедем.
Когда они въехали в город, она гудела себе под нос какую-то странную мелодию. Он оглянулся и прислушался. Так, наверное, гудит горячий воздух, когда плывет и струится над раскаленным полотном железной дороги в жаркий летний день. Гудит в одном ключе, на одной ноте. Гудение то чуть повышается, то понижается, но звук непрерывный, нежный и приятный на слух.
En La Noche 1952 ( En La Noche (В ночи – исп.)
Переводчик: Д. Смушкович
Всю ночь миссис Наваррес выла, и ее завывания заполняли дом подобно включенному свету, так что никто не мог уснуть. Всю ночь она кусала свою белую подушку, и заламывала худые руки, и вопила: "Мой Джо!" К трем часам ночи обитатели дома, окончательно отчаявшись, что она хоть когда-нибудь закроет свой размалеванный красный рот, поднялись, разгоряченные и решительные, оделись и поехали в окраинный круглосуточный кинотеатр. Там Рой Роджерс гонялся за негодяями сквозь клубы застоявшегося табачного дыма, и его реплики раздавались в темном ночном кинозале поверх тихого похрапывания. На рассвете миссис Наваррес все еще рыдала и вопила. Днем было не так уж плохо. Сводный хор детей, орущих там и сям по всему дому, казался спасительной благостыней, почти гармонией. Да еще пыхтящий грохот стиральных машин на крыльце, да торопливая мексиканская скороговорка женщин в синелевых платьях, стоящих на залитых водой, промокших насквозь ступеньках. Но то и дело над пронзительной болтовней, над шумом стирки, над криками детей, словно радио, включенное на полную мощность, взмывал голос миссис Наваррес.
– Мой Джо, о бедный мой Джо! – верещала она. В сумерках заявились мужчины с рабочим потом под мышками. По всему раскаленному дому, развалясь в прохладных ваннах, они ругались и зажимали уши ладонями.
– Да когда же она замолкнет! – бессильно гневались они. Кто-то даже постучал в ее дверь:
– Уймись, женщина! Но миссис Наваррес только завизжала еще пуще: "Ох, ах! Джо, Джо!"
– Сегодня дома не обедаем! – сказали мужья своим женам. Во всем доме кухонная утварь возвращалась на полки, двери закрывались, и мужчины спешили к выходу, придерживая своих надушенных жен за бледные локотки. Мистер Вильянасуль, в полночь отперев свою ветхую рассыпающуюся дверь, прикрыл свои карие глаза и постоял немного, пошатываясь. Его жена Тина стояла рядом, вместе с тремя сыновьями и двумя дочерьми (одна грудная).
– О Господи, – прошептал мистер Вильянасуль. – Иисусе сладчайший, спустись с креста и утихомирь эту женщину. Они вошли в свою сумрачную комнатушку и взглянули на голубой огонек свечи, мерцавшей под одиноким распятием. Мистер Вильянасуль задумчиво покачал головой.
– Он по-прежнему на кресте. Они поджаривались в своих постелях, словно мясо на угольях, и ночь поливала их собственными приправами. Весь дом полыхал от крика этой несносной женщины.
– Задыхаюсь! – Мистер Вильянасуль пронесся по всему дому и вместе с женой удрал на крыльцо, покинув детей, обладавших великим и волшебным талантом спать, несмотря ни на что. Неясные фигуры толпились на крыльце. Дюжина мужчин молчаливо сутулилась, сжимая в смуглых пальцах дымящиеся сигареты; облаченные в синель женщины подставлялись под слабый летний ночной ветерок. Они двигались, словно сонные видения, словно манекены, начиненные проволочками и колесиками. Глаза их опухли, голоса звучали хрипло.
– Пойдем, удавим ее, – сказал один из мужчин.
– Нет, так не годится, – возразила женщина. – Давайте выбросим ее из окна. Все устало засмеялись. Мистер Вильянасуль заморгал и обвел всех растерянным взглядом. Его жена вяло переминалась с ним рядышком.
– Можно подумать, кроме Джо никого на свете в армию не призывали, – раздраженно бросил кто-то. – Миссис Наваррес, вот еще! Да этот ее муженек Джо картошку чистить будет – самое безопасное местечко в пехоте!
– Что-то нужно предпринять, – молвил мистер Вильянасуль. Жесткая решительность собственного голоса его испугала. Все воззрились на него.
– Еще одной ночи нам не выдержать, – тупо заключил мистер Вильянасуль.
– Чем больше мы стучимся к ней, тем больше она орет, – пояснил мистер Гомес.
– Священник приходил после обеда, – сказала миссис Гутьеррес. – Мы за ним послали с отчаяния. Но миссис Наваррес даже дверь ему не открыла, как он ни упрашивал. Священник и ушел. Мы и полицейского Гилви попросили на нее наорать – думаете, она хоть послушала?
– Значит, нужно попытаться по-другому, – размышлял мистер Вильянасуль. – Кто-то должен ее. . . утешить, что ли. . .
– По-другому – это как? – спросил мистер Гомес.
– Вот если бы, – подвел итог минутному раздумью мистер Вильянасуль, – среди нас оказался холостяк. . . Его слова упали, словно холодный камень в глубокий колодец. Послышался всплеск, тихо разошлись круги. Все вздохнули. Словно летний ветерок поднялся. Мужчины слегка приосанились; женщины оживились.
– Но, – ответил мистер Гомес, вновь оседая, – мы все женаты. Холостяков здесь нет.
– О, – сказал каждый, и все погрузились в жаркое пересохшее русло ночи, продолжая безмолвно курить.
– Тогда, – выпалил мистер Вильянасуль, приподымая плечи и поджав губы, – это должен сделать один из нас! И вновь подул ночной ветер, пробуждая в людях благоговение.
– Сейчас не до эгоизма! – объявил мистер Вильянасуль. – Один из нас должен это совершить! Или это, или еще одну ночь в аду поджариваться! И тут люди на крыльце, прищурившись, расступились вокруг него.
– Вы ведь это сделаете, мистер Вильянасуль?- жаждали узнать они. Он оцепенел. Сигарета едва не вывалилась у него из пальцев.
– Да, но я. . . – возразил он.
– Вы, – откликнулись они. – Да? Он лихорадочно взмахнул руками.
– У меня жена и пятеро детей, один грудной!
– Но мы все женаты, а это ваша идея, и вы должны иметь храбрость не отступать от своих убеждений, мистер Вильянасуль, – говорил каждый. Он очень перепугался и замолчал. Он боязливо взглянул на свою жену. Она стояла, утомленно обмахиваясь ночным воздухом, и старалась разглядеть его.
– Я так устала, – горестно произнесла она.
– Тина, – сказал он.
– Я умру, если не засну, – пожаловалась она.
– Да, но Тина. . . – сказал он.
– Я умру, и мне принесут много цветов и похоронят, если я не отдохну хоть немного, – пробормотала она.
– Как она скверно выглядит, – заметил каждый. Мистер Вильянасуль колебался не более мгновения. Он коснулся вялых горячих пальцев своей жены. Он коснулся губами ее горячей щеки. Без единого слова он покинул крыльцо. Они слышали его шаги на темной лестнице, потом наверху, на третьем этаже, где завывала и вопила миссис Наваррес. Мужчины снова закурили и отбросили спички, перешептываясь, словно ветер; женщины слонялись вокруг них, то и дело подходя и заговаривая с миссис Вильянасуль, опиравшейся на перила. Под ее усталыми глазами пролегли тени.
– Вот теперь, – тихо прошептал один из мужчин, – мистер Вильянасуль уже наверху! Все затихли.
– А теперь, – выдохнул мужчина театральным шепотом, – мистер Вильянасуль стучится в ее дверь! Тук, тук. Все молчали, затаив дыхание.
– А теперь миссис Наваррес по случаю вторжения начинает вопить с новыми силами! С верхнего этажа донесся пронзительный вопль.
– А теперь, – воображал мужчина, сутулясь и осторожно помахивая рукой, – мистер Вильянасуль умоляет и умоляет у закрытой двери, тихо, нежно. Люди на крыльце напряженно вздернули в ожидании подбородки, пытаясь сквозь тройной слой дерева и штукатурки разглядеть верхний этаж. Вопли утихли.
– А теперь мистер Вильянасуль говорит быстро-быстро, он молит, он шепчет он обещает, – тихо воскликнул мужчина. Вопли перешли в рыдания, рыдания в стоны, и наконец все смолкло и растворилось в дыхании, в биении сердец, в ожидании. Примерно через пару минут, потные, выжидающие, все стоявшие на крыльце услышали, как на третьем этаже брякнула щеколда, дверь открылась, и мгновением позже затворилась под звуки шепота. Дом затих. Тишина жила в каждой комнате, словно выключенный свет. Тишина, словно прохладное вино, струилась по коридорам. Тишина обдавала их из окон, словно прохладный воздух из погреба. Они стояли и вдыхали ее прохладу.
– Ах, – вздохнули они. Мужчины отшвырнули сигареты и на цыпочках вошли в затихший дом, женщины следом. Вскоре крыльцо опустело. Они плыли в прохладных чертогах тишины. Миссис Вильянасуль в тупом остолбенении отперла свою дверь.
– Мы должны выставить мистеру Вильянасулю угощение, – прошептал кто-то.
– Свечку ему завтра поставить.
Двери затворились. В своей прохладной постели покоилась миссис Вильянасуль.
– Он такой заботливый, – сонно подумала она, смежив веки. – За это я его и люблю. Тишина, словно прохладная рука, погладила ее на сон грядущий.
Sun and Shadow 1953 (Солнце и тень)
Переводчик: Лев Жданов
Камера стрекотала как насекомое. Она отливала металлической синью, точно большой жирный жук, в чутких, бережно ощупывающих руках мужчины. Она блестела в ярком солнечном свете.
– Брось, Рикардо, не надо!
– Эй, вы там, внизу! – заорал Рикардо, подойдя к окну.
– Рикардо, перестань!
Он повернулся к жене:
– Ты не мне, ты им скажи, чтобы перестали. Спустись и скажи… Что трусишь?
– Они никого не задевают, – терпеливо произнесла жена.
Он отмахнулся от нее и лег на подоконник, глядя вниз.
– Эй, вы! – крикнул он.
Человек с черной камерой мельком взглянул на него, потом снова навел аппарат на даму в белых, как соль, купальных трусиках, белом бюстгальтере и зеленой клетчатой косынке. Она стояла прислонившись плечом к потрескавшейся штукатурке дома. Позади нее, поднеся руку ко рту, улыбался смуглый мальчонка.
– Томас! – крикнул Рикардо. Он обратился к жене: – Господи Иисусе, там стоит Томас, это мой собственный сын там улыбается.
Рикардо метнулся к двери.
– Не натвори беды! – взмолилась жена.
– Я им голову оторву! – ответил Рикардо.
В следующий миг он исчез.
Внизу томная дама переменила позу, теперь она опиралась на облупившиеся голубые перила. Рикардо подоспел как раз вовремя.
– Это мои перила! – заявил он.
Фотограф подбежал к ним.
– Нет-нет, не мешайте, мы фотографируем. Все в порядке. Сейчас уйдем.
– Нет, не в порядке, – сказал Рикардо, сверкая черными глазами. Он взмахнул морщинистой рукой. – Она стоит перед моим домом.
– Мы снимаем для журнала мод. – Фотограф улыбался.
– Что же мне теперь делать? – спросил Рикардо, обращаясь к небесам. – Прийти в исступление от этой новости? Плясать наподобие эпилептического святого?
– Если дело в деньгах, то вот вам пять песо, – с улыбкой предложил фотограф.
Рикардо оттолкнул его руку.
– Я получаю деньги за работу. Вы ничего не понимаете. Пожалуйста, уходите. Фотограф оторопел:
– Постойте…
– Томас, домой!
– Но, папа…
– Брысь! – рявкнул Рикардо.
Мальчик исчез.
– Никогда еще такого не бывало! – сказал фотограф.
– А давно пора! Кто мы? Трусы? – Рикардо вопрошал весь мир.
В переулке стала собираться толпа. Люди тихо переговаривались, улыбались, подталкивали друг друга локтем. Фотограф подчеркнуто вежливо закрыл камеру.
– Ол райт, пойдем на другую улицу. Я там приметил великолепную стену, чудесные трещины, отличные глубокие тени. Если мы поднажмем…
Девушка, которая во время перепалки нервно мяла в руках косынку, взяла сумку с гримом и сорвалась с места. Но Рикардо успел коснуться ее руки.
– Не поймите меня превратно, – поспешно проговорил он.
Она остановилась и глянула на него из-под опущенных век.
– Я не на вас сержусь, – продолжал он. – И не на вас. – Он повернулся к фотографу.
– Так какого же… – заговорил фотограф.
Рикардо махнул рукой:
– Вы служите, и я служу. Все мы люди подневольные. И мы должны понимать друг друга. Но когда вы приходите к моему дому с этой вашей камерой, которая словно глаз черного слепня, пониманию конец. Я не хочу, чтобы вы использовали мой переулок из-за его красивых теней, мое небо из-за его солнца, мой дом из-за этой живописной трещины! Ясно? "Ах как красиво! Прислонись здесь! Стань там! Сядь тут! Согнись там! Вот так!" Да-да, я все слышал! Вы думаете, я дурак? У меня книги есть. Видите вон то окно, наверху? Мария!
Из окна высунулась голова его жены.
– Покажи им мои книги! – крикнул он.
Она недовольно скривилась и что-то буркнула себе под нос, но затем, зажмурившись и отвернув лицо, словно речь шла о тухлой рыбе, показала сперва одну, потом две, потом с полдюжины книг.
– И это не все, у меня еще штук двадцать, не меньше! – кипятился Рикардо. – Вы с человеком разговариваете, не с бараном каким-нибудь!
– Все, все, – фотограф торопливо складывал свои принадлежности, – уходим. Благодарю за любезность.
– Нет, вы сперва поймите меня, что я хочу сказать,- настаивал Рикардо. – Я не злой человек. Но я тоже умею сердиться. Похож я на картонные декорации?
– Никто никого ни с кем не сравнивал. – Фотограф повесил на плечо сумку и зашагал прочь,
– Тут через два квартала есть фотограф, – продолжал Рикардо, идя за ними следом. – Так у него картонные декорации. Становишься перед ними. Написано – "Гранд-отель". Он снимает, и пожалуйста – как будто вы живете в Гранд-отеле. Ясно, к чему я клоню? Мой переулок – это мой переулок, моя жизнь – моя жизнь, мой сын – мой сын, а не картон какой-нибудь. Я видел, как вы распоряжались моим сыном – стань так, повернись этак! Вам фон нужен… Как это там у вас называется – характерная деталь? Для красоты, а впереди хорошенькая дама!
– Время, – выдохнул фотограф, обливаясь потом.
Его модель семенила рядом с ним.
– Мы люди бедные, – говорил Рикардо. – Краска на наших дверях облупилась, наши стены выцвели и потрескались, из водостока несет вонью, улицы вымощены булыжником. Но меня душит гнев, когда я смотрю, как вы все это подаете, – словно я так нарочно задумал, еще много лет назад заставил стену треснуть. Думаете, я знал, что вы придете, и сделал краску старой? Мы вам не ателье! Мы люди, и будьте любезны относиться к нам как к людям. Теперь вы меня поняли?
– Все до последнего слова, – не глядя ответил фотограф и прибавил шагу.
– А теперь, когда вам известны мои желания и мысли, сделайте одолжение – убирайтесь домой! Гоу хоум!
– Вы шутник, – ответил фотограф.
– Привет! – Они подошли к группе из еще шести моделей и фотографа, которые стояли перед огромной каменной лестницей. Многослойная, будто свадебный торт, она вела к ослепительно белой городской площади. – Ну как, Джо, дело подвигается?
– Мы сделали шикарные снимочки возле церкви девы Марии, там есть безносые статуи, блеск! – отозвался Джо. – Из-за чего переполох?
– Да вот, Панчо кипятится. Мы прислонились к его дому, а он возьми да рассыпься.
– Меня зовут Рикардо. Мой дом совершенно невредим.
– Поработаем здесь, крошка, – продолжал первый фотограф. – Стань у входа в тот магазин. Какая арка… и стена!..
Он принялся колдовать над своим аппаратом.
– Вот как! – Рикардо ощутил грозное спокойствие. Он выжидательно смотрел на их приготовления. Когда оставалось только щелкнуть, он выскочил перед камерой, взывая к человеку, стоящему на пороге магазина: – Хорхе! Что ты делаешь?
– Стою, – ответил тот.
– Вот именно, – сказал Рикардо. – Разве это не твоя дверь? Ты разрешаешь им ее использовать?
– А мне-то что, – ответил Хорхе.
Рикардо схватил его за руку.
– Они превращают твою собственность в киноателье. Тебя это не оскорбляет?
– Я об этом не задумывался. – Хорхе ковырнул нос.
– Господи Иисусе, так подумай же, человече!
– Я ничего такого не вижу, – скачал Хорхе.
– Неужели я во всем свете единственный, у кого язык есть? – спросил Рикардо свои ладони. – И глаза? Или, может быть, этот город – сплошные кулисы и декорации? Неужели, кроме меня, не найдется никого, кто бы вмешался?
Толпа не отставала от них, по пути она выросла, и теперь собралось изрядно народу, а со всех сторон, привлеченные могучим голосом Рикардо, подходили еще люди. Он топал ногами. Он потрясал в воздухе кулаками. Он плевался. Фотографы и модели боязливо наблюдали за ним.