Вошла горничная Беатрис, тихая Катрин, прозванная Кати. Она питала слабость к Эдуару. Кати знала всех любовников Беатрис на протяжении десяти лет и привыкла оценивать их прежде всего по их обходительности и щедрости. Очевидная чувствительность Эдуара умиляла ее, и поскольку она предвидела скорый разрыв, она обращалась с ним как сестра милосердия. Увидев эту опрятно одетую шестидесятилетнюю женщину у своей кровати в первом часу дня, Эдуар смутился. И выбрал самый суровый из своих планов: он пойдет повидается с Куртом и всерьез потолкует с ним о своей пьесе. Увидеть отражение Фредерика в глазах другого, ощутить, что Фредерик существует уже помимо автора, что он не призрак, – это успокоит Эдуара и даст ему силы продолжать работу. Кроме Курта, он ни с кем не мог поговорить о Фредерике. Эдуар чувствовал, что Беатрис ничего не поймет в его герое, что она из другого теста и сотворена по-иному, и был в отчаянии, как будто обязан был представить друг другу обожаемую любовницу и враждебно настроенного брата. Он чувствовал, что Фредерик не нравился бы Беатрис, и, что более любопытно, не был уверен, что Беатрис понравилась бы Фредерику. Возможность их встречи в маленькой гостиной, например, приводила его в ужас и смятение. Эдуар понял, что бредит, посмеялся над собой и встал.
Зрительный зал был маленький, темный, а на пустой сцене всклокоченные актер и актриса, видимо, чего-то ждали. В первом ряду, в темноте, сидел Курт ван Эрк и тоже чего-то ждал. Эдуар положил руку ему на плечо и молча сел рядом. Он знал этот прием Курта: главное – тишина. Позволить актерам поразмышлять, дать возможность подумать. Иногда, правда, у Эдуара возникала мысль, что актеры используют такие паузы, чтобы подумать о чем-то совсем другом, и еще одна, кощунственная, что о другом думает и сам Курт. Тем не менее он знал, что лучше не нарушать эту тишину, и подумал было, что его присутствие неуместно. Курт репетировал пьесу одного довольно заумного чешского автора, пьесу, которую Эдуар читал и перечитывал с трудом, хотя находил в ней определенные достоинства, и ему было интересно посмотреть, что же Курт сумеет с ней сделать. «То, что тебе непонятно, чего тебе не видно, то я и ставлю, – по обыкновению говорил Курт. – Для меня важно только то, что между строк». Сам Эдуар склонялся к мысли, что как раз строчки-то самое важное и есть, но он знал, что подобное представление несколько примитивно, как ему не раз объясняли.
Но в общем ему было все равно. Как только написанные им слова обретали живую интонацию, устраивавшую его, а образ получал физический облик, он был доволен. Ему казалось, что все зависит от актеров, от их таланта, а режиссер только уточняет кое-что в ролях, указывает актерам, как входить и выходить, и объясняет непонятное, если это необходимо. Но об этом Эдуар больше не заикался, боясь прослыть эгоистом, слепцом и ретроградом – как назвал его разъяренный Курт. (Их взаимная искренняя привязанность им самим казалась порой необъяснимой.) Через две минуты Эдуар откровенно заскучал. На улице было так весело, солнце светило так ярко. Что он здесь делает, в темноте, среди этих людей, впавших в прострацию? Курт, наверное, почувствовал его настроение и встал.
– Начали, – сказал он.
Актеры заняли свои места, и девушка, маленькая блондинка с усталым лицом, повернулась к партнеру.
– Куда ты хочешь уехать? – спросила она. – У тебя нет билета, нет ничего. Билета нет не только в жизнь, но даже на автобус!..
Всклокоченный молодой человек явно рассердился.
– Это правда, билета у меня нет и никогда не было, я вообще человек без билета…
– Стоп!
Голос Курта звучал повелительно:
– Подожди, Жан-Жак. Когда ты говоришь, что у тебя нет билета в жизнь, ты понимаешь, почему его нет? Твой герой шизофреник или просто слабовольный человек, как тебе кажется? Ты думал об этом? А ты, Арманда, когда говоришь, что у него нет билета, сочувствуешь ему или упрекаешь?
– Не знаю, – сказала та, кого он назвал Армандой, – скажи лучше сам…
– Ну а ты-то как считаешь? – допытывался Курт.
Она посмотрела на партнера, потом на Курта и вяло пожала плечами.
– Ладно, подумайте еще и постарайтесь все-таки понять, – заключил Курт, – может быть, стоит перечитать текст… Я вернусь через десять минут.
Он повел Эдуара в бистро напротив. И стал ворчать:
– Мыслимое ли дело? Десять читок! Потом я двадцать раз объяснил им, что к чему, мы репетируем уже целую неделю, и вот результат…
– Малышка смотрится неплохо… – промямлил Эдуар из чистой вежливости.
– Что у тебя? – перебил его Курт. – Давай о главном. Как твоя пьеса?
Но у Эдуара вдруг пропало всякое желание говорить о Фредерике. Луч солнца осветил кафе, заискрился в кружке с пивом в руках у сидящего возле стойки толстяка, ободрил приунывших пьянчуг, заиграл на блестящих столах и ручках. Фредерик жил в теплой глубине авторского сознания, Фредерику не нужен был еще кто-то, чтобы жить. Сердце Эдуара на секунду наполнилось гордостью, чувством собственности и тайны.
– Продвигается, – сказал он, – продвигается.
И приложил палец к губам – жест, который, как он знал, не позволит Курту, в соответствии с неписаными законами общения, настаивать. Слава богу, что существует высокопарная до комичности условность, именуемая «тайной творчества», за которой с высокомерным и стыдливым видом могли укрыться даже такие скромные авторы, как он, Эдуар.
– Я и не настаиваю, – сказал Курт. – Что ж, тогда (и он сдержал или сделал вид, что сдержал легкий зевок) как твои амурные дела?
– Хорошо, – ответил Эдуар в том же легком тоне. – Все хорошо.
– Если тебе нечего мне сказать ни о работе, ни о личной жизни, о чем ты собирался говорить? – с легким упреком спросил Курт.
– Я зашел повидать тебя, – ответил Эдуар невинно, – и совсем не хотел тебе мешать.
Воцарилась тишина, и они посмотрели друг на друга. Эдуар в который уже раз рассеянно отметил про себя, что у Курта очень низкие брови, волевой подбородок, голубые глаза и квадратные ладони, «руки рабочего», как он любил говорить. И что он кажется раздраженным.
– Я проходил мимо, – повторил он, – и поскольку дел у меня нет…
– Но мы-то, мы репетируем, – сказал Курт.
– Пожалуйста, прости меня, – сказал Эдуар, поднимаясь.
Курт взял его за рукав и заставил снова сесть.
– Я не сержусь, – сказал он и протянул Эдуару руку, – все о'кей! Я рад, что ты зашел. Но мне нужно с тобой поговорить. (Тут он выдержал очень длинную паузу, как в своих мизансценах.) Твоя Беатрис пустое место. Как актриса она еще куда ни шло, но для тебя, тебя она пустое место.
– Но… – сказал, опешив, Эдуар, – мне лучше знать…
– Нет, – ответил Курт, – ты еще ребенок и не знаешь ровно ничего. Скажи, к примеру, что ты делал целых три месяца? Ты что-нибудь написал?
– Да, одну сцену, – ответил Эдуар, – но я часто думал о пьесе, уверяю тебя.
– Между двумя свиданиями, не так ли? Когда мадам Беатрис Вальмон оставляла тебя на время? А как хорошо начиналась работа над этой пьесой! Пора бы ей уже и закончиться, но из-за какой-то бабы…
Эдуар словно окаменел. Если Курт и дружил с мальчишкой, то теперь он не хочет понять, что благодаря Беатрис мальчишка стал взрослым. И еще ему был неприятен фальшивый и грубый тон Курта: Эдуар терпеть не мог разговоров о «бабах», о «славных малых» и о «крутых мужиках».
– Ты понимаешь, что значит работать? – повторил Курт.
– Понимаю, – спокойно ответил Эдуар.
Встал и вышел.
Он шагал большими шагами по улице, стараясь успокоиться и перестать злиться. Ноги сами несли его к дому. Дому, где его ждал беспорядок, платья Беатрис, ее духи, ее постель, их гамаки и чистые листы бумаги. Он никому не позволит встать между ним и этим домом. И все-таки ему было немного грустно. Курт как-никак был одним из лучших его друзей, вместе с… С кем еще вместе, собственно? Он шел и перебирал в памяти имена тех, с кем проводил время, делился переживаниями, мыслями, порой делил постель. Пытался отыскать в памяти лицо, голос хоть одного человека в огромной человеческой комедии своего прошлого. Но видел только безымянных статистов. Крылатый путник в перенаселенной пустыне, он спалил все зеленые огни, все пешеходные дорожки, которые некогда чтил. Единственное движение, чьи правила он отныне будет чтить, – это ток его собственной крови. Да, он знал, что значит работать, и мог бы объяснить это Курту. Работать – совсем не значит заставлять бестолковых козлов отпущения мямлить текст, написанный другими. Эдуар как раз и понимает, что значит работать. И как только Беатрис вернется, он познакомит ее с Фредериком.
Глава 8
Сразу же по приезде, после торопливых объятий, Беатрис заспешила из дома – она рвалась на улицы Парижа с неистовостью провинциалки или изгнанницы, хотя в отъезде была каких-то два месяца. Она заявила, что ей совершенно нечего надеть, и Эдуару пришлось выбирать – или еще один одинокий день в гамаке, или странствия с Беатрис по магазинам. К пяти часам вечера, совершенно разбитый, он бессильно опустился на маленький табурет в салоне мод, где Беатрис в десятый раз примеряла платье. Он чувствовал себя здесь лишним, устарелым и немного смешным – «волокита 900-х годов», иронизировал он про себя. Беатрис искоса поглядывала на него, ища одобрения собственному вкусу, но, убедившись, что за любым платьем он видит только ее завораживающую наготу, перестала обращать на него внимание. Любовь к нарядам мало-помалу стала для Беатрис естественной и настоятельной необходимостью, впрочем, все ее желания становились необходимостью, – она сердилась и ворчала на снующих без отдыха продавщиц. Сейчас она понукала молоденькую продавщицу, что подкалывала ей подол, – рыжеволосая девушка, поначалу исполненная достоинства и уверенная в себе, быстро растерялась от повелительного и капризного тона своей клиентки.
Глава 8
Сразу же по приезде, после торопливых объятий, Беатрис заспешила из дома – она рвалась на улицы Парижа с неистовостью провинциалки или изгнанницы, хотя в отъезде была каких-то два месяца. Она заявила, что ей совершенно нечего надеть, и Эдуару пришлось выбирать – или еще один одинокий день в гамаке, или странствия с Беатрис по магазинам. К пяти часам вечера, совершенно разбитый, он бессильно опустился на маленький табурет в салоне мод, где Беатрис в десятый раз примеряла платье. Он чувствовал себя здесь лишним, устарелым и немного смешным – «волокита 900-х годов», иронизировал он про себя. Беатрис искоса поглядывала на него, ища одобрения собственному вкусу, но, убедившись, что за любым платьем он видит только ее завораживающую наготу, перестала обращать на него внимание. Любовь к нарядам мало-помалу стала для Беатрис естественной и настоятельной необходимостью, впрочем, все ее желания становились необходимостью, – она сердилась и ворчала на снующих без отдыха продавщиц. Сейчас она понукала молоденькую продавщицу, что подкалывала ей подол, – рыжеволосая девушка, поначалу исполненная достоинства и уверенная в себе, быстро растерялась от повелительного и капризного тона своей клиентки.
– Вы укололи меня уже четыре раза! – раздраженно сказала Беатрис. – Что я вам, святой Себастьян?
К ужасу Эдуара и недоумению самой Беатрис, та разрыдалась и бросилась вон. Старшая продавщица, которая тоже стояла рядом, сокрушенно обратилась к Беатрис:
– Простите Зое, мадам, эта жара… мы сейчас так задерганы. Позвольте я сама закончу вашу примерку.
– Я буду ждать в кафе напротив, – сказал Эдуар.
И вышел. Он был зол и расстроен. Он не выносил, когда придирались к официантам, продавщицам, метрдотелям и вообще ко всем, кто не имел права защищаться. Он считал это крайней низостью. Так что когда торжествующая Беатрис вошла в кафе с веселой улыбкой и попросила его заказать ей джин «Фицц», он вяло передал заказ официанту, не поднимая на нее глаз.
– Боже, – сказала Беатрис, – ну и денек! А оранжевое платье просто прелесть, правда?.. Да что это с тобой?
– Я думаю о продавщице, – сказал Эдуар, – бедняжка, должно быть, и сейчас плачет в ателье напротив. Ты испортила ей весь день и вечер.
– Она хотела сделать длину, которая мне не идет, – сказала Беатрис. – Поверь, у нее бывают клиентки и похуже меня… И потом, Эдуар, прошу тебя, объяснись.
Эдуар пустился в путаные рассуждения о человеколюбии (и чем дальше, тем больше было в его человеколюбии путаницы), о социальном уровне, об отношениях с позиции силы, о достоинстве других людей, и т. д… Беатрис слушала его, не говоря ни слова, только время от времени постукивала перстнем о стакан. Лицо ее было непроницаемо, и когда Эдуар, истощив пафос своего выступления, умолк, она подняла на него взгляд, полный симпатии, почти одобрения, который его испугал.
– Ты прав, – сказала она, – я и в самом деле была слишком резка с малышкой. Пойду туда и все улажу.
Несколько минут она смотрела на улицу и вдруг, даже не взяв сумочку, встала, вышла из кафе и перешла на другую сторону. Салон уже опустел, и ошеломленный Эдуар видел, как Беатрис направилась к стайке продавщиц, взяла одну из них (свою жертву) под руку и, улыбаясь, с ней заговорила. Собеседница, казалось, с чем-то не соглашалась, потом отказывалась, почти извинялась, потом вдруг уступила и пошла вслед за Беатрис, которая подвела ее к Эдуару. Он поднялся, смущенный до крайности.
– Мадемуазель, – сказала Беатрис, – позвольте представить вам Эдуара Малиграса. Эдуар, это Зое, я перед ней извинилась. В знак того, что она на меня не обижается, она согласилась поужинать с нами сегодня вечером.
– Просто, – сказала Зое, бросив на Беатрис очарованный и смущенный взгляд, – просто я сказала мадам, что это совсем не из-за нее. У меня есть личные причины, и потом, эта жара…
– Выпейте бокал шампанского, – весело предложила Беатрис. – Мы все сегодня какие-то пришибленные. Я только сегодня вернулась с гастролей и сама не знаю, что говорю.
Эдуар, ошалев, смотрел на Беатрис. Их первый ужин в Париже после ее бесконечного турне! Ужин в вечерней прохладе их садика, о котором он столько мечтал, испортит какая-то случайная незнакомка, которая уже совсем оправилась и по просьбе Беатрис обращается к ней по имени?! Эдуар был готов встать и уйти, но его остановила боязнь, что эта самая Зое усмотрит в этом проявление снобизма, а Беатрис с полным основанием упрекнет за резкую перемену взглядов. Ужин прошел кошмарно. Женщины болтали о нарядах, о кино и кинозвездах. Зое немного опьянела, хихикала и то и дело восклицала, что никогда бы не поверила – имея в виду ужин; прощаясь, она расцеловала Беатрис в обе щеки. Сама Беатрис была очаровательна, весела и даже слишком на протяжении всего ужина, и ее взгляд, открытый, без всякой видимой иронии, часто встречался с отчаянным и печальным взглядом ее любовника. Было половина одиннадцатого. Они стояли у дверей ресторана, глядя, как их приглашенная удаляется в сторону метро.
– Она очаровательна, правда? – весело спросила Беатрис. – Как ты думаешь, теперь она утешилась?
Она повернулась к Эдуару, ее лицо было открытым, искренним, почти обеспокоенным. Он смотрел на нее добрых десять секунд, пока она не начала хохотать и, хохоча, не опустилась на скамейку в трех метрах от него. Она так смеялась – Эдуар едва мог разобрать, что она говорила: «Ах, боже мой! Твое лицо, Эдуар… если бы ты видел свое лицо!..» – и смеялась еще пуще. Прохожие оборачивались и смотрели на скамейку, где задыхалась от смеха красивая брюнетка, а перед ней стоял молодой человек, по всей видимости, в бешенстве. Наконец она сказала, что это надо отметить, и Эдуар, который решил напиться, последовал за ней в ночной кабачок.
В ночном кабачке, а они всегда ходили в один и тот же, уже сидели Никола, Тони д'Альбре и прочие. Обрадованная Беатрис бросилась им в объятия и тут же рассказала в самой смехотворной форме об их ужине. Никола и Тони в свою очередь стали умирать от смеха. Беатрис тем временем обрисовала Эдуара так трогательно и так смешно, что сердиться было невозможно. На самом деле он отдавал себе в этом отчет, и больше всего в этой идиотской истории он страдал не оттого, что его роль была смешна, а скорее от своей незначительности. Его роль мог сыграть любой из знакомых Беатрис, любой, кто охвачен приступом чувствительности или склонен к псевдолевацким тенденциям. Его мучило то, что, будучи любовником Беатрис, которая только сегодня вернулась после долгого отсутствия, получил от нее вместо ужина вдвоем этот урок; более того, все, кажется, считают это нормальным. «Да уж, – сказала ему Тони, вытирая слезы, – от Беатрис можно ожидать всего».
– А эта самая Зое, – торжествующе добавила Беатрис, – просто халтурила и чуть не испортила мне примерку. Ведь было уже шесть часов! Я не люблю людей, которые халтурят на работе.
И тут, поскольку она говорила серьезно, ее достойные слушатели закивали с полным одобрением. Эдуар три раза подряд заказал им водку. Водка делала его беззаботным. Он знал, что через полчаса кончит тем же, чем и они: будет смеяться и насмешничать над жалким молодым человеком, который ханжески вздыхал из-за слез какой-то швеи. И не без оснований, потому что хоть он и возмущался гнусностью социальных различий, однако именно Беатрис, и только она, сумела переступить через них и заставила забыть о них Зое на протяжении всего ужина. Ее жертва – если вообще считать ее жертвой – осталась очарованной этим вечером, в то время как сочувствующий ей и жаждущий равноправия Эдуар не знал, о чем с ней говорить, и только злился.
– Так, значит, – не отставала Тони д'Альбре, – вы левый, так ведь, а, Эдуар? Это меня не удивляет.
Она коварно улыбалась, указывая на него пальцем.
– Я не интересуюсь политикой, но я действительно скорее левый, – подтвердил Эдуар. – А что именно вас не удивляет?
– Прежде всего история с примеркой, – сказала Тони, – а потом (тут она прыснула со смеху), вы не сердитесь, но я не понимаю ничего из того, что вы пишете, а обычно, когда я не понимаю того, что кто-то пишет, этот кто-то оказывается левым.
Она, должно быть, прилично выпила, как все вокруг, но тут же сообразила, что опьянела, и благодаря своему потрясающему инстинкту, который во время кораблекрушения подсказал бы ей, кто из пассажиров самый богатый – будь это даже незнакомец в бумазейной пижаме – и именно ему она протянула бы последний спасательный круг, – она дала задний ход: Эдуар прежде всего был писателем, левым ли, правым ли – неважно, которого превозносила критика, а значит, у него был шанс преуспеть.
– Я сказала так, к слову, – похлопав его по руке, улыбнулась Тони, – и, конечно, преувеличила. Мне нравятся ваши пьесы, и мы ведь теперь с вами добрые друзья, не так ли? Вы же не перестанете встречаться с нашей птичкой…
Она кивнула в сторону Беатрис, которая, улыбаясь и прикрыв глаза, танцевала в объятиях Никола. Они очень хорошо танцевали вместе.