Вокруг были счастливые весёлые люди, а она видела вместо них слова, предложения, тексты, удачные или не слишком заголовки.
Дочь Маруся так радовалась, что мама наконец-то вышла в свет – а мама как вышла, так и вернулась, ещё засветло. Сбежала в ужасе, лишь только начались игры, танцы и номера художественной самодеятельности.
Больше Викторию никуда не приглашают. Запах нафталина становится крепче с каждым годом, настаивается как вино.
Маруся – чрезмерно заботливая дочь. Она пытается защищать свою маму где надо, а, в основном, – где не надо. Виктория сердилась бы на Марусю, но она сама почти так же ведёт себя со своей мамой – и может оценить ситуацию с другой стороны. Всё в их семье устроено не так, как надо – каждая гоняется за своей мамой, чтобы поймать её и окружить любовью, а мама сопротивляется и пытается проявлять независимость как дерзкий подросток. Если же кто-то ответит на чувства взаимностью, равновесие нарушится, и хрупкое семейное спокойствие разлетится на тысячу мелких осколков, как та хрустальная ваза, которая мама грохнула на прошлой неделе. Виктория замучилась выметать осколки – сегодня нашла за холодильником заостренный прозрачный зубец, который почему-то захотелось воткнуть кому-нибудь в сердце.
Мама убежала на встречу с какой-то подружкой. Маруся закрылась в комнате обиженная на мать, на жизнь, и вообще на всех, кроме самой себя.
Такие, как Маруся, «девочки-бабушки», даже наряды выбирают себе не легкомысленные, а основательные, добротные, серьёзные. Из Маруси получилась бы отличная попадья или завуч средней школы, хотя окончила она юридическую академию. Юристы – новое население страны, где прежде проживали инженеры и учителя, потом – бухгалтеры и менеджеры, а теперь – психологи, юристы и писатели. Другие профессии встречаются сегодня в России значительно реже.
Писателей, например, вокруг стало такое количество, что Виктория теперь уже стесняется своих давних поползновений – лет десять назад она сочинила что-то вроде повести, и отправила в литературный журнал.
Ответа не было, видимо, повесть не произвела на редакцию литературного журнала никакого впечатления. Ничего, что вдохновляет хотя бы на короткий отказ. Десять лет назад Виктория была решительнее, чем теперь – поэтому она позвонила в тот самый журнал, и её долго переключали с одного номера на другой, соединив в конце концов с очень усталым молодым человеком.
– Да, я помню ваш текст, – признался молодой человек, чуть ли не зевая в трубку. – Что-то такое про львов. Никакого сюжета, а мы бессюжетное не публикуем.
Виктория повесила трубку – и внутри себя она тоже в тот момент что-то повесила, прижала, вытравила. Запретила себе думать о роскоши быть писателем. Халат Обломова, шинель Акакия Акакиевича, корсет, альбом, княжну Алину и бальное платье Эммы Бовари – из сердца вон! Теперь она носила скучное, хоть и удобное платье редактора. За чужими писательскими успехами – особенно, своих ровесников, точнее, ровесниц! – Виктория следила ревниво, заранее готовилась искать ошибки, но иногда тексты попадались такие талантливые, что она невольно переключалась с раздражения на восхищение, и на лице, сложившемся в начале чтения в разочарованную гримасу, вдруг вспыхивала улыбка. Сама по себе расцветала – никто не высаживал.
Виктория и сейчас, пусть редко, пишет что-то такое про львов – но уже теперь только для себя.
Лев – символ гордости, силы, Святого Марка, Святого Антония Аббата, Марии Египетской и города Венеции, сквозной персонаж средневековых бестиариев, Знак Зодиака, верный спутник Святого Иеронима, существо, которое бодрствует лишь четыре часа в сутки, кровавый хищник, единственный среди кошачьих обладатель не морды, а почти что человеческого лица. Когда лев спит, глаза его приоткрыты. Когда он рыщет, заметая хвостом следы, то уподобляется Христу, скрывающему божественное происхождение. Впрочем, апостол Пётр сравнивает льва с дьяволом – тот тоже ходит как рыкающий лев, ища кого поглотить. Лев – аллегория Африки, гнева и холерического темперамента, а ещё он с детства интересует Викторию без всяких причин и поводов. И Знак Зодиака у неё далекий от августа – Телец, и знакомых мужчин по имени Лев, ну или хотя бы с фамилией Львов, или отчеством Львович, не имелось.
Львы появились в жизни Виктории сами по себе, как появляется всё настоящее и самое важное. Она была тогда ещё совсем маленькой девочкой, и звали её тогда не Виктория, а, будете смеяться, Викторина.
Вот именно потому что все смеялись, она и стала потом Викторией – а теперь жалела, потому что Викториной её назвал папа. Он регистрировал в загсе рождение дочери, – а выпало оно на 9 мая 1975 года, тридцатилетие Великой победы – и сотрудница загса сказала:
– Я даже спрашивать не буду, как назовёте. В тот день сплошной поток – Викторы да Виктории!
Папа растерялся ненадолго – он быстро выныривал даже из самой мутной воды. Действительно, они с Наташей хотели назвать дочку Викторией, и он даже вывел в графе «имя новорождённого» первые буквы – «Викто…»
Но что если его ненаглядная девочка затеряется в толпе Викторий? С фантазией у папы было хорошо, и он прямо здесь, у окошечка, за которым терпеливо вздыхала сотрудница, увидел перед собой бассейн жизни – мускулистые Виктории в спортивных купальниках и скользких резиновых шапочках плывут к финишу, а на старте горько плачет его дочь, так и не сумевшая преодолеть первые метры, потерялась в потоке тёзок…
…– Викторина? – не поверила своим глазам сотрудница загса, принимая заявление.
– Викторина! – с гордостью подтвердил папа.
Не имя – наказание. Мама наказала папу за самоуправство – отругала, как мальчишку, жаловался он, заглядывая в кроватку дочери через прутья, как заключенный. Викторина одобрительно гукала – она ещё не понимала, через какие муки проведёт её это имя.
– Викторина Николаевна? – хихикали знакомые. – А попроще нельзя было?
– Что, где, когда! – глумились одноклассники.
В общем, получая паспорт, она стала Викторией. Хотя нельзя сказать, чтобы так много было вокруг неё мускулистых соперниц-тёзок. Девочки ведь рождались и в другие дни 1975 года, но милому, наивному папе это почему-то не пришло в голову.
Его вот уже шесть лет как нет на свете, и Виктория жалеет, что сменила имя – она как будто выбрала себе тем самым другую судьбу. Отказалась от смешного солнечного ангела, который оберегал её в детстве, и был подарен папой – именно папой!
Раньше Виктория считала, что любит только папу, а с мамой Наташей всего лишь вынуждена мириться, как с ненужной, но при этом неизбежной математикой в школе. Мама ведь не всегда была самостоятельным подростком, в которого неожиданно обратилась на пенсии. И все школьные годы Виктории, и начало институтской жизни мама Наташа отслеживала самым внимательным образом.
Она хотела контролировать в жизни дочери всё – что Виктория ест, с кем встречается, о чём читает. Подаренную отцом книжку Брэдбери изъяла и спрятала, пожалев выкинуть (книг в те годы не выбрасывали), в бельевом отделении шкафа. Думала, что Виктория не посмеет копаться в родительском белье – и та не посмела бы, если бы речь шла не о книжке, отобранной на самом, как водится, интересном месте.
Непонятно, чем маму Наташу так уж напугал невинный Брэдбери – но так или иначе, книжка лежала, задыхаясь, среди маминых лифчиков. Уткнулась обложкой в полуоткрытую – для аромата! – упаковку мыла «Яблоневый цвет». Виктория вытащила книгу, успевшую пропахнуть мылом, и тут же, не отходя от шкафа, впилась глазами в рассказ «Вельд».
Переводчик, между прочим, Лев Львович Жданов, но это, конечно, совпадение.
Мама отняла книгу ровно на том месте, где дети хозяев – названные, как Виктория сразу догадалась, в честь Питера Пэна и девочки Венди – вернулись домой после дня развлечений. «Щёки – мятный леденец». Как же так, расстроилась Виктория, мятный леденец ведь зелёный! Наверное, у них в Америке другие леденцы, жаль, не проверить.
А вот львы в рассказе были такие живые и страшные, что Виктория, сама себя ругая, начала мечтать о такой же детской комнате – чтобы превращалась во всё, что пожелаешь. Разумеется, ей не пришло бы в голову запирать там папу с мамой (поэтому она и ругала себя – за то, что не сочувствует, как того хотели писатель Брэдбери и переводчик Лев Львович Жданов, несчастным родителям, а вместо этого завидует их детям).
«Шуршащая поступь крадущихся хищников» – шепчущими, шипящими звуками Лев Львович Жданов переносил в русский язык таинственную походку льва. «Запах разгоряченных шкур», «шумное львиное дыхание» – так Виктория впервые увидела перед собой живого льва и навсегда полюбила его за силу и красоту.
Спустя многие годы она подсунула «Вельд» своей Марусе. Девочка расправилась с рассказом в минуту – лев за такое время не успел бы даже начать кровавую трапезу.
– Похоже, что автор описывает современную жизнь, – сказала Маруся. – Все эти устройства в их доме, и то, как дети зависят от электронной детской – точно про наше время!
Маруся отлично рассуждала, жаль, что делала она это исключительно при маме. Только мамино мнение её интересовало, только оно и было важным.
Львы напали на дрессировщицу Ирину Бугримову во время выступления, но не тронули святого Даниила во рву. А вот святого Игнатия Богоносца, увы, растерзали, как и Агапия с Фёклой, Адриана, Малха, Прииска и женщину, имя которой неизвестно, а также Германика, десять христиан из Филадельфии, Аттала, Гликерию Ираклийскую, Фелицитату и Перпетую.
Damnatio ad bestias[1], популярный сорт казни в суровые времена. Львы лизали ноги Евфимии Всехвальной, потом пришла медведица – и нанесла великомученице смертельную рану, но медведи Викторию не интересуют.
Грифон, мантикора, сфинкс и химера имеют в своем облике частичку львиной внешности – лапы, тело, голову и хвост. В детских советских мультфильмах львы обладали на редкость мирным нравом – пели песенки с черепахами или отдыхали на море в пляжных купальниках.
– Лев – твоё тотемное животное, – сказала недавно Маруся, глядя при этом в глаза Виктории и пытаясь найти в них удовольствие от услышанного.
Виктория отвела взгляд и улыбнулась, как под пытками.
Десять христиан из Филадельфии, замученная женщина, имя которой неизвестно, не говоря уж о Евфимии Всехвальной, не поняли бы, в чём тут дело.
Нежен стал человек в последнюю тысячу лет. Ох, как нежен.
3Журналисты всё льют и льют свои тексты на мельницу, то есть, в почту Виктории, добавляют масла в огонь, – а время не стоит на месте, оно, холера такая, вообще не умеет стоять, но только идёт, бежит, проносится, и вот уж близится очередной день сдачи номера, святое двадцать пятое число. Прощальный поцелуй – «Письмо издателя», выспренняя банальность на полстраницы без запятых, но с таким количеством прописных букв, что они бьют в глаза баграми. Виктория меняет прописные на строчные, тушит пафос, уничтожая прилагательные и выпалывая восклицательные знаки – и отправляет «Письмо» автору в подсушенном, причёсанном, и, в общем, приличном виде.
Настаёт царство полной – и временами оглушительной тишины. В такие дни привыкшая к бомбардировке письмами Виктория чувствует себя ненужной, и даже как будто мёртвой – без конца проверяет папку «Входящие» с лицом человека, тщетно пытающегося вытрясти из пустой бутылки капельку воды. Но если туда что и приходит – так это мусорная рассылка, или письма от совсем уж неожиданных, забытых людей.
Воскресенье. Двадцать шестое января. Мама ещё с утра куда-то убежала, и это «куда-то» – не храм божий, и не рынок, как это бывает у других мам. Не догадаешься, где её носит. Виктория проснулась от того, что хлопнула входная дверь.
Маруся, как обычно, у себя в комнате. Ждёт, когда проснётся Виктория.
Никому не нужный – на целых пять дней! – литред протягивает руку к телефону и проверяет почту. В ящике письмо от племянницы Леночки, которая не давала о себе знать лет пять, не меньше, а ведь когда-то она души не чаяла в «тёть-Вике». И взаимно.
Когда Марина умирала, Виктория пообещала, что будет заботиться о Леночке, как о своей Марусе, и, в общем, она своё обещание выполнила – даже слегка ущемляла Марусю в пользу Леночки, хотя собственная дочка была тремя годами младше, и ревновала мать отчаянно.
Леночка выросла в уверенную в себе женщину, лихо миновав стадию «девушки»: тот период был очень коротким и в памяти не отложился. Крепкая, сильная, ловкая – всё, за что бралась, у неё получалось с первого же раза, даже блин выпекался не комом, а кружевной салфеткой идеально круглой формы.
Виктория и родители – тогда папа был ещё жив – успокоились, выдохнули: надо радоваться, что такая замечательная женщина получилась из Леночки!
Сестра – она была у Виктории сводная, от первого папиного брака – умерла, когда Леночка ещё школы не окончила. Мужа у Марины не было, и отца у Леночки по этой причине тоже не было. Конечно, мама с папой забрали девочку к себе, но она довольно быстро – двух лет не прошло – сообщила:
– Я хочу вернуться в свой дом, и жить самостоятельно.
Поскольку она была тогда уже студенткой, и подрабатывала, то ни мама Наташа, ни Виктория, ни папа не нашли слов, чтобы спорить. Отпустили эту уверенную в себе юную женщину на свободу – и, наверное, даже испытывали при этом нечто вроде облегчения, потому что пятерым в трёхкомнатной квартире было, конечно же, тесно. Квартиру Марины они сдавали – пока решительная Леночка не выставила жильцов на улицу, и не зажила на свой манер.
Виктория пыталась её навещать – даже возила ей какую-то еду в кастрюльках, но Леночка эти кастрюльки решительно отменила:
– Я ж не в больнице лежу, тёть-Вик!
Виктория звонила племяннице как минимум раз в неделю. Папа – он очень волновался за внучку – и того чаще, но Леночка брала трубку через раз, а потом однажды ответила каким-то не своим, пьяным голосом, да ещё и с матерными вкраплениями.
Конечно, всякий человек проходит в юности пору испытаний – вот и Виктория, если хорошенько поскрести память, тоже может предъявить несимпатичную историю (кажется, будущий литред лежал однажды в кустах рядом с памятником Якову Свердлову, не имея сил донести выпивший организм до скамейки. Люди потом стараются не вспоминать о себе таких подробностей – но подробности от этого не исчезают, а всё так же лежат в памяти зловонными кучами).
В общем, Виктория искала и находила для Леночки оправдания, а потом, внезапно, в один час, умер папа, и они с мамой Наташей долгое время вообще ни о чём и ни о ком другом говорить и думать не могли. Это была какая-то очень несправедливая смерть, и до сих пор Виктория считает, что они с мамой сделали что-то неправильно – поэтому папа и умер.
Была суббота, папа с утра пораньше сходил в магазин за продуктами. Он еще с тощих восьмидесятых взял на себя все закупки – это считалось у них в семье неженским делом. Если вдруг мама Наташа или Виктория покупали по дороге домой хлеб или сыр, папа безжалостно раскритиковывал их приобретения. Он-то был профессионал в своём деле. Попробуй всучи такому просроченную рыбу или томаты в мятой банке! Другое дело, если продукты в холодильнике залёживались, отец их выбросить не мог – и доедал, жалея подпорченную пищу сильнее живота своего. «Девочкам» своим ненаглядным не разрешал – сам справлялся. Не смел выбросить хлеб с единственным – подумаешь! – зелёным пятнышком, заветрившийся сыр, ряженку с резким запахом…
Детство выпало отцу такое голодное, что он так за всю жизнь и не мог наесться – другой человек на его месте давно раздался бы лишней массой во все стороны, но папа оставался поджарым, стройным, быстрым. Он постоянно был в движении, терпеть не мог, когда «лежат без дела» и жил бы ещё, наверное, лет тридцать, если не больше, как вдруг за ним пришла смерть. Шальная какая-то смерть – напала без объявлений, не предупредила болезнью, даже знака не подала. Как будто шла, возвращаясь, от соседей – и заглянула к ним в квартиру между делом.
Папа только что вышел из ванной, полотенце повесил как всегда, на дверь – просушивать. Лёг на диван, – а ведь не лежал никогда, им бы с мамой, обратить внимание! – и сказал вдруг:
– Плохо мне что-то, Наташа.
Смерть топталась в дверях, думая, – то ли снять обувь, то ли так пройти?
– Может, «Скорую» вызвать? – спросила Викторию мама. Маруся в дальней комнате плела бисерный браслет – она без конца что-то плела, вязала, мастерила, рисовала, просто спасу не было от всех этих поделок, милых, но бессмысленных. Виктория лежала (она-то не считала это за грех) с книжкой на софе.
В общем, они с мамой слишком долго думали, и когда вызвали, наконец, Скорую, было уже поздно. Толстая, шумная, решительная врачиха выгнала из комнаты Викторию и заплаканную маму Наташу. Маруся ничего не понимала. Браслет был уже почти готов, мама, посмотри! Иди сюда! Бабуля! Да где вы все? А это кто?
Шумная врачиха выплыла из комнаты, от неё резко пахло духами. Папа умер в комнате с чужой тёткой: она проводила его, это лицо он видел перед собой в последнюю секунду – а не свою ненаглядную Наташеньку, и не дочку Викторию, для которой был в жизни всем сразу.
Духи-то какие мерзкие, правда, что душат.
Им бы оттолкнуть эту тётку, всё равно не сумевшую спасти папу. Броситься в комнату, зарыдать, взять за руку, проводить по-человечески. Не бойся, смерти нет!
Им бы раньше спохватиться – вдруг прислали бы другую бригаду, где, по совершенно случайному, счастливому совпадению дежурил какой-нибудь гений места, волшебник и реаниматолог Лев Львович Львовский. Он тут же понял бы, какое дать лекарство, куда поставить укол – и папа открыл бы глаза, и снял бы через несколько часов высохшее полотенце с двери, потому что был аккуратным во всём, а прежде всего – в мелочах.