— Да что вы! — сказал я. — Этот пакет с неба упал.
— Тем более, — говорят.
Тогда я стал всех угощать, каждый желающий мог получить из моих рук апельсин, ведь с неба обычно сбрасывают не для одного, а для всех. Я был дед-мороз, и вдруг я увидел Нину, она пробиралась ко мне.
— Гера, мы пойдем танцевать? — спросила она. От нее веяло морозным апельсиновым ароматом, а на губах у нее смерзлись капли апельсинового сока.
— Сейчас пойдем! — крикнул я. — Сейчас, наша очередь подходит.
Вскоре подошла наша очередь, и мы все, весь «Зюйд», повалили в столовую. Я вел Нину под руку, другой рукой прижимая к телу пакеты.
— Я все что угодно могу танцевать, — лепетала Нина, — вот увидите, все что угодно. И липси, и вальс- гавот, и даже, — она шепнула мне на ухо, — рок-н- ролл…
— За рок-н-ролл дают по шее, — сказал я, — да я все равно ничего не умею, кроме танго.
— Танго — мой любимый танец.
Я посмотрел на нее. Понятно, все мое любимое теперь станет всем твоим любимым, это понятно и так.
Мы сдвинули три столика и расселись всем экипажем. Верховодил, как всегда, чиф.
— Эсфирь Наумовна, — шутил он, — «Зюйд» вас ждет!
А апельсины уже красовались на столе маленькими кучками перед каждым. Потом мы смешали их в одну огромную светящуюся внутренним огнем кучу.
Подошла официантка и, следя за пальцами чифа, стала извиняться:
— Этого нет. И этого нет, Петрович. Старое меню. И этого нету, моряки.
— Тогда по два вторых и прочее и прочее! — весело вскричал чиф.
— Это вы будете иметь, — обрадовалась она.
Наш радист Женя встал из-за стола и пошел беспокоиться насчет освещения. Он решил запечатлеть нас на фото.
Когда он навел аппарат, я положил руку на спинку Нинкиного стула. Я думал, Нина не заметила, но она повела своим остреньким носиком, заметила. Кажется, все это заметили. Чиф подмигнул стармеху. А Боря и Иван сделали вид, что не заметили. Заметила это Люся Кравченко, которая шла в этот момент мимо, она улыбнулась не мне и не Нине, а так. Мне вдруг стало чертовски стыдно, потом прямо я весь покрылся. «Ветерок листву едва колышет», тьфу ты черт… На кой черт я писал эти стихи да еще посылал их по почте? Когда уже я брошу это занятие, когда уж я стану настоящим парнем?
Я положил Нине руку прямо на плечо, даже сжал плечо немного. Ну и худенькое плечико!
Как только щелкнул затвор, Нина дернулась.
— Какой вы, Гера, — прошептала она.
— Какой же? — цинично усмехнулся я.
— Какой-то несобранный.
— Служба такая, — глупо ответил я и опять покраснел.
Официантка шла к нам. Она тащила огромный поднос, заставленный бутылками и тарелками. Это была такая гора, что голова официантки еле виднелась над ней, а на голых ее руках вздулись такие бицепсы, что дай Бог любому мужику. Снизу руки были мягкие и колыхались, а сверху надулись бицепсами.
Чиф налил ей коньяку, она благодарно кивнула, спрятала фужер и отошла за шторку. Я видел, как она помужски опрокинула этот фужер. Ну и официантка! Такая с виду домашняя тетушка, а так глушит. Мне бы так!
Я хмелею быстро. Не умею я пить, что ты будешь делать.
Иван и Боря закусывали и строго глядели на Нину. А Нина чувствовала их взгляды и ела очень деликатно.
— Ты ему письма-то пиши, — сказал Иван ей, — он у нас знаешь какой. Будешь писать?
Нина посмотрела на него и словно слезы проглотила. Кнвнула.
— Ты лучше ему радиограммы посылай, — посоветовал Боря. — Очень бывает приятно в море получить радиограмму. Будешь?
— Ну, буду, буду, — сердито сказала она.
Ей, конечно, было странно, что ребята вмешиваются в наши интимные отношения. Заиграла музыка. Шипела, скрипела, спотыкалась игла на пластинке.
— Это танго, — сказала Нина в тарелку.
— Пойдем! — я сжал ее локоть.
Мне сейчас все было нипочем. Мне сейчас казалось, что я и впрямь умею танцевать танго.
Мы танцевали, не знаю уж как, кажется, неплохо, кажется, замечательно, кажется, лучше всех. Хриплый женский голос пел:
Этот припев повторялся несколько раз, а я никак не мог расслышать последнюю строчку.
Это раздражало меня. Слова все повторялись, и последняя строчка исчезла в шипении и скрежете заезженной пластинки.
— Что она там поет? Никак не могу разобрать.
— Поставьте еще раз, — прошептала Нина.
Глава ХIII КОРЕНЬ
— Хочешь, Васильич, я тебе всю свою жизнь расскажу?
И я рассказываю, понял, про все свои дела, про папашу своего, и про детство, и про зверобойную шхуну «Пламя», и сам не пойму, откуда берется у меня складность, чешу, прямо как Вовик, а капитан Сакуненко меня слушает, сигаретки курит, и дамочка притихла, гуляем мы вдоль очереди.
Вот ведь что шампанское сегодня со мной делает. Раньше я его пил как воду. Брал на завтрак бутылку полусладкого, полбатона и котлетку. Не знаю, что такое, может, здоровьем я качнулся.
— Боже мой, это же целый роман! — ахает дамочка.
— Я так понимаю, — говорит капитан, — что любая жизнь — это роман. Вот сколько в очереди людей, столько и романов. Может, неверно говорю, Ирина Николаевна?
— Может, и верно, Володя, но не зовите меня по отчеству, мы же договорились.
— Ну вот и напишите роман.
Задумалась дамочка.
— Нет, про Костюковского я бы не стала писать, я бы про вас, Володя, написала, вы положительный герой.
Ну и дамочки пошли, ребята! Ну что ты скажешь, а?
Володя прямо не знает, куда деваться.
— Может, вы отойдете, а? — спрашивает он дамочку. — Мне надо с матросом конструктивно, что ли, вернее коллегиально, ну, в общем, конфиденциально надо бы с матросом поговорить.
— Хорошо, — говорит она. — Я вас в столовой обожду.
Отвалила наконец. Капитан даже вздохнул с облегчением.
— Слушай, Валя, — говорит он мне, — я, конечно, понимаю твои тяжелые дела, и матрос ты, в общем, хороший… А место у нас есть: Кеша, знаешь, в армию уходит… Но только чтоб без заскоков! Понял? — заорал он в полный голос.
— Ладно, ладно, — говорю. Ты меня на горло не бери. Знаю, что орать ты здоров, Васильич.
Он почесал в затылке.
— В отделе кадров как бы это провернуть? Скажу, что на исправление тебя берем. Будем, мол, влиять на него своим мощным коллективом.
— Ну, ладно, влияйте, — согласился я.
— Пошли, — говорит он, — наши уже в «Маячке» заседают. Представлю тебя экипажу.
— Только знаешь, Васильич, спокойно давай, без церемоний. Вот, мол, товарищ Костюковский имеет честь влиться в наш славный трудовой экипаж, и все, тихонько так, без речей.
— Нахалюга ты, — смеется он. — Ну, смотри… Чуть чего — на Шикотане высадим.
В столовой первой, кого я встретил, была Люська Кравченко. Она танцевала в объятиях своего бурильщика.
— Че-то, Люся, вы сияете, как блин с маслом? — сказал я ей.
Характер у меня такой: чуть дела пошли, становлюсь великосветским нахалом.
— Есть причины, — улыбнулась она и голову склонила к его плечу.
— Вижу, вижу.
Я вспомнил вкус ее щеки, разок мне все же удалось поцеловать ее в щеку, а дралась она как чертенок, я вспомнил и улыбнулся ей, показывая, про что я вспомнил. А она мне как будто ответила: «Ну и что? Мало ли что!»
Витька же ничего не видел и не слышал, завелся он, видно, по-страшному. Сакуненко уже сидел во главе стола и показывал мне: место есть. А меня кто-то за пуговицы потянул к другому столику. Смотрю — Вовик. Сидит, шустряга, за столиком, кушает шашлык, вино плодовоягодное употребляет, и даже пара апельсинчиков перед ним.
— Садись, Валька, — говорит. — Поешь, — говорит, — поешь, Корень, малость, и гребем отсюда. Дело есть.
— Поди ты со своими делами туда-то, вот туда-то и еще раз подальше.
— Ты что, рехнулся, дурака кусок?
— Катись, Вовик, по своим делам, а я здесь останусь.
— Забыл, подлюга, про моряцкую спайку?
Тогда я постучал ножичком по фужеру да как крикну:
— Официант, смените собеседника!
На том моя дружба с Вовиком и окончилась.
Я подходил к столу «Зюйда» и выглядывал, кто там новенький и кого я знаю.
Сел я рядом с Сакуненко, и на меня все уставились, потому что уж меня-то все знают, кто на Петрово базируется или на Талый, а также из рыбокомбината и из всех прибрежных артелей, — по всему побережью я успел побичевать.
— Привет, матросы! — сказал я.
Сразу ко мне Эсфирь Наумовна подплыла, жалеет она меня.
— Чего, Валечка, будете кушать? — спрашивает, а сама, бедная, уже хороша. Поцеловал я ее трудовую руку.
— Чем угостите, Эсфирь Наумовна, все приму.
— Вы будете это иметь, — сказала она и пошла враскачку, морская душа. Может, когда под ней пол качается, она воображает, что все еще на палубе «Чичерева»?
— Пьяная женщина, — говорит дамочка, что роман про Володю нашего Сакуненко собирается писать, — отвратительное зрелище.
— Помолчала бы дама! — крикнул я. — Чего вы знаете про нее? Простите, — сказал я, подумав, — с языка сорвалось.
Но на «Зюйде» не обиделись на меня. Там все знали про Эсфирь Наумовну.
Ну, вот как будто отвернул я в последний момент, как будто прошел мимо камней, и радиола играет, и снова я — матрос «Зюйда», и апельсинчики на столе теплой горой, а завтра, должно быть, прилетит папаша, профессор кислых щей, член общества разных знаний, наверное, завтра прилетит, если Хабаровск даст вылет, только много ли будет радости от этой встречи?
Глава ХIV ЛЮДМИЛА КРАВЧЕНКО
Он познакомил меня со всеми своими друзьями. Я была рада, что у меня появились новые знакомые, разведчики наших недр. Мы заняли столик и расселись вокруг в тесноте, да не в обиде: Леня, Юра, Миша, Володя, Евдощук, Чудаков, мой Витя и я. Столовая уже была набита битком. Сквозь разноголосый шум чуть слышна была радиола, но танцующих было много, каждый, наверно, танцевал под свою собственную музыку. Все наши девочки танцевали и улыбались мне, а Нинка, кажется, забыла обо всем на свете, забыла о Васильевском острове и о Мраморном зале. Хорошо я сделала, что познакомила ее с Герой Ковалевым. Кажется, они смогут найти общий язык.
А на столе у нас грудами лежали апельсины, стояли бутылки, дымилась горячая еда. Сервировка, конечно, была не на высоте, не то что у нас в вокзальном ресторане, но зато здесь никто не торопился за тридцать минут получить все тридцать три удовольствия, все, по-моему, были счастливы в этот удивительный вечер. Сверху светили лампы, а снизу — апельсины. И Витина рука лежала на моем плече, и в папиросном дыму на меня смотрели его светлые сумасшедшие глаза, в которых будто бы все остановилось. Это было даже немного неприлично. Незаметно я сняла его руку со своего плеча, и в глазах у него что-то шевельнулось, замелькали смешные искорки, и он встал с бокалом в руках.
— Елки-моталки, ребята! — сказал он.
Придется его отучить от подобных выражений.
— Давайте выпьем за Кичекьяна и за наш поиск! Чтото кажется мне, что не зря мы болтались в этих Швейцарских Альпах. Честно, ребята, гремит сейчас фонтан на нашей буровой.
— В башке у тебя фонтан гремит! — сказал Леня.
— И еще кое-где, — добавил Евдощук.
Все засмеялись, а Виктор запальчиво закричал:
— Нытики! Мне моя индукция подсказывает! Я своей индукции верю! Хочешь, поспорим! — обратился он к Лене. Но тот почему-то не стал спорить, видно, Виктор так на него подействовал, что он сам поверил в нефть.
Я сначала не поняла, что за индукция, а потом сообразила: наверно, интуиция — надо сказать ему.
— А нас там не будет, — сказал Юра, — обидно.
— Главное, там Айрапет будет, — сказал Леня, — пусть он первым руки в нефти помоет, это его право. Совсем он отощал на этом деле.
— И про жену даже забыл, — добавил Леня и посмотрел куда-то в угол. — Боком ему может выйти эта нефть.
— Да уж, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — пробормотал Евдощук и поперхнулся, взглянув на меня.
— Пойдем танцевать, — пригласил меня Виктор.
Танцевать было трудно, со всех сторон толкали, лучше бы просто обняться и раскачиваться на одном месте под музыку. Слева от нас танцевала наша Сима с огромным мужчиной в морской тужурке. Вот, значит, чьи это тельняшечки. Они были так огромны, Сима и ее кавалер, что просто казались какими-то нездешними людьми. Сима томно мне улыбнулась и склонила голову на плечо своему молодцу.
— Витя, тебе нравится твоя работа?
— Я тебе знаешь что скажу, материально я обеспечен…
— Я не о том. Тебе нравится искать нефть?
— Мне больше нравится ее находить.
— Это, наверное, здорово, да?
— Когда бьет фонтан? Да, это здорово. И газ — это тоже здорово, когда газ горит. Знаешь, пламя во все небо, а мы нагнетаем пульпу, чтобы его загасить, а оно не сдается, жарко вокруг, мы все мокрые, прямо война.
— Хорошо, когда такая война, да?
— Только такая. Любую другую к чертям собачьим.
Скрипела заезженная пластинка, вернее, даже не пластинка, а вставшая коробом рентгеновская пленка.
— Знаешь, Виктор, здесь все изменится. Вы найдете нефть, а мы построим красивые города…
— Ну, конечно, здесь все изменится, рай здесь будет, райские кущи…
— А правда, может, здесь и климат изменится. Может быть, здесь будут расти свои, наши апельсины.
— Законно.
— Ты не шути!
— А сейчас тебе здесь не нравится… Витя! Витя, нельзя же так, ты с ума сошел…
— Что она готова слушать без устали? Никак не могу расслышать.
Я тоже не слышала последних слов, но я знала, что можно слушать без устали.
Я без устали слушать готова твое дыхание, стук твоего сердца, твои шутки.
— Иди поставь эту пластинку еще раз.
Глава ХV ВИКТОР КОЛТЫГА
Не одобряю я ребят, которые любят фотографироваться в ресторанах или там в столовых ресторанного типа. В обычной столовой никому в голову не придет фотографироваться, но если наценка, и рытый бархат на окнах, и меню с твердой корочкой, тогда, значит, обязательно необходимо запечатлеть на веки вечные исторический момент посещения ресторана.
Как-то сидел я в Хабаровске в ресторане «Уссури», сидел себе спокойно кушал, а вокруг черт те что творилось, можно было подумать, что собрались сплошные фотокорреспонденты и идет прием какого-нибудь африканского начальника.
Вообще-то ребят можно понять. Когда полгода загораешь в палатке или в кубрике и кушаешь прямо из консервной банки, и вдруг видишь чистые скатерти, рюмочки и джазоркестр, ясно, что хочется увековечиться на этом фоне.
Но я этого не люблю, не придаю я большого значения этим событиям, ресторанов я на своем веку повидал достаточно. Правда, когда молодой был, собирал сувениры. Была у меня целая коллекция: меню на трех языках из московского «Савоя», вилка из «Золотого Рога» во Владивостоке, рюмка из магаданского «Севера». Молодой был, не понимал. Все это ерунда на постном масле, но, конечно, приятно закусывать под музыку.
Ленька сделал шесть или семь снимков. В последний раз я плюнул на все и прямо обнял Люську, прижался лицом к ее лицу. Она и не успела вывернуться, а может быть, и не захотела. Честно говоря, я просто не понимал, что с ней стало в этот вечер. Она стала такой, что у меня голова кругом шла, какие там серьезные намерения, я просто хотел ее любить всю жизнь и еще немного. Наверное, во всем этом апельсины виноваты.
— А вам я сделаю двойной портрет, — сказал Ленька. — Голубок и голубка. Люби меня, как я тебя, и будем мы с тобой друзья.
Я только рот раскрыл, даже ничего не смог ему ответить. Окаянные апельсинчики, дары природы, что вы со мной делаете?
— Люська, — шепнул я ей на ухо.
Она только улыбнулась, делая вид, что смотрит на Юру.
— Люська, — снова шепнул я. — Нам комнату дадут в Фосфатке.
А Юра потребовал себе вазу. Он сложил свои апельсины в эту художественную вазу зеленого стекла, придвинул ее к себе и, закрываясь ладонью, искоса глядя на оранжевую гору апельсинов, пробормотал прямо с каким-то придыханием:
— Сейчас мы их будем кушать…
Наконец Эсфирь Наумовна вылезла к нам из трясущейся толпы танцоров. Она подала мне две бутылки «Чеченоингушского» и, пока я их открывал, стояла рядом, заложив руки под передник.
— Какая у вас невеста, Витенька, — приговаривала она. — Очень замечательная девочка. Вы имеете лучшую невесту на берегу, Витя, это я вам говорю.
— Только последнюю, Эсфирь Наумовна, ладно?
— Да-да, Витя, что вы?
— Дайте слово, что больше не будете, Эсфирь Наумовна!
— Чтоб я так здорова была.
Я налил ей рюмочку, и она ушла, спрятав ее под фартук.
— Почему она пьет? — шепотом спросила Люся. — Что с ней?
— У нее сын утонул. Они вместе плавали на «Чичиреве», она буфетчицей, а он механиком. Ну, она спаслась, а он утонул. Моих лет примерно паренек.
— Господи! — выдохнула Люся.
Она вся побелела и прикрыла глаза, закусила губы. Вот уж не думал, что она такая.
— Хорошо, что ты не моряк, — зашептала она. — Я бы с ума сошла, если бы ты был моряком.