— Я попрощаться, — сказал он Тане. — Пошел дождь, и я уезжаю.
— Да что вы, Борис! — воскликнула Таня с досадой.
— Пошел дождь, и я уезжаю, — повторил физик. — Как и говорил. До свидания.
— А ты куда сейчас? — спросил автор.
— Сначала в Москву, а потом в свой ящик.
— В какой еще ящик? — растерянно спросила Таня.
— Разумеется, в почтовый ящик, — поклонился физик.
Он попрощался со всеми за руку. Тане поцеловал руку, а Кянукука потрепал по щеке.
— Подожди, — сказал автор, — я с тобой поеду.
Автор вскочил и тоже стал жать всем руку, а Таню поцеловал.
— По рюмочке коньяка на дорожку, мальчикид — воскликнул Кянукук.
Он ничему не удивлялся. Наливая коньяк, он только думал: «Дождь пошел, а где мои штиблеты за девять тридцать?»
Подняли рюмки.
— Счастливо, друзья, — сказал Олег. — Хорошо мы здесь с вами провели время.
— Главное, без ссор, — добавил Эдуард.
— Тихо-мирно, как в лучших домах Филадельфии, — подхватил Миша.
— Прекрасная у вас память, Миша, — сказал физик, выпил и пошел к выходу.
— Тебе нужны деньги? — шепнул автор на ухо Кянукуку.
— Нет. Лишние деньги только мешают.
— Ну, пока, — сказал автор и поспешил вслед за физиком.
Таня видела, как они вдвоем пробрались через толпу и вышли в вестибюль гостиницы, как физик сел там на свой чемодан и раскрыл газету, а автор побежал наверх, по всей видимости, собирать вещи.
За столом воцарилось молчание. Почему-то все были несколько обескуражены неожиданным отъездом этих двух людей. Дверь в вестибюль долго оставалась открытой, и долго можно было видеть спокойную фигуру физика, сидящего на чемодане и читающего газету.
Вдруг на середине фразы оркестр замолчал. Толпа танцующих прекратила свою работу и выжидательно замерла. В дверях возникло какое-то движение, кто-то вбежал в зал, высоким голосом циркача крикнул: «О-ле, синьоре!», и все увидели Марио Чинечетти.
Итальянец, подняв над головой руки, бежал сквозь расступившуюся толпу к эстраде. Глаза девушек сияли. Итальянец был как с картинки: жесткие черные волосы, расчесанные на пробор, полосатый пиджак с большими блестящими пуговицами, ослепительная белая сорочка, черный галстук, серые брючки — маленький, верткий, очень ладный, стопроцентный итальянец бежал сквозь толпу. Приветствовал всех. Сиял. Был полон энергии. Прыгнул на эстраду и подлетел к микрофону.
— Буона сера, грацио, синьорес! — крикнул он и столь же легко и свободно перешел на русский язык. — Дорогие друзья, мы приветствуем вас в нашем ресторане! Здесь вы можете получить изысканные блюда, гордость нашей кухни, котлеты «Деваляй», котлеты «Ле Спутник», а также фирменное блюдо — салат «Бристоль» с анчоусами! Чувствуйте себя как дома, но… — Он подмигнул, скорчил очень странную гримасу и закончил с неожиданно сильным иностранным акцентом: — Но не забывайте, что вы в гостях!
Грянули «черно-голубые», и Марио Чинечетти исполнил перед микрофоном несколько па твиста. «Дорогие друзья», каждый из которых по меньшей мере раз в неделю посещал этот ресторан на протяжении многих лет, замерли с открытыми ртами — такого они еще не видели.
Итальянец обхватил микрофон руками и таинственно зашептал:
— А теперь Марио Чинечетти позабавит вас несколькими песнями из своей интернациональной программы.
Он выпрямился и закричал:
— «Очи черные» так, как их исполняет великий Армстронг, мой друг!
Он запел очень громко и хрипло, подражая своему великому другу. Потом спел твист, потом еще что-то. И все время танцевал вокруг микрофона, он был очень подвижен: сказывалась хорошая тренировка и темперамент, свойственный жителям Апеннинского полуострова.
В зале царил неслыханный энтузиазм, девушки благодарили небо, пославшее им Марио Чинечетти.
— Вот это артист! — сказал Олег, улыбаясь.
— Я же говорил — новая волна! — изнемогая, стонал Кянукук.
— Где-то я видел этого певца, — сумрачно произнес Эдуард.
— Не в ростовском ли ДОПРе? — тут же «припомнил» Миша.
— Надо поразузнать о нем. — Эдуард многозначительно кашлянул и пригласил Таню танцевать.
Они «твистовали» друг против друга. Таню смешила мрачная физиономия Эдуарда. Ее все начинало смешить в этот вечер: Марио, прыгающий на эстраде, все ее друзья, публика, провинциальный модерн этого зала, настороженное лицо администратора.
А администратор уже «сделал стойку». Он высмотрел несколько жертв в толпе танцующих, но больше всех его волновала белобрысая парочка молокососов — худенький паренек в яркой штапельной рубашке и его девушка с красными пятнышками на лбу, с натянутой жалкой улыбочкой, причесанная под Бабетту.
«Вшивка, — зло шептал он про себя. — Вот как эти прически называются — „вшивка“».
Одернув пиджак, он строго подошел к этой паре и произнес:
— Прошу вас выйти из зала.
— Почему? — удивился белобрысый.
— За что? — сразу скуксилась «бабетта».
— Подвергаетесь штрафу за извращение рисунка танца, — сказал администратор.
— Разве мы извращаем? — дрожа, спросил паренек.
— Ведь все же извращают, — всхлипнула «бабетта».
— Никто не извращает, кроме вас, — сказал администратор и нажал парню на плечо. — Давай на выход.
Зал «извращал рисунок танца» целиком и полностью. Мало кто обратил внимание на эту сцену: все уже привыкли к проделкам администратора, никогда нельзя было сказать, на кого падет его выбор.
Паренек попытался вырваться. Тогда администратор четким профессиональным движением завернул ему руку за спину и повел к дверям. «Бабетта», плача, поплелась за ними. Администратор шел и наблюдал себя в зеркало, багрового, со сжатыми губами, согнутого семенящего паренька и «бабетту» со вспухшим носом. «Блохастик, — подумал он ласково. — Вот ведь попался блохастик».
«Подвергнув штрафу» и выдав квитанцию, он отпустил их в зал. «Бабетта» сразу повеселела, увидев, что у дружка ее хватает денег не только на угощение, но и на штраф.
— Поменьше попкой надо крутить, — отечески сказал ей вслед администратор и тут заметил мужественную борьбу швейцара Изотова с толпой «гопников» разного рода, пытающихся проникнуть в ресторан. Он ринулся к дверям.
— Пусти-ка, Изотов! — крикнул он, приоткрыл дверь и за шиворот втащил внутрь первого «гопника», полного человека в очках и сером свитере.
Человек этот отбивался, пытался показать свое удостоверение, но администратор взял его железной рукой за горло, тряхнул…
— Я доцент, вы не смеете! — воскликнул подвыпивший «гопник».
…завернул ему руку за спину и медленными шагами через весь вестибюль провел доцента в свой кабинет.
— Не в том беда, что вы доцент, а в том, что одеты не по форме, — строго сказал он «гопнику», который, наконец, понял бессмысленность борьбы и только крутил в толстых пальцах свое синенькое удостоверение.
— Штраф придется заплатить, а в ресторан надо являться при галстучке, как положено.
Получив деньги, он добродушно обнял доцента за плечи и вывел его в вестибюль.
— Пропусти его, Изотов, на улицу, — сказал он швейцару.
Из ресторана в этот момент вышла и направилась к лифту артистка в окружении своих трех парней и Митрохина Виктора по кличке Кянукук, к которому стоит еще присмотреться. Администратор улыбнулся Тане.
— Как время провели?
Таня опешила.
— Спасибо, — пробормотала она испуганно.
— А вы как? — спросил администратора Миша.
— Хлопот полон рот, — снова улыбнувшись Тане, сказал администратор.
Он долго смотрел вслед артистке, наблюдал ее плечи и высокие сильные ноги.
«Мало ли что может быть, — подумал он. — Мало ли что бывает с администраторами».
Ему нравилась его работа, в которой чудилось ему сочетание дипломатической тонкости, тонкого расчета и внезапного оперативного удара. В жизни своей он редко был удовлетворен, порой опускался до совсем незначительного состояния, но здесь, в этом шестиэтажном доме с мягкими коврами, большими окнами, с музыкантами, швейцарами и целым взводом официантов, он понял, что, наконец, добился своего.
Кянукук в этот вечер чувствовал себя со всеми на равных. В конце концов ведь это он заказывал и за всех расплачивался сам.
«Ладно, что-нибудь придумаем с этими штиблетами за девять тридцать», — думал он.
Он танцевал с Таней в ее номере, лихо отплясывал чарльстон, только звенел графин на столе да хлопали ребятишки. И ребятишки сегодня вели себя с ним посвойски, конечно, не из-за денег: мало ли они его угощали, денег у них вообще куры не клюют, — просто, видно, поняли, что он тоже не лаптем щи хлебает, разбирается в джазе и танцует здорово, просто стали относиться к нему, как к товарищу по институту, вместе веселились — свой парень Витька Кянукук…
Олег крутил свой транзистор и ловил для Тани и Кянукука один танец за другим. Он сидел на диване, поджав ноги, и смотрел на танцующих. Таня старалась не глядеть на него, его улыбку, она чувствовала, что сегодня он уж не отступится от нее. Она крутила коленками, с улыбкой смотрела на веселящегося Кянукука, иногда она вся сжималась от страха, но порой ей становилось на все наплевать. «Ну и пусть, — думала она, — кому какое дело, ну и пусть…»
Эдуард и Миша бросили несколько раз кости. Эдуард выиграл рубль пятнадцать. Потом Олег кивнул и показал глазами на дверь. Они встали и тихо удалились. Миша от дверей сделал Олегу жест, означавший: «Решительнее, Олежка! Кончай с этим пижонством раз и навсегда!»
В коридоре он сказал Эдуарду:
— Вот пижон Олежка. Больше месяца с ней возится. Нашел себе кадр.
— Артистка, — пробурчал Эдуард и вдруг схватил Мишу за лацкан. — А ты, свинья, Михаил. Мне Нонка все рассказала. Так друзья не поступают.
— Твоя Нонка дрянь, — лениво промямлил Миша.
— Согласен, но зачем ты…
Препираясь, приятели стали спускаться на свой этаж. У дверей номера Миша остановился и сказал Эдуарду:
— Ладно, не нервничай. Завтра Олег получит перевод, и будем в темпе закругляться. Надоело.
— Да уж действительно, полный кризис жанра. У меня такое правило — раз чувствую, что наступает кризис жанра, значит надо идти по домам.
— Золотое правило, — похвалил Миша, и они пошли спать.
— Покрути, дружище, еще! — крикнул Кянукук Олегу. — Поймай-ка твист! Мы с Танюшкой только разошлись.
Олег встал с дивана и сказал ему мягко:
— Кяну, дружище, можно тебя на минутку? — и пошел к двери.
Кянукук последовал за ним, а Таня осталась стоять посреди комнаты. Она стояла с повисшими, как плети, руками и смотрела им вслед.
— Пора тебе домой, Кяну, — сказал Олег в коридоре и взял Виктора за запястье крепкой дружеской хваткой.
— Рано еще, время детское, — сказал Кянукук, холодея и понимая, наконец, что к чему.
— Ты ведь мужчина, Кяну, — улыбнулся Олег, крепче сжимая запястье, — не мне тебе объяснять, в чем дело. Ты ведь мужчина, и ты мой друг. Верно?
— Да, да… — пробормотал Кянукук. — Конечно, друг. Кто же еще? Ладно, Олежка, — он освободил свою руку и хлопнул Олега по плечу, — пойду завтра к Лилиан, пойду мириться.
— Ну, иди, иди, — улыбнулся Олег. — До завтра.
Кянукук пошел к лестнице, и когда оглянулся, Олега в коридоре уже не было.
Он спускался по лестнице и старался ни о чем не думать. «Милый вечерок мы провели, — бубнил он, — милый вечерок».
В вестибюле было пусто и полутемно. Швейцар Изотов еще переругивался через стекло с двумя морячками, но в ресторане все уже было кончено. В открытую дверь было видно, как официанты стаскивают со стола скатерти и ставят на столы стулья ножками вверх.
Кянукук все же заглянул в ресторан: очень уж не хотелось ему выскакивать под дождь и трусить через весь город к спортзалу. Возле двери в углу сидела за столом официантка Нина. Перед ней стояло большое блюдо, она чтото ела из него, рассеянно ковырялась вилочкой.
— Что это вы едите, Нина, такое вкусное? — спросил Кянукук.
— Миноги, — ответила она. — Хотите? Присаживайтесь за компанию.
С трудом разгибая спину, она встала, смахнула салфеткой со стола соринки и положила перед Кянукуком вилку слева, ножик справа. Потом опять села. Они стали вместе есть миноги из одного блюда. Кянукук вытаскивал их из жирного соуса и нес ко рту, подставляя снизу кусочек хлеба, чтобы не капало на скатерть. Иногда он взглядывал на Нину и благодарно ловил ее усталый и пустой взгляд. Его охватило ощущение покоя и уюта. Деля эту ночную внеурочную трапезу с усталой официанткой, он чувствовал себя в безопасности, словно пришел в гости к старшей и умной сестре.
— Все так считают, что я мужняя жена, а я никто, — вздохнув, сказала Нина и вытерла салфеткой рот, смазав помаду и желтый соус.
— Почему же это так, Нина, — проявил участие Виктор.
— А потому, что несчастная я, — равнодушно пояснила Нина, подмазывая губки. — Мужчина мой четвертый год в сельдяную экспедицию ходит к Фарерским островам, а придет с рейсу, переспит пару ночей, шасть и на курорт укатывает, на южный берег Крыма. Плакали и денежки и любовь.
Она положила зеркальце и помаду в сумочку, взбила крашеные локоны, выпрямилась и серьезно посмотрела на Кянукука.
— Вот так получается, молодой человек.
— Не расстраивайтесь, Нина, не тратьте ваши нервы, — посоветовал он.
Официантка улыбнулась ему. Он улыбнулся ей.
В полутемный ресторан с бумагой в руках вошел администратор. Цепким взглядом он окинул Нину и Кянукука и остановился возле них.
— Опять на эту компанию с маслозавода пришлось акт составлять, — сказал он, пряча бумагу в карман. — Оскорбление словом при исполнении служебных обязанностей. Вы идете домой, Баранова?
— Дождик… — растерянно пробормотала официантка.
— Поделюсь плащом, — сказал администратор и вышел из зала.
— Заходите, молодой человек, — сказала Нина. — Вы хороший гость, вежливый и малопьющий.
Они обменялись рукопожатием, и Нина вышла вслед за администратором.
Кянукук выловил последнюю миногу, сунул в карман три ломтя хлеба на завтрак и вышел из гостиницы, отпустив Изотову на прощание девятнадцать копеек медью.
Дождь, как видно, зарядил надолго, хорошо, если только до утра. Вдоль тротуаров в ручьях, светясь под фонарями, лопаясь и вновь возникая, неслись пузыри. Каменная спина площади лоснилась. В средневековых улочках гремела по стокам вода.
«Плохо было стражникам. Доспехи у них ржавели под дождем, — думал Кянукук. — Мои доспехи не поржавеют, чище только будут».
Он шел решительным шагом, но почему-то свернул не в ту улицу, потом метнулся в другую. Не по своей воле, а словно по прихоти дождя он делал круги в пустом и странном городе с чуждым его сердцу рельефом крыш. Дождь крепко взял его в свои тугие, слабо звенящие сети.
«Может быть, уехать с Марвичем на Камчатку? Устроюсь там радистом, там ведь нужны радисты. А может быть, и радиокорреспондентом там устроюсь. Буду интервьюировать этих славных камчатских ребят. И никто не будет звать меня Кянукук, а дадут другое прозвище — скажем, Муссон. Витька Муссон, друг всего побережья. С Марвичем не пропадешь. Поехать, что ли?»
Кубинская рубашка и китайские штаны прилипли к телу, как вторая кожа. Кянукука заносило все дальше и дальше в глубь Старого города.
Под прозрачным плащом двигались администратор и официантка Нина. Дождь хлестал по плащу, образуя в складках маленькие лужицы и ручейки. Плащ прикрывал только плечи и часть спины, брюки администратора быстро намокли и тяжело волочились за ним. Правой рукой он ощущал теплую и мягкую спину официантки и слегка дурел. Он говорил коротко, отрывисто, пытаясь вызвать необходимое сочувствие.
— Работа тяжелая. Ответственная. А до пенсии еще восемь лет…
Нина сладко зевала.
— Восемь только? Вроде бы больше должно быть. Вы ведь еще молодые.
— На Севере служил, — рубил администратор. — Заполярье, год за два.
— Кому год за два, — говорила, зевая, Нина, — а кому заработки повышенные… Мой мужчина на селедке фантастические суммы зарабатывает.
— Вы, Баранова, в официальном браке состоите?
— В официальном, да толку мало…
— Вам нужна поддержка, Баранова, мы это знаем… Если не ошибаюсь, вот ваш дом.
Они остановились.
— Правильно, — зевнула опять Нина. — До свидания.
— То есть как это до свидания? — опешил администратор.
— Вы уж простите, дочура у меня там спит.
— Насколько я знаю, у вас две комнаты.
— Две, да смежные, — вяло проговорила Нина, выскочила из-под плаща и тяжело побежала к дому.
Администратор смотрел ей вслед, думал побежать за ней, как в былые годы бегал за женщинами на севере и на юге, но только кашлянул растерянно.
— Странная постановка вопроса, — пробормотал он и надел плащ.
«А что сейчас делает Марвич? — думал Кянукук. — Только не спит, конечно. Пишет. Он здорово пишет. А может, шатается где-нибудь с этим Сережей. Кто такой этот Сережа? Тоже, наверное, литератор. Ему сейчас хорошо, Марвичу, он ничего не знает про гостиницу, про Таню и про Олега. Таня у него давно в прошлом, а про Олега он забыл, забыл и про Мишу и про Эдика. Больно они ему нужны».
Над городом, над шпилем церкви Святого Яна, над мрачным заливом, под лохматыми тучами пролетел пассажирский «ИЛ-14». Огни на его крыльях были видны отчетливо, и слабо светилось несколько желтых огоньков по борту. Это был ночной самолет на Москву.
«Полетели наши ребятишки, — подумал Кянукук. — Они откинули спинки кресел и сидят рядом, болтают об антимирах или читают стихи. Наверное, они подружатся друг с другом. Возможно, подружатся на всю жизнь».