— А где же моя?! — закричал Вадим Афанасьевич.
— А ваша, вон она, извольте полюбоваться.
Я посмотрел и увидел свою дорогую, плывущую по тихой лазурной воде. Мягко отсвечивали на солнце ее коричневые щечки. Она плыла, тихонько поскрипывая, напевая что-то неясное и нежное, накрытая моим шотландским пледом, ватником Володи, носовым платком старика Моченкина.
— Это действительно моя Халигалия! — прошептал я, — Другой мне и не надо!
Бросаюсь, плыву. Не оглядываясь, вижу: Сиракузерс с викарием хлещут «Горный дубняк». Подплываю к своей любимой, целую в щеки, беру на буксир.
Плывем долго, тихо поем.
Наконец, видим: идет навстречу Хороший Человек, квалифицированный бондарь с новыми обручами.
Третий сон старика Моченкина
И вот увидел он свою Характеристику. Шла она посередь поля, вопила низким голосом:
— …в-труде-прилежен-в-быту-морален…
А мы с Фефеловым Андроном Лукичом приятельски гуляем, щупаем колосья,
— Ты мне, брат Иван Александрович, представь свою Характеристику, — мигает правым глазом Андрон Лукич, — а я тебе за это узюму выпишу шашнадцать кило.
— А вот она, моя Характеристика, Андрон Лукич, извольте познакомиться,
Фефйлов строгим глазом смотрит на подходящую, а я весь дрожу — ой, не пондравится!
— Это вот и есть твоя Характеристика?
— Она и есть, Андрон Лукич. Не обессудьте.
— Нда-а…
Хоть бы губы подмазала, проклятущая, уж не говорю про перманенту. Идет, подолом метет, душу раздирает:
— …политически-грамотен-с-казенным — имуществом-щщапетилен…
— Нда, Иван Александрович, признаться, я разочарован. Я думал, твоя Характеристика — девка молодая, ядреная, а эта — как буряк прошлогод.
— Ой, привередничаете, Андрон Лукич! Ой, недооцениваете…
Говорю это я басом, а сам дрожу ажник, как фитюля одинокая. Узюму хочется.
— Ну, да ладно, — смирился Андрон Лукич — какая-никакая, а все ж таки баба.
Присел, набычился, рявкнул, да как побежит всем телом на мою Характеристику.
— Ай-я-яй! — закричала Характеристика и наутек, дурь лупоглазая.
Бежит к реке, а за ей Андрон Лукич частит ногами, гудит паровозом-люблю-ю-у-у! Ну и я побегперехвачу глупую бабу!
— Нет! — кричит Характеристика, — Никогда этого не будет! Уж лучше в воду!
И бух с обрыва в речку! Вынырнула, выпучила зенки, взвыла:
— …с-товарищами-по-работе-принципиален!!! И камнем ко дну.
Стоит Фефелов Андрон Лукич отвлеченный, перетирает в руке колосик.
— Пшеница ноне удалась, Иван Александрович, а вот с узюмом перебой.
И пошел он ог мене гордый и грустный, и, конечно, по-человечески его можно понять, но мне от этого не легче,
И первый раз в жизни горючими слезами заплакал бывший инспектор Моченкин, и кого-то мне стало жалко-то ли себя, то ли узюм, то ли Характеристику.
Куды ж теперь мне деваться, на что надеяться? Сколько сидел, не знаю, Протер глаза-на той стороне стоит в росной траве Хороший Человек, молодая, ядреная Характеристика.
Сон внештатного лаборанта
Степаниды Ефимовны
Вы ли, тетеньки, гусели фильдиперсовые! Ой ли, батеньки, лук репчатый, морква сахарная, Ути, люти, цып-цып-цып…
Ой, схватил мене за подол игрец молоденькай, пузатенькай. Ой, за косу ухватил, косу девичью,
— Пусти мине, игрец, на Муравьиную гору!
— Не пущщу!
— Пусти мине, игрец, во Стрекозий лес!
— Не пущщу!
— Да куды ж ты мине тянешь, в какое игралище окаянное?
— Ох, бабушка-красавочка, лаборант внештатный, совсем вы без понятия! Закручу тебя, бабулька, булька, яйки, млеко, бутербротер, танцем-шманцем огневым, заграмоничным! Будешь пышке молодой, дорогой гроссмуттер! Вуаля!
Заиграл игрец, взбил копытами модельными, телесами задрожал сочными, тычет пальцем костяным мне по темечку, щакотит-жизни хочет лишитьай-тю-тю!
— Окстись, окстись, проклятущий!
Не окщается. Кружит мине по ботве картофельной танцами ненашенскими.
Ой, в лесу мурава пахучая, ох, дурманная… Да куды ж ты мине, куды ж ты мине, куды ж ты мине… бубулички…
Гляжу, у костра засел мой игрец брюнетистый, глаз охальный, пузик красненькай.
— А ну-ка, бабка-красавка-плутовка, вари мне суп! Мой хотель покушать зюпне дритте нахтигаль. Вари мне суп, да наваристый!
— Суп?
— Суп!
— Суп?
— Суп!
— Суп?
— Суп!
— А, батеньки! Нахтигаль, мои тятеньки, по-нашему соловушка, а по-ихому, так и будет нахтигаль, да только очарованный. Ой, бреду я, баба грешная, по муравушке, выковыриваю яйца печеные, щавель щиплю, укроп дергаю, горькими слезами заливаюся, прощеваюсь с бочкотарою любезною, с вами, с вами, мои голуби полуночные.
Гутень, фисонь, мотьва купоросная!
А темень-то тьмущая, тятеньки, будто в мире нет электричества! А сзади-то кочет кычет, сыч хрючет, игрец регочет.
И надоть: тут тишина пришла благодатная, гульгульная, и лампада над жнивьем повисла масляная. И надоть-вижу: по траве росистой, тятеньки, Блаженный Лыцарь выступает, научный, вдумчивый, а за ручку он ведет, мои матушки, как дитятю он. ведет жука рогатого, возжеланного жука фотоплексирусабатюшку.
Второе письмо Володи Телескопова другу Симе
Многоуважаемая Серафима Игнатьсана, здравствуйте!
Дело прежде всего. Сообщаю Вам, что ваша бочкотара в целости и сохранности, чего и Вам желает.
Сима, помнишь Сочи те дни и ночи священной клятвы вдохновенные слова взаолнованно ходили ел пп комнате и что-то резкое в лицо бросали мне а я с тобой сильно заскучал хотя рейсом очень доволен вы говорили нам пора расстаться я страшен в гневе.
Перерасхода бензина нету, потому что едем на нуле уж который день, и это конечно новаторский почин, сам удивляюсь.
Возможно Вы думаете, Серафима Игнатьевна, что я Вас неправильно информирую, а сам на пятнадцать суток загремел, так это с Вашей стороны большая ошибка.
Бате моему притарань колбасы спиной домашней 1 (один) кг за наличный расчет.
Симка, хочешь честно? Не знаю когда свидимся, потому что едем не куда хотим, а куда бочкотара наша милая хочет. Поняла?
Спасибо тебе за любовь и питание.
Возможно еще не забытый
Телескопов Владимир.
Письмо Владимира Телеекопова Сильвии ЧестертонЗдравстпуйте многоуважаемая Сильвия, фамилии не помню.
Слыхал от общих знакомых о Вашем вступлении в организацию «Девичья честь». Горячо Вас поздравляю, а Гутику Роземблюму передайте, что ряшку я ему все ж таки начищу.
Сильвия, помнишь ту полшебную южную ночь, когда мы… Замнем для ясности. Помнишь или нет?
Теперь расскажу тебе о своих успехах. Работаю начальником автоколонны. Заработная плата скромная — полторы тыщи, но хватает. Много читаю. Прочел: «Дети капитана Гранта» Жюль Верна, журнал «3нание-сила» № 7 за этот год, «Сборник. гималайских сказок», очень интересно,
Сейчас выполняю общественное поручение. Хочешь знать какое? Много будешь знать, скоро состаришься! Впрочем, могу тебе довериться — сопровождаю бочкотару, не знаю как по-вашему, по-халигалийски. Она у меня очень нервная и если бы ты ее знала, Сильвочка, то конечно бы полюбила.
Да здравствует Дружба молодежи всех стран и оттенков кожи. Регулярно сообщай о своих успехах в учебе и спорте. Что читаешь?
Твой, может быть, помнишь, Володя Телескопов (Спутник).Оба эти письма Володя отслюнявил карандашом на разорванной пачке «Беломора», Симе на карте, Сильвии — на изнанке. В пыльном луче солнца сидел он, грустно хлюпая носом, на деревянной скамейке, изрезанной неприличными выражениями, в камере предварительного заключения Гусятинекого отделения милиции. А дело было так…
Однажды они прибыли в городок Гусятин, где на бугре перед старинным гостиным двором стоял величественный аттракцион «Полет в неведомое».
Володя остановил грузовик возле аттракциона и предложил пассажирам провести остаток дня и ночь в любопытном городе Гусятине,
Все охотно согласились и вылезли из ячеек. Каждый занялся своим делом. Старик Моченкин пошел в местную поликлинику сдавать желудочный сок, поскольку справочка во ВТЭК об его ужасном желудочном соке куда-то затерялась, Шустиков Глеб с Ириной Валентиновной отправились на поиски библиотеки-читальни, Надо было немного поштудировать литературку, слегка повысить уровень, вырасти над собой. Что касается Степаниды Ефимовны, то она, увидев не заборе возле клуба афишу кинокартины «Бэла» и на этой афише Печорина, ахнула от нестерпимого любопытства и немедленно купила себе билет. Что-то неуловимо знакомое, близкое почудилось ей в облике розовощекого молодого офицера с маленькими усиками, Володя же Телескопов не отрывал взгляда от диковинного аттракциона, похожего на гигантскую зловещую скульптуру попарта.
— Вадик! Ну ты! Ну, дали! Во, это штука! Айда кататься!
— Ах, что ты, Володя, — поморщился Вадим Афанасьевич, — совсем я не хочу кататься на этом агрегате.
— Или ты мне Друг, или я тебе портянка. Кататься — кровь из носа, красился последний вечер! — заорал Володька.
Вадим Афанасьевич обреченно вздохнул.
— Откуда у тебя, Володя, такой инфантилизм?
— Да что ты, Вадик, никакого инфантилизма, клянусь честью! — Володя приложил руку к груди, выпучился на Вадима Афанасьевича, дыхнул. — Видишь? Ни в одном глазу. Клянусь честью, не взял ни грамма! Веришь или нет? Друг ты мне или нет?
Вадим Афанасьевич махнул рукой.
— Ну, хорошо-хорошо…
Они подошли к подножию аттракциона, ржавые стальные ноги которого поднимались из зарослей крапивы, лебеды и лопухов — видно, не так уж часто наслаждались гусятинцы «Полетом в неведомое». Разбудили какого-то охламона, спавшего под кустом бузины.
— Включай машину, дитя природы! — приказал ему Володя.
— Току нет и не будет, — привычно ответил охламон.
Вадим Афанасьевич облегченно вздохнул. Володя сверкнул гневными очами, закусил губу, рванул на себя рубильник. Аттракцион неохотно заскрипел, медленно задвигалось какое-то колесо,
— Чудеса! — вяло удивился охламон. — Сроду вам току не было, а сейчас скрипит. Пожалте, граждане, занимайте места согласно купленным билетам. Пятак — три круга.
Друзья уселись в кабины, Охламон нажал какие-то кнопки и отбежал от аттракциона на безопасное расстояние. Начались взрывы. На выжженной солнцем площади Гусятина собралось десятка два любопытных жителей, пять-шесть бродячих коз.
Наконец — метнуло, прижало, оглушило, медленно, с большим размахом стало раскручивать.
Вадим Афанасьевич со сжатыми зубами, готовый ко всему, плыл над гусятинскими домами, над гостиным двором. Где-то, счастливо гогоча, плыл по пересекающейся орбите Володя Телескопов, изредка попадал в поле зрения.
Круги становились все быстрее, мелькали звезды и планеты-пышнотелая потрескавшаяся Венера, синеносый мужлан Марс, Сатурн с кольцом и другие, безымянные, хвостатые, уродливые.
— Остановите машину! — крикнул Вадим Афанасьевич, чувствуя головокружение. — Хватит! Мы не дети!
Площадь была пуста. Любопытные уже разошлись. Охламона тоже не было видно. Лишь одинокая коза пялилась еще на гудящий, скрежещущий аттракцион да неподалеку на скамеечке два крепкотелых гражданина, выставив зады, играли в шахматы.
— Как ходишь, дура? — орал, проносясь над шахматистами, Володя. — Бей слоном е-восемь! Играть не умеешь!
— Володя, мне скучно! — крикнул Вадим Афанасьевич. — Где этот служитель? Пусть остановит.
— Что ты, Вадик! — завопил Володька. — Я ему пятерку дал! Он сейчас в чайной сидит!
Вадим Афанасьевич потерял сознание и так, без сознания, прямой, бледный, с трубкой в зубах, кружил над сонным Гусятином.
Вечерело. Солнце, долго висевшее над колокольней, наконец, ухнуло за реку. Оживились улицы. Прошло стадо. Протарахтели мотоциклы.
Возвращались в город усталые Шустиков Глеб с Ириной Валентиновной, Так и не нашли они за весь день Гусятинской библиотеки-читальни.
Старик Моченкин шумел в гусятинской поликлинике.
— Вашему желудочному соку верить нельзя! — кричал он, потрясая бланком, на котором вместо прежних ужасающих данных теперь стояла лишь скучная «норма».
Степанида Ефимовна по третьему разу смотрела кинокартину «Бэла», вглядывалась в румяное лицо, в игривые глазки молодого офицера, шептала;
— Нет, не тот. Федот, да не тот. Ой, не тот, батюшки!
Вадим Афанасьевич очнулся. Над ним кружили звезды, уже не гусятинские, а настоящие.
«Как это похоже на обыкновенное звездное небо! — подумал Вадим Афанасьевич. — Я всегда думал, что за той страшной гранью все будет совсем иначе, никаких звезд и ничего, что было, однако вот — звезды, и вот, однако, трубка».
В звездном небе над Вадимом Афанасьевичем пронеслось что-то дикое, косматое, гаркнуло:
— Вадик, накатался.
Встрепенувшись, Вадим Афанасьевич увидел уносящегося по орбите Телескопова. Володя стоял в своей кабине, размахивая знакомой бутылкой с размочалившейся затычкой.
«Или я снова здесь, или он уже там, то есть здесь, а я не там, а здесь, в смысле там, а мы вдвоем там о смысле здесь, а не там, то есть не здесь», — сложно подумал Вадим Афанасьевич и догадался неконец глянуть вниз,
Неподалеку от стальной ноги аттракциона он увидел грузовичок, а в нем любезную свою, слегка обиженную, удрученную странным одиночеством бочкотару.
«Ура! — подумал Вадим Афанасьевич, — Раз она здесь, значит, и я здесь, а не там, то есть… ну, да ладно», — и сердце его сжалось от обыкновенного земного волнения,
— Вадим, накатался? — неожиданно снизу заорал Телескопов. — Айда в шахматы играть! Эй, вырубай мотор, дитя природы!
Охламон, теперь уж в строгом вечернем костюме, причесанный на косой пробор, стоял внизу.
— Сбросьте рублики, еще покатаю! — крикнул он.
— Слышишь, Вадим? — крикнул Володька. — Какие будут предложения?
— Пожалуй, на сегодня хватит! — собрав все силы, крикнул Вадим Афанасьевич.
Аттракцион, испустив чудовищный, скрежещущий вой, подобный смертному крику последнего на земле ящера, остановился, теперь уже навсегда.
Вадим Афанасьевич, прижатый к полу кабины, снова потерял сознание, но на этот раз ненадолго. Очнувшись, он вышел из аттракциона, почистился, закурил трубочку, закинул голову…
О, весна без конца и без края, без конца и без края мечта…
А ведь, если бы не было всего этого ужаса, этого страшного аттракциона, я не ощутил бы вновь с такой остротой прелесть жизни, ее вечную весну…
И зашагал к грузовику. Бочкотара, когда он подошел и положил ей руку на бочок, взволнованно закурлыкала.
Володя Телескопов тем временем на косых ногах направился к шахматистам, которых набралось на лавочке не менее десятка.
— Фишеры! — кричал он. — Петросяны! Тиграны! Играть не умеете! В миттельшпиле ни бум-бум, в эндшпиле, как куры в навозе! Я сверху-то все видел! Не имеете права в мудрую игру играть!
Он пошел вдоль лавки, смахивая фигуры в пыль, Шахматисты вскакивали и махали руками, апеллируя к старшему, хитроватому плотному мужчине в
«Известия», защищая затылок и шею от солнца, мух и прочих вредных влияний,
— Виктор Ильич, что же это получается?! — кричали шахматисты. — Приходят, сбрасывают фигуры, оскорбляют именами, что прикажете делать?
— Надо подчинитьоя, — негромко сказал шахматистам мужчина в пижаме и жестом пригласил Володю к доске.
— Эге, дядя, ты, видать, сыграть со мной хочешь! — захохотал Володя.
— Не ошиблись, молодой человек, — проговорил человек в пижаме, и в голосе его отдаленно прозвучали интонации человека не простого, а власть имущего.
Володя при всей своей малохольности интонацию эту знакомую все-таки уловил, что-то у него внутри екнуло, но, храбрясь и петушась, а главное, твердо веря в свой недюжинный шахматный талант (ведь сколько четвертинок было выиграно при помощи древней мудрой игры!), он сказал, садясь к доске:
— Десять ходов даю вам, дорогой товарищ, а на большее ты не рассчитывай.
И двинул вперед заветную пешечку.
Пижама, подперев голову руками, погрузилась в важное раздумье. Кружок шахматистов, вихляясь, как чуткий подхалимский организм, захихикал.
— Ужо ему жгентелем… Виктор Ильич… по мордасам, по мордасам… Заманить его, Виктор Ильич, в раму, а потом дуплетом вашим отхлобыстать…
В Гусятине, надо сказать, была своя особая шахматная теория.
— Геть отсюда, мелкота! — рявкнул Володя на болельщиков. — Отвались, когда мастера играют.
— Хулиганье какое — играть не дают нам с вами! — сказал он пижаме.
Он тоже подхалимничал перед Виктором Ильичем, чувствуя, что попал в какую-то нехорошую историю, однако соблазн был выше его сил, превыше всякой осторожности, и невинными пальцами, мирно посвистывая, Володя соорудил Виктору Ильичу так называемый «детский мат».
Он поднял уже ферзя для завершающего удара, как вдруг заметил на мясистой лапе Виктора Ильича синюю татуировку СИМА ПОМ…
Конец надписи был скрыт пижамным рукавом. «Сима! Так какая же еще Сима, если не моя? Да неужто это рыло, нос пуговицей, Серафиму мою лобзал? Да, может, это Бородкин Виктор Ильич? Да ух!» — керосинной, мазутной, нефтяной горючей ревностью обожгло Володькины внутренности.
— Мат тебе, дядя! — рявкнул он и выпучился на противника, приблизив к нему горячее лицо.
Виктор Ильич, тяжело ворочая мозгами, оценивал ситуацию — куда ж подать короля, подать было некуда. Хорошо бы съесть королеву, да нечем. В раму взять? Жгентелем протянуть? Не выйдет, Нету достаточных оснований.
И вдруг он увидел на руке обидчика, на худосочной заурядной руке синие буковки СИМА ПОМНИ ДРУ… остальное скрывалось чуть ли не под мышкой.