И он поспешно удалился, прежде чем Сьюзен напомнила бы, что следующая выездная сессия будет только в апреле — почти через полгода.
А когда наконец явился главный судья со своим законником, Сьюзен чуть не арестовали за то, что она повысила на них голос. Они задали множество вопросов, но, судя по всему, считали, что миссис Баттеруорт сама во всем виновата, потому что держала кабак, в котором творились бесчинства. А законник вообще был на стороне пуритан.
— Мы должны установить, до какой степени нападение было спровоцировано, — заявил он.
Именно тогда Сьюзен повысила голос и так раскричалась, что главный судья пригрозил ей колодками и хорошей поркой. Их претензии рассматриваются, сказал он, хотя они ни в коей мере этого не заслуживают, учитывая репутацию их заведения. А между тем, добавил законник, они не должны ничего предпринимать. Пусть они занимаются своим делом и не нарываются на неприятности. И им следует посещать церковь.
— Церковь? — повторила Сьюзен. — Где проповедует этот сумасшедший?
— Если вы не будете туда ходить, то лишь подольете масла в огонь.
Сьюзен тяжело задышала, но главный судья не дал ей заговорить:
— Довольно. Наше дело закончено. Я сожалею о том, что случилось, и желаю вашей хозяйке скорейшего выздоровления. Но ее вызывали на несколько заседаний суда присяжных в Корт Лит. Не очень-то она старается блюсти закон.
Лицо Сьюзен вспыхнуло, но когда она наконец заговорила, голос у нее был тихий и ровный.
— Означает ли это, что мы не можем открыть трактир? — спросила она.
Впервые за все время главный судья почувствовал себя неловко.
— Будет лучше оставить все как есть, — ответил он, — пока не поправится ваша хозяйка. Все должно уладиться после Рождества.
Сьюзен утратила дар речи. После Рождества!
— Вы можете нас проводить, — сказал законник.
Сьюзен не оставалось ничего иного, как присесть в реверансе и проводить их до дверей. Когда она вернулась на кухню, то тяжело опустилась на стул и с минуту посидела у стола, сгорбившись в отчаянии.
— Ну что же, все ясно, — констатировала она. — Мы можем начинать распродавать имущество.
13
На следующий день Мари сказала Саймону, что они идут в церковь.
— Зачем? — спросил он, недоумевая.
Разве сегодня воскресенье? Но он же не слышал колокольного звона. Мать велела ему не задавать вопросов и одеваться.
Время близилось к вечеру, и на красноватом небе уже летали скворцы. Когда мать с сыном приблизились к церкви, Саймон услышал, как поет хор. Когда пение прекратилось, они тихонько вошли и проскользнули к скамье.
Регент стоял у кафедры, что-то объясняя мальчикам, потом взмахнул рукой.
— На сегодня достаточно, — сказал он. — Расходитесь.
Саймон вжался в спинку скамьи, когда хористы беспорядочной толпой удалились из церкви. Мать потянула его за рукав, он поднялся и последовал за ней в переднюю часть церкви. Теперь, в отсутствие прихожан, она казалась иной: крыша была высокая, до самого неба, и скрыта в тени. Он вытянул шею, ища наверху каменных ангелов, в то время как мать заговорила с регентом.
— Спеть для меня? — переспросил он. — Зачем?
— Вы послушаете, как он поет! — просила мать.
Саймон ничего не понимал. Ведь мать сказала, что у миссис Баттеруорт он не должен петь.
— Это не театр, миссис, — объяснил хормейстер, захлопывая псалтирь.
Он шагнул с кафедры в их сторону. Мать Саймона комкала в руках край своей юбки.
— Вы только послушайте, как он поет! — умоляла она тихим голосом, но регент отвернулся.
— На сегодня занятия с хором закончены, — отрезал он.
— Пусть мальчик споет, — послышался из нефа голос, от которого Саймон вздрогнул.
Это был настоятель, который выступил вперед из тени. Его голос отдавался в голове Саймона каким-то странным эхом.
— Мы здесь не прослушиваем, — возразил регент.
— Ведь вы регент, не так ли? — спросил настоятель.
Саймон во все глаза смотрел на него. Настоятель приподнял свою шляпу, и под ней обнаружилась маленькая черная шапочка, из-под которой видны были серебристые волосы. Его глаза блестели каким-то странным блеском. За ним виднелась тень — и его собственная, образовавшаяся при свете свечи, и тень от чего-то еще, чуть в стороне.
— Я не знаю, зачем вы здесь, миссис, — сказал регент. — Не знаю, что вы слышали, но в хоре нет вакансий, и мы больше никого не прослушиваем.
— Вы думаете, что достигли совершенства? — спросил настоятель и сделал еще несколько шагов вперед, пока не очутился перед камнем, на котором был вырезан ангел. — Я только что слышал самое скверное пение в своей жизни. Может быть, вам следует начать все сначала с новыми хористами.
Когда настоятель говорил, его слова эхом отдавали в голове Саймона, и казалось, что говорят два человека. Впрочем, быть может, это всего лишь эхо в самой церкви. Тень слева от настоятеля добралась до Камня ангела, и он вдруг засиял сердитым светом. Одновременно Саймон услышал, как заиграла музыка. Он взглянул наверх, и ему показалось, что каменные ангелы наклонились к нему со своими инструментами.
Регент вздохнул.
— Что будет петь мальчик? — спросил он.
Саймон раскачивался в такт ангельской музыке.
— Саймон! — одернула его мать. — Он споет Agnus Dei.
Регент подошел к органу. Но в мозгу Саймона возникла другая мелодия, и не успел регент заиграть, как мальчик начал петь.
Это была песня, которую его мать часто пела в таверне, и когда он запел, все ангелы подхватили мелодию, и голос Саймона устремился вверх, навстречу звукам, которые издавали их инструменты:
— Саймон, — умоляла мать, и в голосе ее слышалось отчаяние, но тут настоятель поднял руку.
— Довольно, — сказал он.
Регент поднялся из-за органа.
— Где он научился так петь? — осведомился он.
— Он не учился, — ответила мать Саймона.
— Но как же он запоминает мелодию?
— Он ее чувствует.
— Погодите минутку, — сказал регент. Он вернулся к органу, нажал на педаль и сыграл ноту.
— Спой ее, — велел он Саймону.
Саймон не слушал. Он ждал, когда снова заиграют ангелы, но мать тронула его за плечо, и он услышал эту ноту. Он в точности воспроизвел резкий звук, чувствуя, как он отдается у него в груди.
— Саймон! — сказала мать и пропела ему эту ноту; тогда он понял и повторил звучание.
Регент начал наигрывать сначала простенькие фразы, затем более сложные. Саймон почувствовал, что орган поет ему, и начал отвечать инструменту, а потом они запели вместе, словно это была игра. Ноты забирались все выше и выше, и голос Саймона следовал за ними, возносясь к сводам церкви.
Регент перестал играть и откинулся на спинку стула. Настоятель не сводил с Саймона блестевших глаз, а мать стояла, прижав руку ко рту. Саймон не мог понять, счастлива она или огорчена.
— Ну что же, я думаю, мы определили, что мальчик умеет петь, — констатировал настоятель.
Саймон взглянул на мать, пытаясь понять, все ли правильно он сделал, но тут снова заговорил настоятель.
— Может быть, вам бы лучше представить его директору, — посоветовал он.
Теперь голос его изменился: говорил лишь один человек. Саймон присмотрелся, но не увидел вторую тень. Он снова услышал музыку и пошевелил пальцами, как будто тоже играл. А потом мать поймала его руки и села вместе с ним на скамью. Он заглянул в ее глаза; в них вспыхивали зеленовато-желтые огоньки, как в лесу.
Настоятель встал перед ними и откашлялся.
— Вы служите в одном из трактиров на Лонг Миллгейт, не так ли?
Мать Саймона кивнула, не сводя глаз с сына.
— Там вы и живете?
— Да, сэр, — ответила Мари. — Но трактир закрыли пуритане.
Она разговаривала с настоятелем, но смотрела на Саймона. Казалось, что она его о чем-то просит — возможно, она просила прощения. Настоятель наклонился к ней.
— Сколько лет вашему сыну, миссис?
— Почти тринадцать, — ответила мать.
И тут из задней части церкви донесся резкий голос:
— Я же уже говорил, что школе не нужны новые ученики!
Из-за спины регента появился какой-то человек. Его суровое лицо было покрыто оспинами и покоилось на больших брыжах, как пудинг на блюде.
— Что тут происходит? — осведомился он.
Саймон перестал слушать. Ему всегда было трудно понимать речь незнакомого человека. Только когда он узнавал кого-нибудь поближе, и этот человек ему нравился, его слова обретали какой-то смысл. А порой он слышал не только слова людей, но и их мысли. Этот человек был рассержен — это Саймон понимал, и он видел жесткие слова, слетавшие с губ незнакомца. Но у него был какой-то странный акцент. Саймон не смотрел на этого человека. Вместо этого он глядел на ангелов.
— Ангелы сыграют еще? — спросил он мать, но она только прижала палец к его губам.
Сердитый человек задал матери Саймона лишь один вопрос.
— Ему будет тринадцать после Рождества, — ответила она, и мужчина презрительно фыркнул.
Но настоятель заговорил с ним своим двойным голосом, и в нем звучала угроза, и тогда сердитый человек начал кричать. Мари обхватила мальчика руками, когда этот человек ушел. Настоятель повернулся к ним, и Саймон съежился под его взглядом.
— Как тебя зовут? — спросил настоятель.
— Саймон, — ответила мать за Саймона. — Саймон Пеплоу.
— Ну что же, Саймон Пеплоу, — сказал настоятель. — Как насчет того, чтобы начать ходить в школу с понедельника, утром?
Саймон потряс половой, внимательно глядя на настоятеля. Свет от Камня ангела мерцал вокруг настоятеля, и снова появилась его двойная тень.
— Он придет сюда, — поспешно заверила мать. — Спасибо вам, сэр.
И, поймав руку настоятеля, она поцеловала кольцо на его пальце. Потом мать стащила Саймона с сиденья, и они вместе покинули церковь. Оглянувшись, мальчик увидел, что настоятель наблюдает за ними, и Саймону показалось, что он видит, как в солнечном луче, упавшем на плащ старика, бьются черные крылья.
14
Прошло больше часа, а Саймон с матерью все еще шли по городским улицам. Саймон не мог поверить тому, что она говорила. Он швырнул о стену камень.
— Я не хочу, — сказал он.
— Саймон, здесь нет для нас места, — возразила мать.
Они кружили по городу в сгущающихся сумерках и, наконец, добрались до Ивовой рощи. Голые склоненные ветви деревьев развевались на ветру. Перед Саймоном стояла таверна «Семь звезд», за которой открывался вид на поля. Холодало, но Саймон был так сильно расстроен, что ощущал лишь холод изнутри.
— Я не хочу, — повторил он.
Мать взяла его за руку. Она подвела его к низкой каменной стене и уселась на нее. Саймон устроился рядом, и она, сняв шерстяную шаль, накинула ее им обоим на плечи. В эту же шаль она заворачивала сына, когда тот был младенцем.
Долгое время они сидели молча. Мать закончила убеждать Саймона и замолчала. Саймон чувствовал, как тепло из ее тела переходит в него, и вдыхал ее запах: запах эля из трактира и запах лаванды от воды, которой она ополаскивала волосы. А еще он ощущал знакомый, немного терпкий запах — ее собственный запах, который он знал всю жизнь, который вдыхал все дни и ночи, проведенные вместе в полях и лесах, когда они спали под одним поношенным одеялом. Он представить себе не мог, что ему делать без этого запаха.
Наконец мать заговорила.
— Всю свою жизнь мы скитались. Мы брели из одного города в другой, как нищие, и нас всегда прогоняли. Это не жизнь, — тут она остановила жестом Саймона, который хотел что-то возразить. — Не такой жизни я хочу для тебя. Тебе почти тринадцать. В этом возрасте все мальчики покидают дом и учатся какому-нибудь ремеслу. Но какому ремеслу можешь выучиться ты, Саймон? — спросила она дрожащим голосом. — Что ты можешь делать? Ты можешь петь.
Саймон молчал. Они всегда пели вместе, подумалось ему.
— Если ты пойдешь в школу, — продолжала мать, — ты выучишься читать и писать. Ты научишься правильно говорить, как настоящий джентльмен, и владеть шпагой. О тебе будут заботиться, по крайней мере, следующие два года. А когда ты закончишь обучение, для тебя найдется место, Саймон — какая-нибудь работа, которую ты сможешь выполнять.
— Нет, — ответил Саймон.
В голове у него раздался крик. Мать тяжело вздохнула, так что дрожь пробежала по ее телу.
— Ты же знаешь, что случается с бродягами, — тихо произнесла она.
В голове Саймона вспыхнула яркая картинка: тела цыган, свисавшие с деревьев на поляне. Он это ясно себе представлял, хотя в то время его еще не было на свете. Ему передалась дрожь матери.
— Я не покину тебя, — пообещала она. — Я найду работу в каком-нибудь другом трактире и буду каждый день тебя навещать. Я буду зарабатывать деньги, чтобы содержать тебя там. Это наш шанс, Саймон, наш единственный шанс начать новую жизнь.
— Нет! — упорствовал Саймон.
Он встал, и шаль соскользнула с его плеч на колени матери.
— Я тебе не нужен, — сказал он. — Ты больше не хочешь, чтобы я был с тобой.
— О, Саймон! — воскликнула мать и обеими ладонями ударила по стене. — Все, что я делаю, — это для тебя. Но этого недостаточно, Саймон, этого уже недостаточно.
Лицо ее сморщилось, и она заплакала.
Саймон смотрел на нее, не отрывая взгляда. Плечи матери тряслись под тонкой шерстяной тканью, волосы упали на лицо, но она плакала беззвучно. Она вообще никогда не плакала — даже тогда, когда ее высекли. Саймона охватил страх. Мать наклонилась вперед, и что-то в этом движении сказало ему, что она глубоко несчастна. Он протянул руку и неловко погладил ее по волосам.
— Не плачь, — прошептал он.
Она громко зарыдала и упала в его объятия. Он почувствовал дрожь ее худенького тела и ее отчаяние. Слезы выступили ему на глаза.
— Кто будет присматривать за Матильдой? — спросил он.
Мать подняла глаза и отвела волосы от лица.
— Я, — прошептала она, и лицо ее снова сморщилось. — Я буду тебя навещать каждый день! — пообещала она, хотя Саймон уже не плакал.
Он вспомнил, как однажды они стояли вместе в поле, и на небе было много звезд, очень ярких. Чудилось, они так низко, что он может до них дотронуться. И он тогда раскинул руки, и казалось, что он может обнять целое небо.
«Смотри, daya, — сказал он тогда, — я держу в руках небо!»
А мать немного отошла от сына и тоже раскинула руки. «Нет, — возразила она, — это я держу».
И они бегали по полю с раскинутыми руками, и казалось, что вместе они могут объять все небо.
— Не плачь, — проговорил он. — Daya, не плачь.
Мать постепенно успокоилась, и они стояли обнявшись. Ветер трепал волосы матери, они попадали Саймону в глаза и нос, но он не выпускал ее из объятий. В его голове теснились мысли о школе, о странной форме, которую там носят, и о еще более странных книгах, которые он не умел читать. А еще он думал о мальчиках, которые приходили в трактир и старались выманить Саймона из кухни, чтобы посмеяться над ним. Но страшнее их всех была мрачная фигура настоятеля с его двойной тенью.
Но ради матери он готов на все. Он крепко зажмурил глаза и зарылся лицом в ее волосы.
Они стояли, прижавшись друг к другу, когда дверь ближайшей таверны распахнулась и оттуда вышла компания мужчин. Мать Саймона медленно выпрямилась, отстранившись от сына и вытирая глаза. Один из мужчин подошел к ним.
— Вот так-так! — сказал он. — Хорошенькое зрелище.
Это был Черный Джек. Саймон попятился от него, нахмурившись, но матери удалось выдавить улыбку.
— Давненько я вас не видел, — заметил Черный Джек, окидывая взглядом Мари. — Но вы выглядите еще лучше, чем раньше.
Женщина поплотнее запахнула шаль.
— Вы слышали о трактире? — спросила она.
Черный Джек переменился в лице.
— Да, — ответил он. — Будь прокляты все пуритане. — И закричал во весь голос: — Чума на этих пуритан! Нужно выгнать из города их собственными кнутами! Повесить на их собственных власяницах!
Мари издала нервный смешок, потом взяла Саймона за руку.
— Куда вы идете? — осведомился Черный Джек.
— Набрать воды для миссис Баттеруорт.
— Тогда позвольте мне сопровождать вас. Хорошенькая леди не должна одна таскать воду.
Мари заколебалась, а Саймон бросил на мужчину яростный взгляд.
— Кроме того, — продолжал Черный Джек, — я хочу засвидетельствовать свое почтение миссис Баттеруорт. Весь город знает, как с ней плохо обошлись.
Он зашагал рядом с матерью Саймона, взяв ее под руку с другой стороны.
— Я присоединюсь к вам позже, — крикнул он своим приятелям, которые стояли, ухмыляясь, на ступеньках таверны.
Какое-то время Саймон шагал с ними в ногу, с решительным видом прижимаясь к матери. Однако Черный Джек мягко, но твердой рукой уводил Мари в сторону от Саймона, а когда они перешли через дорогу, встал между ними. Саймон отступил, наблюдая за матерью. Она казалась сейчас совсем другим человеком: смотрела на Черного Джека и смеялась, приглаживая свои волосы. Саймон не считал его шутки такими уж смешными, но она явно придерживалась иного мнения. Мать даже не заметила, что Саймон больше не идет рядом с ними. Он все больше отставал, пока их не разделила тень, падавшая от дома учителя, — она пронзила сердце Саймона, потому что ему показалось, что мать уже покинула его.
15
Выходные прошли как дурной сон. Саймон помогал матери продавать на рынке лучшее белье и оловянную посуду. В субботу Сьюзен подыскала себе работу в одной из прачечных, а Мари — в другом трактире. Она не может там ночевать, сообщила мать, и там нет места для Саймона. Сьюзен, стараясь подбодрить мальчика, говорила о том, каким чудесным джентльменом он станет в этой школе. Саймон ничего не ответил — он смотрел вниз, на свою тарелку с хлебом и мясом. Он всего лишь раз попросил мать не посылать его в школу, но она рассердилась на него и сказала, что теперь он должен вести себя как мужчина. Потом она немного поплакала, прижавшись к нему, но быстро ушла.