– А вот и чай. Милости прошу! – Альберт Михайлович втащил в комнату пузатый начищенный самовар. – Вас, вижу, привлекла «святая грешница» Евлалия? Она, она, сердешная. Как вы догадались? Интуиция у вас, деточка, скажу я вам, нешуточная. Да-а, велики тайны жизни человеческой…
– А кто она? Вы обещали рассказать, Альберт Михайлович!
– Конечно, всенепременно расскажу. Да вы пейте, пейте чай, у меня заварка особая, китайская, нужно пить горячим.
После чая они долго разговаривали.
Наступили сумерки, и в комнате стало по-особому уютно. Альберт Михайлович с откровенным удовольствием смотрел на Тину.
– А знаете, как звали мою матушку? Евлалия Модестовна, извольте знать! – он захихикал. – Мои родственники великие были выдумщики. Отец – старый московский профессор и известный собиратель древностей. Студенты его обожали, боготворили, а особенно студентки, – он снова хихикнул. – Бумаг много после него осталось. В этом доме ведь не только квартиры интересны, есть еще живописнейший чердак. Вы бывали когда-нибудь на чердаке старого дома? Представьте, живут многие поколения, рождаются, умирают, женятся, радуются, печалятся, страдают от несчастной любви, пишут письма… Потомки выносят все, кажущееся лишним, на чердак, и дом продолжает хранить все эти следы страстей человеческих. – Старик замолчал. Слышно было, как постукивают по стеклу ветки старой липы.
– Вы обещали…
– Да-да, конечно, сейчас расскажу. Помните?.. Впрочем, вряд ли, молодежь сейчас этого не читает… Иван Сергеевич, великий знаток девичьих душ, считал, что любовь – самая недоступная из тайн человеческой жизни.
– Тургенев?
– Он. Так вы знаете? Значит, кто-то еще читает книги, интересуется…
– Тургенев писал и об Евлалии. Не о моей матери, разумеется, хотя тоже колоритнейшая была женщина, – но с той ни в какое сравнение не идет – то был ангел и дьявол в одном лице. У нас в семье был своеобразный культ этой пылкой ветреницы. Многие ее современники поклонялись ей. Чайковский даже написал романс «Страшная минута», и слова сам сочинил: «иль нож ты мне в сердце вонзишь, иль рай откроешь…» Кадмина была блистательной оперной примой, она приняла романс и не раз его пела.
Каждый, кто сталкивался с этой женщиной, и при жизни, и после ее таинственной смерти, испытывал непреодолимое, буквально магическое притяжение ее личности. – Альберт Михайлович встал, достал из шкафа потертую тетрадку в гобеленовом переплете, полистал ее, – Вот послушайте! – он поправил средним пальцем пенсне на носу – Сотни людей, бывало, ожидали актрису возле служебного входа Мариинки и других оперных театров. «…Бывало, мерзнешь полчаса, час, – и вдруг точно электрический удар пробежит по всему телу – это показалась Кадмина. Ее огненный, гипнотизирующий взор случайно, на мгновение столкнулся с вашими глазами – и вы уже счастливы и готовы сделать бездну глупостей, лишь бы заслужить еще такой же взгляд или мимолетную улыбку» – это моя мать записала в своем дневнике.
О тайне жизни и смерти Кадминой писали Лесков, Куприн, Чехов, да мало ли еще кто… Удивительная, «беззаконная комета в кругу расчисленном светил».
Тина читала много и обо всем, но эту историю слушала впервые и смотрела на фото «сумасшедшей Евлалии» со все возрастающим интересом.
– Обманчивая безмятежность, – заметил старик, поймав ее взгляд. – Будучи уже известной оперной дивой, которой рукоплескали многие театры мира, Кадмина могла зимой в санях уехать домой в костюме дочери египетского фараона, не дождавшись окончания спектакля, потом, заставив антрепренеров «валяться в ногах», со смехом возвращалась обратно. Она колотила зонтиком режиссеров и сводила с ума своими капризами композиторов.
На гастролях в Италии она заболела – известный итальянский врач Форкони пришел ей на помощь, а затем, на свою беду, женился на ней. Прекрасная Евлалия быстро разочаровалась в своем первом и единственном супруге и разъехалась с ним. Она с одинаковой легкостью покоряла и вельмож, и знаменитостей, и самых обычных людей. Устоять не мог никто.
– А сама Евлалия? – спросила Тина, – Она любила?
– Скорее влюблялась – часто и безоглядно. Мужчины ей нравились порывистые и страстные, – итальянский тенор Станио, например, или какой-нибудь бравый гвардейский офицер. Была из тех редких женщин, бесстрашно приносящих на алтарь охватившего их чувства все, без остатка.
Это Тине было понятно, Она и сама, в те редкие минуты, когда задумывалась над возможностью любви в ее жизни, безоговорочно делала выбор в пользу сильных чувств.
– Беспрецедентный случай, – прервал ее размышления старый антиквар, – оперная певица играла на драматической сцене с тем же, если не большим успехом, Катерину, Офелию, Маргариту Готье в «Даме с камелиями», потрясая зрителей силой своего отчаяния и трагических разочарований.
– Вся жизнь для нее была игра, – подумала Тина – игра в любовь и смерть. Или нет. Нет. Игра со смертью.
– Эта великолепная женщина сама дописала концовку своего романа. – Старик пожевал губами, обдумывая сказанное. – Изменила по-своему классический сюжет русской прозы: выпила из театрального кубка яд прямо на сцене… Возможно, хотела, чтобы ее гибель была последним актом ее трагедии, которую бы наблюдали партер, галерка и ложи. Но получилось по-другому: занавес закрыли, Кадмину увезли домой. Она умерла в страшных мучениях. Вот так это произошло. Грустно… – Альберт Михайлович помолчал немного.
– Ее похоронили на Харьковском городском кладбище. А потом на ее могиле стали появляться иконы с ликом покойницы. Зловещая и странная история. Их убирали, – ведь самоубийство считается страшным грехом, а тут икона с лицом самоубийцы… – потом иконы опять появлялись.
– Какая необычная судьба… – Тина почувствовала себя неуютно, словно что-то недосказанное встало между ней и этой комнатой, стариком, сидящим напротив.
Альберт Михайлович заметил смену ее настроения – он подошел к коллекции индийских фигурок, выбрал одну и показал ее Тине. Божество из бронзы или какого-то потемневшего металла сидело и смотрело на раскрытый лотос. Лепестки цветка чуть изгибались наружу, в серединке мерцал синеватым цветом камень неправильной формы.
Тина взяла фигурку в руки – на основании, покрытом орнаментом из листьев, она увидела изображение глаза. Глаз определенно не человеческий, удлиненный и покрытый эмалью.
– Глаз Дракона – произнес негромко старик. – Вход в неизвестное.
– Что? – девушке стало неловко из-за своей рассеянности. Глаз притягивал ее внимание, словно магнит. Она с трудом оторвала от него взгляд и, повернув фигурку, увидела, что между коленями божка и лотосом есть надпись. Буквы почти сливались с узором и казались частью орнамента из листьев и бутонов.
– А что… – Она хотела спросить, что означает надпись, но старик продолжал, как будто не слыша:
– Чтобы перейти в иную реальность, необходимо пройти через Глаз Дракона. Так считали древние. Глаз и у древних египтян был магическим знаком: Глаз Гора[1] – видели когда-нибудь?
Тина кивнула. Отец часто водил ее по музеям и выставкам – «расширял кругозор». В музеях ее невозможно было увести из залов, экспонирующих оружие – она буквально «прилипала» к стенам, рассматривая алебарды, мечи, дротики, разные метательные орудия, палицы, луки, кожаные и металлические колчаны для стрел и прочие подобные вещи, – приводя родителя сначала в недоумение, а затем в раздражение таким нетипичным для девочки пристрастием.
Однажды они зашли к товарищу отца, работающему в одном из музеев реставратором. Мастерская поразила Тину обилием всяких древних вещей, разложенных повсюду – мебель, багетные рамы, надбитые глиняные кувшины, старые иконы, какие-то ружья, сундуки, – она во все глаза смотрела то туда, то сюда – пахло скипидаром, лаком, красками, клеем, и бог знает, чем еще, так что у нее разболелась голова. И тут ее как будто пронзил разряд энергии – в углу, между сломанных стульев и разбитых китайских ваз она увидела… арбалет. Она знала, что это арбалет. Не обращая больше ни на что внимания, девочка пробралась между наваленным в беспорядке хламом и дрожащими руками взяла этот сделанный из металлических и деревянных деталей лук с ложем и прикладом.
Он был украшен резьбой и гравировкой, на торце приклада имелась надпись. Она знала, что хозяева оружия любили помещать на нем девиз. Откуда она знала все это, в данный момент совершенно ее не занимало.
Рядом с арбалетом лежали несколько стрел. Тина натянула тетиву рычагом, короткая стрела с железным наконечником выскочила из «магазина» и со щелчком встала на место. Девочка прицелилась… стрела с визгом впилась в дверцу очень старого деревянного шкафа. Только сейчас Тина заметила, что оба мужчины давно перестали разговаривать и в немом изумлении уставились на нее.
Он был украшен резьбой и гравировкой, на торце приклада имелась надпись. Она знала, что хозяева оружия любили помещать на нем девиз. Откуда она знала все это, в данный момент совершенно ее не занимало.
Рядом с арбалетом лежали несколько стрел. Тина натянула тетиву рычагом, короткая стрела с железным наконечником выскочила из «магазина» и со щелчком встала на место. Девочка прицелилась… стрела с визгом впилась в дверцу очень старого деревянного шкафа. Только сейчас Тина заметила, что оба мужчины давно перестали разговаривать и в немом изумлении уставились на нее.
Родители пытались «переключить» ее интересы – водили ее по залам с живописью, на выставки изящных искусств, показывали античную скульптуру и ювелирное искусство. Нельзя сказать, чтобы это ей совсем не нравилось, но оружие вызывало у нее дрожь во всех мышцах, – настоящую, непреодолимую и необъяснимую страсть. Она жаждала гладить его, держать в руках, прилаживать к плечу, ей нравился его вид, запах, звук и вкус, если так можно говорить об оружии.
Отец водил ее в египетские залы, и ей там тоже нравилось. Она с удовольствием рассматривала обломки великого древнего царства, которые с достоинством выдержали натиск четырех тысячелетий. Тина наяву представляла себе величественные Фивы,[2] царственный Луксор,[3] загадочный Ахетатон.[4] Ей было жаль сотен ограбленных гробниц. Но в общем культура Египта ей нравилась. Не нравилось ей только обилие посетителей.
Тину охватывало в египетских залах острое желание остаться наедине с мертвой цивилизацией. Только тогда, казалось, будет преодолена печать молчания, наложенная океаном времени на эти обломки бывшего великолепия. Там она часто стояла, пристально вглядываясь в украшения, ритуальные статуэтки, талисманы, амулеты – Глаз Гора – конечно же, именно там она его и видела.
Искусно и тонко сделанный – даже реснички видны – из лазурита, эмали, слоновой кости, – с одной стороны змей в короне Древнего Царства, с другой – грифон.[5] Глаз смотрел из глубины веков, взирая на этот мир, проникая в самые потаенные его глубины, мерцал золотом, надменный в своей Истине.
–… И ведомо теперь мне, что уже тысячи раз пережил я и старость, и смерть. И был я женщиной, и мужчиной, простолюдином и верховным жрецом, жил среди бессмертных… Стократ исчезал я с гибелью и растворением миров и появлялся с новым творением, но снова и снова я падал жертвой обманного существования… – Альберт Михайлович замолчал.
Тина словно очнулась. Сколько он говорил? И о чем? Она совсем его не слышала. Что с ней происходит?
– Я… – она попыталась сгладить неловкость, ужасаясь своей невоспитанности.
– Альберт Михайлович, а что же все-таки тут написано?
Индийский божок смеялся, сидя у своего лотоса.
Старый антиквар посмотрел на Тину долгим взглядом, будто раздумывая, а стоит ли отвечать, вздохнул, взял у нее из рук фигурку и прочитал: «Я могу ответить. Но ты не в состоянии понять ответ».
ГЛАВА 3
С того дня Тина часто приходила в ампирный особнячок. Они пили с Альбертом Михайловичем китайский чай из «саксонских» чашек и разговаривали. Несмотря на разницу в возрасте, их тянуло друг к другу. Долгие осенние или зимние вечера уже не казались Тине нескончаемыми.
В своей московской квартире она подолгу жила одна. Родители имели редкую для Москвы специальность – вулканологи, и годами пропадали в экспедициях. Место Силы – так называл ее отец место, где извергался вулкан. Работа составляла весь смысл их жизни. Тина рано привыкла быть одна, выросла вполне самостоятельной. Но иногда ей очень не хватало тихого семейного уюта, праздничного пирога и неторопливых разговоров за круглым обеденным столом. Когда в ее жизни появился Альберт Михайлович, эта пустота заполнилась.
Иногда после работы Тина забегала в кондитерскую, покупала пирожные и спешила к старику. Он развлекал ее невероятными историями – казалось, он знал все. Ей никогда не было скучно с ним, в отличие от ее сверстников. Они были неинтересны.
Подруг у Тины тоже не было, кроме Людмилочки, с которой они выросли в одном дворе, ходили вместе гулять и делились всеми своими детскими секретами. Людмилочка всегда слушала Тину раскрыв рот, половину не понимала, всегда во всем с ней соглашалась, – они ни разу за многие годы не поссорились.
Потом Людмилочка вышла замуж за студента пединститута, переехала к нему и жила в его квартире с двумя детьми и собакой. Дети и семья отнимали все ее время, так что разговаривали они с Тиной теперь в основном на работе. Так получилось, что когда одна из сотрудниц ушла на пенсию, Людмилочка согласилась работать в библиотеке – работа спокойная, да и отпрашиваться можно по своим делам – Тина всегда подменит. То в магазин сбегать, то с детьми в поликлинику, то еще куда… Изредка, в основном восьмого марта или в дни рождения, подруги шли в кафе недалеко от библиотеки, где заказывали кофе, торт, мороженое и рассказывали друг другу о своих проблемах. Проблемы, впрочем, были в основном у Людмилочки – муж работал школьным учителем и получал маленькую зарплату, денег вечно не хватало, дети болели, свекровь обижалась, что Людмилочка не помогает ей на даче и ворчала, у собаки был авитаминоз, и прочее…
Вообще Людмилочка была совершенно обыкновенная, замотанная, вечно уставшая, прозаическая и не загадочная женщина. Пределом полета ее мысли была манная каша и способ вязки носков. Тине она напоминала Долли из «Анны Карениной». Как ни странно, она нежно любила свою обремененную заботами подругу, как могла, старалась вникать в ее дела и частенько помогала по мере возможностей.
Людмилочка была чем-то вроде якоря, который не давал душе Тины сорваться в запредельность. Она служила отрезвляющим холодным душем, слишком земная, слишком обыкновенная, возвращающая из небесных странствий на грешную землю. И это было хорошо и приятно, как возвращение в привычный и теплый родной дом после опасного путешествия.
В кафе негромко звучала органная музыка, пахло хорошим кофе, ванилином и пряностями. Тина уже полчаса сидела за столиком одна и ждала Людмилочку. Она лениво ковыряла ложкой взбитые белки, настроение было прескверное. Не застав Альберта Михайловича дома, Тина вернулась на работу, где буквально не могла найти себе места от беспокойства.
Старик позвонил ей утром в библиотеку, что бывало крайне редко, и попросил зайти. Голос у него был такой странный, что она едва дождалась обеденного перерыва и побежала дворами в знакомый переулок. Однако старика не оказалось дома. Не открыл он ей и вечером. Все это Тине ужасно не понравилось. Вечерами Альберт Михайлович всегда был дома, тем более, что они договорились о встрече. Это было делом вовсе неслыханным.
– Какие пирожные! Я голодная ужасно. Пока приготовила своему ужин, детей притащила из садика, накормила, сама уже не успела. – Людмилочка тараторила все это, набивая рот пирожным. – А ты чего не ешь? И вообще, что случилось-то?
Тина только сейчас заметила подругу, вынырнув из своих беспокойных дум. Людмилочка была как всегда, наспех причесана, черт знает в какой шляпке… Все равно, смотреть на нее было приятно, один ее вид как бы говорил, что ничего страшного или необычного никогда случиться ну просто не может.
– Да что с тобой! Ты меня пугаешь! – Людмилочка перестала жевать и уставилась на подругу своими желтыми, как у кошки, глазами. – Почему мы здесь встречаемся? Сегодня вроде… Да нет, день рождения твой еще не скоро, я в метро думала – повода вроде нет? А? Или я забыла? Боже, только не обижайся. Я со своими могу что угодно забыть! Свекровь вчера опять звонила, плакалась Костику, какая она несчастная, всеми брошенная, ну, он и дулся потом весь вечер. У Алеськи опять диатез. Ужас! Да ты что молчишь-то?
Тина знала, что подружка крутится как белка в колесе, вечная нехватка денег, всякие неурядицы заполняли каждую ее минуту – вдобавок она стала сдавать комнату. Родители мужа оставили ему большую квартиру, сами переехали в бабушкину однокомнатную, и Людмилочка решила хоть немного поправить свое финансовое положение, пуская жильцов. Сейчас у нее жил какой-то приезжий археолог. За комнату он платил, но посторонний человек в доме сковывал свободу хозяев, и появлялось дополнительное напряжение.
Тина смотрела на осунувшееся, озабоченное лицо подруги, и ей стало совестно, что она притащила вечером ее сюда без серьезной на то причины. Сейчас, в уютном зале, полном людей, ей уже показались смешными свои страхи и было как-то неловко заводить об этом разговор.
Людмилочка снова принялась за пирожное. Тина молчала, не зная как начать…
– Альберт Михайлович сегодня звонил в библиотеку, просил зайти. Я в обеденный перерыв побежала, а он мне не открыл.