В городе по имени Миш не светится ни одно окно.
Нет, не так.
Два окна все же имеются – те самые, за которыми горят недобрые сполохи. Даже оказавшись в самом эпицентре метели, поздно ночью, преследуемая стаей голодных волков, Белка ни за что бы не постучала в эти окна. Там, внутри, еще хуже, чем снаружи. Там нет спасения.
Ни для кого.
– …Ферзь бьет слона, – неожиданно сказал Лазарь. – Шах и мат.
Это не относилось к сцене за обеденным столом (Лазарь просто передвинул крошечную фигурку на крошечной шахматной доске), но прозвучало издевательски. Последнее слово осталось не за Астой, не за Маш, не за заиндевевшим Мишем – за чужаком.
– Заткни пасть, – посоветовала Лазарю Маш, нисколько не похожая на слона.
– Шах и мат, – упрямо повторил тот.
– Не стоит принимать все, что говорят, на свой счет, – неожиданно вступилась за Лазаря Аста. – Ты не центр вселенной. Как только поймешь это – жизнь заметно облегчится.
Еще одна стрела, пущенная точно в цель. Кажется, она влетела прямо в рот Маш, иначе чем объяснить, что губы ее стали кроваво-красными? Белка даже испугалась, что кровь вот-вот хлынет – целый поток, бурный и неостановимый. Он сметет на своем пути не только Асту и Миша, но и Шило, и Лёку, и Лазаря, и собаку Дружка.
И крошечные, совершенно беспомощные шахматы.
Почему Белка испытала острую жалость именно к шахматам, а не – к примеру – собаке никакому логическому объяснению не поддавалось. Шахматы – предмет неодушевленный, и в этом они немного похожи на своего хозяина, Лазаря. Все делают вид, что он – пустое место. Ему частенько забывают поставить тарелку, ему достаются самые маленькие сырники, самые жилистые куски мяса и компот без ягод. Но незаметно, чтобы Лазарь особенно страдал. Он безропотно проглатывает и сырники, и мясо, и компот. В отличие от бутуза Гульки он никогда не просит добавки; в отличие от своей сестры Таты он никогда не отказывается от манной каши. Где он проводит дни – никому не известно, но у него есть удивительная способность внезапно вырастать перед глазами: Белка пару раз испытала эту внезапную материализацию на себе – ощущение не из приятных. И если в первый раз она просто испугалась и вскрикнула, то во второй раз задумалась о природе Лазаревой материализации.
Лазарь похож на паутину, которую обычно плетут кругопряды.
Паутина вырастает перед ничего не подозревающим насекомым совершенно неожиданно. И в тот самый момент, когда уже ничего нельзя изменить, – остается только дергаться в тенетах в ожидании самого худшего. Хорошо еще, что Лазарь – не кругопряд, а Белка – не насекомое.
– Фуу-х! – вскрикивает она при встрече. – Ты меня напугал!..
– Извини, пожалуйста, – обычно отвечает Лазарь. – Я не хотел.
Лазарь – очень вежливый мальчик. Он не похож на одноклассников Белки и на тех ребят, что живут в ее дворе. Отпетые хулиганы, вот кто они такие! А Лазарь – вежливый и тихий. Поначалу Белка думала, что подружится с ним, выгоды от этой дружбы очевидны: она получает готового рыцаря на шахматном коне, а он – избавляется от одиночества, да и ягоды в компоте ему обеспечены. Белка даже робко поинтересовалась шахматами – по ее мнению, это очень интересная, загадочная игра, жаль, что в их семье шахматы не в чести.
Папа и мама предпочитают нарды, иногда они бросают кубики и передвигают шашки целыми вечерами; нарды – лишнее напоминание о Каракумах и Кызылкуме. Для Белки расставание с большими пустынями прошло безболезненно, зато не было дня, чтобы папа и мама не вспоминали о них.
Папа и мама скучают.
– Скучаешь по дому? – спросила как-то Белка у Лазаря.
– Нет.
– Значит, тебе здесь нравится?
– Нет.
– А есть место, которое тебе нравится? Больше всего?
– Нет.
– Ты на все вопросы отвечаешь «нет»?
– Нет.
Белка прыснула, а Лазарь невозмутимо приподнял малютку-фигуру над доской и водрузил ее на соседнюю клетку.
– Научишь меня играть в шахматы?
– Нет.
– Почему?
– Потому что научить играть в шахматы нельзя. Каждый учится сам. Как перс Вазургмихр.
– И ты научился сам… как этот перс?
– Да.
– Ну и дурак!..
Лазарь никак не отреагировал на оскорбление, лишь дал себе труд снисходительно улыбнуться. Но отныне о дружбе с ним можно было даже не мечтать. А Белкина невысказанная симпатия к чужаку не только улетучилась, но и сменилась на прямо противоположное чувство: неприязнь. Неприязнь была такой же едва уловимой, как и симпатия, она сидела где-то глубоко внутри и старалась лишний раз не высовываться, не слать злорадные ухмылки в окружающее пространство. Лазаря шуганули старшие? – хорошо!.. У Лазаря пропала ладья с доски – очень хорошо!!! Ладья нашлась? – жа-аль!.. Кто-то сунул Лазарю дохлую сколопендру под подушку? – Белка знает, что это сделал Шило, но никогда его не выдаст!..
Впрочем, атаки на Лазаря не назовешь террором, они были единичными и носили спонтанный характер. Не в последнюю очередь потому, что паутинка окончательно слилась с пейзажем. Если в самом начале своего пребывания в доме Парвати Лазарь выглядел инородным телом и легко вычленялся глазами, то теперь… он стал почти прозрачным!
Как паук во время линьки.
Заметить его можно было, лишь сильно напрягая зрение. Иногда Белка специально пялилась на старый колодец в саду, или на расщелину в скале (скалы обрамляли маленькую естественную бухту с галечным пляжем), или на ровные ряды виноградника – рано или поздно, вследствие особого преломления солнечных лучей, на их фоне проявлялся Лазарь с неизменными шахматами.
Интересно, прибегают ли к подобным экспериментам остальные?
К каким-то экспериментам – да, но Лазарь их объектом не является. Маш и Аста слишком заняты ненавистью друг к другу, малоприятная обеденная сцена завершилась и вовсе зловеще:
– Тебе не жить, чухонская дрянь!..
Бэнг-бэнг-бэнг.
Ноябрь. Полина…– Так когда же все-таки приедет Сережа? – спросила Полина.
Лёка поморщился и виновато развел руками – главного-то он и не узнал. Главное так и осталось запертым в утлом корпусе мобильного телефона. Или было потеряно на ходу, выпало из дырявой Лёкиной головы. Сколько ему сейчас? Чуть за сорок, но он по-прежнему Лёка, тихий деревенский дурачок, даунито. Впрочем, сорок ему не дашь, а… сколько? Ни одного седого волоса не сыщется в Лёкиной шевелюре, морщин тоже немного – разве что у губ залегла горькая складка: все те, кого он любил, к кому был привязан, – мертвы. Это естественный ход событий, сначала не стало Дружка и Саладина (лошадь и собака умерли от старости).
А теперь и Парвати отошла в мир иной.
Она скончалась две недели назад, в самом конце октября, в возрасте восьмидесяти семи лет. Мало кто присутствовал на похоронах, но Сережа выкроил полдня в своем плотном рабочем графике и прилетел проститься с бабушкой. И вот теперь должен прилететь снова – на оглашение завещания. Остальные прибыли сюда по той же причине: завещание будет прочитано в присутствии внуков – такова была последняя воля покойной.
Они не виделись больше двадцати лет. Если быть совсем точной – двадцать два года и два с половиной месяца – с того самого августа. Але – самой младшей, сейчас двадцать пять. Тате – двадцать семь, МашМишу – к сорока, остальные (включая Полину) болтаются в возрастном промежутке между тридцатью и тридцатью пятью.
Полина не узнала Гульку, приняла Тату за Алю; подивилась тому, как мало изменился Лёка и как сильно сдали МашМиш – теперь никто бы не доверил им управление такой быстрой и умной машиной, как военный истребитель.
Шило работает опером в одном из архангельских отделений полиции, его брат Ростик – корабельный механик; Гулька из толстячка превратился в стройного красавца, отдаленно напоминающего всех героев боевиков вместе взятых – они нон-стопом спасают мир от угроз разной этимологии, спят стоя, едят на ходу и в каждом порту имеют по невесте. Или это относится к корабельному механику Ростику? Полина еще не решила.
Ни у кого из ее двоюродных братьев нет на пальце обручальных колец.
Никто из ее двоюродных сестер не вышел замуж. Полина тоже одинока, несмотря на то, что ей недавно исполнилось тридцать три и романов в ее жизни было предостаточно. Было даже одно брачное недоразумение, но ничего даже отдаленно напоминающего чувство, о котором можно сказать впоследствии: то была Любовь.
Полина давно сбросила беличью шкурку, но по-прежнему живет в Питере, в старой квартире на Кировском проспекте, которому вернули его прежнее имя – Каменноостровский. Только мамы и папы больше нет.
Они погибли в канун миллениума, в автокатастрофе, в пригороде Стамбула. Об этом по междугородному телефону ей сообщил чей-то чужой голос. За частоколом произнесенных на плохом английском фраз едва просматривались контуры трагедии, и она в любой момент могла превратиться в драму с открытым финалом. «Не все потеряно, – шептала себе Полина в самолете, – они разбились, но живы. Разбиться – еще не значит умереть, миллионы людей восстанавливаются после самых страшных аварий, только бы они были живы, только бы!..»
Они погибли в канун миллениума, в автокатастрофе, в пригороде Стамбула. Об этом по междугородному телефону ей сообщил чей-то чужой голос. За частоколом произнесенных на плохом английском фраз едва просматривались контуры трагедии, и она в любой момент могла превратиться в драму с открытым финалом. «Не все потеряно, – шептала себе Полина в самолете, – они разбились, но живы. Разбиться – еще не значит умереть, миллионы людей восстанавливаются после самых страшных аварий, только бы они были живы, только бы!..»
Папа умер сразу, а мама прожила еще десять часов; ее сердце перестало биться в тот самый момент, когда шасси авиалайнера, на котором летела Полина, коснулись посадочной полосы. Она узнала об этом позже, уже в больнице. Мы сделали все, что могли, сообщил ей врач, но…
Injuries incompatible with life.
Это был и ее собственный диагноз: жизнь кончена, девочка. В незнакомой ей стране, в незнакомом городе она оказалась погребенной заживо. Сплошная чернота с короткими сполохами света, отрывочные воспоминания: вот она звонит Парвати с печальной вестью о гибели сына. Вот в холле гостиницы, где она поселилась, ее перехватывают двое мужчин. «Мы от Сергея, – говорят они. – Не волнуйтесь, мы все возьмем на себя».
Кто такой Сергей?
Что нужно взять на себя?
Мужчины мягко поясняют ей, что предстоит транспортировка тел на родину, а также процедуры, связанные с погребением, – вот этими формальностями они и займутся, о расходах она может не беспокоиться. Да-да, конечно, спасибо, кто такой Сергей?
Сережа, ну конечно!
– А сам он не смог приехать?
– К сожалению, он очень занят, ведет переговоры в Токио. Но просил передать вам свои соболезнования.
Вместе с соболезнованиями в руки Полины перекочевывают несколько визиток: они принадлежат людям, с которыми можно связаться, если возникнут проблемы.
– Проблемы? – Полина плохо понимает, о чем говорят ей эти приятно пахнущие люди в дорогих элегантных костюмах.
– Проблемы любого свойства. Для нас нет ничего неразрешимого.
– Верните мне родителей, – жалобным голосом просит она.
– Боюсь, что тут никто не в состоянии вам помочь… – говорит тот, что постарше, со сломанным носом и подбородком боксера-тяжеловеса.
– А Сергей?
– Увы…
Наверняка они подумали, что Полина не в себе: она сломлена горем и оттого несет всякую чушь. Наверняка они тяготятся возложенной на них миссией, особенно сейчас, когда взрослая девушка, отнюдь не ребенок, повторяет как заведенная:
– Верните мне маму и папу. Верните мне маму и папу. Верните мне маму и папу. Пусть Сережа вернет их.
– Успокой ее, – не выдерживает молодой спутник боксера-тяжеловеса.
– Принеси воды.
Вода не поможет. Пощечина тоже – Боксеру очень хочется привести Полину в чувство именно таким нехитрым способом, но он боится не рассчитать силы. Если бы здесь был Сережа, он нашел бы самые правильные слова, а не эти дурацкие «соболезнуем» и «увы». Или, отказавшись от слов, просто обнял ее, – и ей сразу бы стало легче.
Ей не стало бы легче.
Глупо обманывать себя. Даже Повелитель кузнечиков не в состоянии заменить ей маму и папу, но он мог хотя бы оказаться рядом в тот самый момент, когда особенно нужен ей. Он – а не его деньги, не эти люди.
Последние несколько часов Полина ощущала физическую боль от соприкосновения с реальностью: болит каждый сантиметр ее тела, любое движение дается с трудом. Как будто ее всю – от макушки до пяток – вымочили в солевом растворе, и соль, осев толстой коркой, стянула кожу. До того как спуститься в холл, она сорок минут простояла под душем, но это не помогло. Неуклюжий скафандр из соли не пропускает большинство обычных звуков, но Полина еще в состоянии слышать обращенную к ней речь.
Лучше бы все было наоборот.
Тогда бы она не узнала о травмах, несовместимых с жизнью. И о том, что слова соболезнования Сережа решил начертать на купюрах. Или на чековой книжке, или на кредитке, или… Какие еще формы может принять поддержка близкого родственника?
– Мне нужен Сережа. Позвоните ему.
Боксер принимается заученно бубнить о Токио. И о том, что у него нет полномочий звонить Биг Боссу. Биг Босс – ну надо же!..
– Дайте мне его телефон. Я сама позвоню.
Но и это совершенно исключено, субординацию никто не отменял, за наплевательское к ней отношение одним перебитым носом не отделаешься. Кузнечики, увеличенные до размеров человеческих существ, – вот кто эти двое; дорогие костюмы лишь маскируют их жесткие зеленые надкрылья, зазубрины на лапках и похожие на маленький напильник органы стрекотания. Сереже ничего не стоит превратить их в пыль, растворить в восходящих потоках воздуха, – вот они и опасаются.
Просить номер телефона у кузнечиков – самый настоящий идиотизм.
Но они настойчивы. Хотя и ничем не обязаны ей. Кузнечики – существа подневольные. Исполняют то, что приказал им Сережа (или люди, которым приказывает Сережа). Она должна быть им благодарна. А благодарность в ее случае может выражаться лишь в одном: позволить им делать что предписано. Принять помощь, тем более что она действительно в ней нуждается.
Так она и поступила тогда.
А потом еще долго ждала, что Сережа все-таки объявится – сам, не прибегая к посредникам. Если уж он в течение нескольких часов нашел Полину в Стамбуле, то обнаружить в Питере не составит труда. Но ожидание оказалось напрасным – никаких вестей от Сережи больше не было.
Да и остальные родственники никогда не появлялись на горизонте. Маленькая Белка не очень-то задумывалась о взаимоотношениях братьев и сестер в Большой Cемье, понятно было лишь одно: они развиваются совсем не так, как должно. Никто особенно не стремится навестить их в Питере, да и к себе не зовут – ни в Петрозаводск, ни в Архангельск, ни в Саранск, ни в Таллин.
– Ты не очень-то дружил со своими братьями и сестрами? – спросила как-то у отца подросшая Полина.
– С чего ты взяла? – после небольшой паузы смущенно ответил тот.
– Ты редко им звонишь. Почти не интересуешься их жизнью…
– Не обязательно надоедать родственникам звонками, чтобы знать, что именно с ними происходит.
– А ты знаешь?
– Ну, конечно. Мама… Твоя бабушка регулярно пишет мне. Я в курсе всех дел.
– Разве писем достаточно?
– Достаточно знать, что все они живы и здоровы. Это уже неплохо по нынешним временам.
«Нынешние времена» относились к девяностым. Сделавшим абсолютно ненужными полевые исследования членистоногих и пресмыкающихся. Лабораторий, в которых работали мама и отец, больше не существовало, их сотрудники разбрелись кто куда и каждый выживал поодиночке. Родители Полины пополнили армию челночников и мотались за товаром то в Турцию, то в Польшу, то в Китай. Одно время папа мечтал открыть сеть ларьков на Троицком рынке, а мама – семейное кафе на Петроградке, фаланги и гремучие змеи не слишком бы ими гордились.
– Расскажи про Самого старшего и Самую младшую.
С этой просьбой Полина подкатывала к отцу не единожды, но всякий раз он оказывался не готов к разговору: ты еще маленькая, вот повзрослеешь – и тогда… или: это долгая история, как-нибудь в другой раз… или: я не хотел бы обсуждать это сейчас…
– Ты любил их?
– Мы все любили друг друга.
Голос отца звучит не слишком уверенно, он боится воспоминаний о Самом старшем и Самой младшей, точно так же, как Полина боится воспоминаний о том лете. Об одной смерти и одном исчезновении, – и ситуация кажется зеркальной. И в этом кривом зеркале отражается не большой сильный папа, каким его всегда знала любящая дочь, а кто-то совсем другой.
Маленький мальчик, живущий в большом доме на берегу моря.
А иногда и мальчика не видать, его заменяет крохотная зарубка на дверном косяке, от какой тайны пытался уберечь Полину отец? Как бы то ни было, его больше нет, а тайна по-прежнему существует. И соляная корка, стянувшая кожу в стамбульской больнице, тоже никуда не делась, – она просто стала тоньше и позволяет дышать. Но вдохнуть полной грудью все равно не получается. Интересно, испытывают ли что-то подобное Полинины братья и сестры? Ведь время относительного благополучия миновало безвозвратно: членов Большой Семьи становится все меньше, их настигают смертельные болезни (так случилось с отцом Ростика и Шила), сумасшествие (так случилось с матерью МашМиша, которая доживает свои дни в психушке) и стихийные бедствия (родители Таты погибли в Таиланде во время страшного цунами, а сама она чудом спаслась).
Теперь не стало и Парвати.
По старухе никто особенно не скорбит, за исключением Лёки. Но и радости от встречи после стольких лет разлуки незаметно. Все ныне присутствующие в доме успели обменяться лишь скупой информацией о себе: бывший толстячок Гулька и его сестра Аля связаны с кинематографом. Он – помощник звукооператора, она – начинающая актриса. Вершина ее карьеры на сегодняшний день – роль второго плана в долгоиграющем телесериале с названием, которое невозможно произнести вслух без улыбки, – то ли «Судьбинушка…», то ли «Кровинушка…», то ли «Рябинушка, на тебя уповаю».