Родольф слушал своего подчиненного с огромной радостью. Вернув этому человеку самоуважение, подняв его в собственных глазах, он сразу пробудил в нем мысли, исполненные здравого смысла, достоинства и даже чуткости.
— То, что вы сказали, Правдолюб, — заметил Родольф, — еще раз доказывает мне вашу признательность, и я благодарен вам за нее.
— Тем лучше, монсеньор, мне было бы очень трудно доказать ее иначе.
— А теперь осмотрим ваш дом; мой старый друг Мэрф уже доставил себе это удовольствие, теперь очередь за мной.
Родольф с Поножовщиком спустились на первый этаж.
В ту минуту, когда они входили во двор, приказчик почтительно обратился к Поножовщику:
— Поскольку вы хозяин лавки, господин Правдолюб, я хочу сказать вам, что товар наш нарасхват. Кончились отбивные котлеты и окорока, надо поскорее зарезать одну или двух овец.
— Черт возьми! Вот превосходный случай проявить ваши таланты, — сказал Родольф Поножовщику, — и я первый хочу воспользоваться вашей стряпней… От пребывания на воздухе мне захотелось есть, и я с удовольствием попробую ваши отбивные, хотя боюсь, что они будут жестковаты.
— Вы очень добры, господин Родольф, — радостно проговорил Поножовщик, — вы льстите мне, уж для вас-то я постараюсь.
— Так я отведу двух овец на бойню, хозяин? — спросил его приказчик.
— Да, и принеси мне нож с хорошо наточенным, но не слишком тонким лезвием и крепким тупым краем.
— Будьте покойны, хозяин, у меня есть как раз то, что вам требуется… Взгляните, таким ножом побриться можно.
— Дьявольщина! — воскликнул Поножовщик.
Он поспешно снял редингот и закатал рукава рубашки, обнажив мускулистые, как у атлета, руки.
— Это мне напоминает молодость и бойню, господин Родольф; вот увидите, как я справлюсь с работой… Черт возьми, мне не терпится взяться за дело! Нож, где твой нож, парень! Хорош, ты понимаешь в этом толк. Вот это лезвие! Никто не хочет его испробовать?.. Дьявольщина! С таким орудием я справился бы с бешеным быком.
И Поножовщик поднял нож; его глаза налились кровью; в нем пробуждались зверские инстинкты; жажда крови давала знать о себе со страшной, пугающей силой.
Бойня находилась во дворе.
Это было сводчатое помещение, темное, с плиточным полом и узким отверстием вверху для освещения.
Приказчик довел обеих овец до двери бойни.
— Привязать их, хозяин?
— Привязать? Дьявольщина! А эти колени на что? Будь покоен. Они послужат мне лучше всяких тисков. Давай сюда овцу и возвращайся в лавку.
Родольф, оставшийся наедине с Поножовщиком, смотрел на него внимательно, с тревогой.
— Ну же, за работу, — сказал он.
— Дело не затянется, дьявольщина! Посмотрите, как я орудую ножом. Руки у меня горят, в ушах шумит… в висках как молотком стучит, кровь приливает к голове… Поди сюда, милочка, чтобы я мог чикнуть тебя ножом!
Глаза его блестели дикой радостью, он уже не замечал присутствия Родольфа и, перышком подняв овцу, мигом отнес ее на бойню.
В эту минуту он походил на волка, который уволок в логово свою добычу.
Родольф последовал за ним, закрыл за собой дверь и прислонился к ее створке.
В бойне было темно; яркий свет, падающий сверху, освещал, как на картинах Рембрандта, грубое лицо Поножовщика, его бесцветные волосы и рыжие бакенбарды. Согнувшись пополам, держа в зубах длинный нож, блестевший в полумраке, он притянул к себе овцу, зажал между коленями, поднял ее голову, вытянул шею и зарезал.
Когда овца почувствовала прикосновение ножа, она тихо, жалобно заблеяла, взглянула угасающим взглядом на Поножовщика, и две струи крови ударили ему в лицо.
Эта жалоба, этот взгляд, эта кровь, стекавшая по нему, произвели ужасное впечатление на Поножовщика. Нож выпал у него из рук, окровавленное побелевшее лицо исказилось, глаза округлились, волосы стали дыбом; с ужасом отступив назад, он глухо проговорил:
— О, сержант, сержант!
Родольф подбежал к нему.
— Очнись, парень.
— Здесь… здесь… сержант… — проговорил Поножовщик, отступая назад.
Его неподвижный, дикий взгляд был устремлен в одну точку, пальцем он показывал на какое-то скрытое от других привидение. Затем, испустив нечеловеческий крик, словно призрак дотронулся до него, он убежал в глубину бойни, в ее самый темный угол и там налег грудью и руками на стену, будто хотел ее свалить, чтобы укрыться от какого-то страшного призрака.
— О, сержант!.. Сержант!.. Сержант!.. — повторял он хриплым, натужным голосом.
Глава III ОТЪЕЗД
Благодаря заботам Мэрфа и Родольфа, которые с большим трудом успокоили Поножовщика, тот окончательно пришел в себя после долгого приступа.
Он находился наедине с Родольфом в одной из комнат второго этажа мясной лавки.
— Монсеньор, — сказал он подавленно, — вы были очень добры ко мне… Но, видите ли, я готов влачить еще более горемычную жизнь, чем до сих пор, но принять ваше предложение не могу…
— Подумайте… все же.
— Видите ли, монсеньор, когда я услышал предсмертное блеяние несчастной беззащитной овцы… когда почувствовал, как ее кровь брызнула мне в лицо… кровь горячая, словно бы живая… О, вы не знаете, что это такое… Я снова увидел свой сон… сержанта и молоденьких солдатиков, которых я убивал ножом… они не защищались и, умирая, смотрели на меня так кротко… так кротко… словно жалели меня!.. О, монсеньор! От этого можно с ума сойти!..
И бедняга судорожно закрыл лицо руками.
— Полно, успокойтесь.
— Простите меня, но я не смогу больше выносить вид крови ножа… Они то и дело будут напоминать мне те страшные кошмары, а ведь я уже стал их забывать… Резать каждый день бедных беззащитных животных… Видеть их кровь у себя на руках, на ногах… О нет, нет, не могу… Лучше мне ослепнуть, чем заниматься таким ремеслом.
Невозможно описать жест, интонацию, выражение лица Поножовщика, произносившего эти слова.
Родольф был глубоко тронут. Его радовало впечатление, произведенное видом крови на его подопечного.
В течение нескольких минут инстинкт дикого зверя, жажда крови возобладали в душе Поножовщика; но угрызения совести все же одержали победу над инстинктом. Это было прекрасно, в этом заключался великий урок.
Надо сказать в похвалу Родольфу, что он не терял веры в Поножовщика. Его воля, а не случай вызвали сцену на бойне.
— Простите, монсеньор, — робко проговорил Поножовщик, — я очень плохо отплатил за вашу доброту… но…
— Как раз напротив… вы исполнили мое заветное желание… Признаться, я не был уверен, что обнаружу столь священный ужас, столь мучительные терзания совести.
— И что же, монсеньор?
— Выслушайте меня, — сказал Родольф, — я выбрал для вас профессию мясника, потому что ваши вкусы, ваши наклонности влекли вас к ней.
— Увы, это чистая правда, монсеньор… Без того, что вам известно, такая работа донельзя обрадовала бы меня… Я только что говорил об этом господину Мэрфу.
— Я все это предвидел… Вот почему, мой бедный Поножовщик, так удачно прозванный мною Правдолюбом, если бы вы приняли то, что я предложил вам, а вы могли это сделать, не потеряв моего уважения, все, что здесь находится, стало бы вашей собственностью. Таким образом я заплатил бы вам свой священный долг… изменил бы к лучшему ваше тяжелое положение, создал бы в вашем лице наглядный, спасительный пример… и продолжал бы следить за вашей жизнью. Но если бы, напротив, кровь, которую вы собрались пролить, напомнила бы вам о содеянном преступлении, если бы невольное отвращение, вызванное ее видом, доказало бы, что угрызения совести еще живы в глубине вашей души, мои виды на вас изменились бы, ибо предложенная мной профессия стала бы для вас ежедневной пыткой.
— О, это истинная правда, господин Родольф, — страшной пыткой.
— Выслушайте теперь мое новое предложение. Полагаю, вы примете его, ибо я действовал не вслепую, а хорошо зная ваш характер. Один мой знакомец, у которого много владений в Алжире, уступил мне для вас (остается лишь подписать купчую) обширную скотоводческую ферму. Прилегающие к ней земли весьма плодородны и прекрасно возделаны, и, хотя я уверен в вашей смелости и в потребности проявлять ее, я приобрел эту ферму условно, ибо она расположена на границе Атласа… Вам придется быть не только землевладельцем, но и солдатом и жить в поместье, превращенном в редут. Человек, который временно заменяет там хозяина, введет вас в курс дела; говорят, он человек честный и преданный; вы оставите его у себя до тех пор, пока вам потребуются его услуги. Обосновавшись в Алжире, вы сможете не только увеличить свой достаток благодаря вашему трудолюбию и сметке, но и оказывать подлинные услуги родине, ибо вы человек отважный. Колонисты сформированы во вспомогательные воинские отряды. Величина вашего поместья, количество арендаторов, зависящих от него солдат, сделают вас командиром довольно значительного отряда. Дисциплинированный вашими усилиями, возбужденный вашей храбростью, этот отряд будет крайне полезен для защиты владений, разбросанных по равнине. Повторяю, я выбрал для вас это занятие, несмотря на связанную с ним опасность или, точнее, благодаря этой опасности, ибо после того как вы раскаялись и почти искупили содеянное преступление, восстановление вашего доброго имени будет еще возвышеннее, полнее, героичнее, если при свойственном вам бесстрашии оно завершится среди опасностей непокорной страны, а не среди мирной жизни маленького городка. Я не сразу предложил вам уехать в Алжир, так как был почти уверен, что мое первое предложение вам подойдет; да и, кроме того, с этой поездкой связано столько риска, что мне не хотелось подвергать вас ему, не предоставив возможности выбора… Время еще есть, и, если ферма в Алжире вам не подходит, скажите об этом откровенно, и мы поищем что-нибудь другое… В противном случае завтра все будет подписано: я вручу вам купчую на ваше поместье… и вы завтра же отправитесь в Алжир с человеком, выбранным прежним хозяином фермы, чтобы помочь вам вступить в ее владение… По приезде вы получите арендную плату за два предыдущих года; ваши земли приносили до сих пор три тысячи в год; работайте, улучшайте их, будьте энергичны, бдительны, и вы без труда повысите свое благосостояние и благосостояние арендаторов, которым вы всегда сможете прийти на выручку; я не сомневаюсь, что вы останетесь отзывчивым и щедрым и запомните, что богатство обязывает помогать людям… Хотя я и буду вдали от вас, но не потеряю вас из виду. Я никогда не забуду, что мы с моим лучшим другом обязаны вам жизнью. Единственное доказательство расположения и благодарности, о котором я прошу вас, — это поскорее научиться читать и писать, чтобы вы могли неукоснительно раз в неделю извещать меня о своих делах, а в случае если вам потребуется совет или поддержка, обратитесь ко мне одному.
Бесполезно говорить о радости, о восторге Поножовщика. Читатель хорошо знаком с его характером и наклонностями и без труда поймет, что ни одно предложение не подошло бы ему лучше этого.
В самом деле, на следующий же день Поножовщик уехал в Алжир.
Глава IV ПОИСКИ
Дом Родольфа на аллее Вдов не был обычной его резиденцией Он жил в одном из самых больших особняков Сен-Жерменского предместья в конце улицы Плюме.
По приезде в Париж он пожелал избежать почестей, связанных с его высоким рангом, и сохранил инкогнито, приказав своему поверенному при французском дворе объявить, что его господин нанесет все официальные визиты под именем графа Дюрена.
Благодаря этому обычаю, принятому при дворах властителей северных стран, принц крови путешествует столь же свободно и приятно, как богатый незнатный человек, не связанный тяготами представительства.
Несмотря на свое инкогнито, Родольф жил, как это и подобает, на широкую ногу. Мы введем читателя в его особняк на улице Плюме на следующий день после отъезда Поножовщика в Алжир.
Только что пробило десять утра.
Посреди обширной приемной, расположенной в первом этаже, перед кабинетом Родольфа, сидел за письменным столом Мэрф и запечатывал депеши.
Привратник, одетый во все черное, с серебряной цепью на шее, распахнул обе створки двери в приемную и возвестил:
— Его сиятельство барон фон Граун!
Не прерывая своего занятия, Мэрф помахал барону рукой.
— Господин поверенный в делах, — проговорил он с улыбкой, — располагайтесь, пожалуйста, у камина, еще немного и я буду в вашем распоряжении.
— Сэр Вальтер Мэрф, личный секретарь его высочества… жду ваших приказаний, — весело ответил г-н фон Граун и шутливо отвесил глубокий, почтительный поклон достойному эсквайру.
Барону лет пятьдесят; у него редкие седеющие волосы, завитые и припудренные. Слегка выступающий вперед подбородок наполовину скрыт муслиновым, сильно накрахмаленным галстуком ослепительной белизны. Выражение лица говорит о тонком уме, манеры исполнены изящества, за стеклами очков в золотой оправе поблескивает лукавый, проницательный взгляд. Как того требует этикет, барон одет, несмотря на утренний час, во фрак с яркой полосатой ленточкой в петлице. Он положил шляпу на кресло и подошел к камину, а Мэрф продолжал свою работу.
— Вероятно, его высочество провел бессонную ночь, дорогой Мэрф, если судить по объему вашей корреспонденции.
— Монсеньор лег спать в шесть утра. Он написал, между прочим, письмо на восьми страницах маршалу Герольштейна и продиктовал мне не менее длинное письмо председателю государственного совета.
— Надлежит ли мне дождаться пробуждения его высочества, чтобы сообщить ему собранные мною сведения?
— Нет, дорогой барон… Монсеньор велел, чтобы его разбудили не раньше двух-трех часов пополудни: он желает, чтобы вы послали сегодня утром эти депеши со специальными курьерами, не дожидаясь понедельника. Вы изложите мне ваши сведения, а я передам их монсеньору, как только он проснется: таковы его распоряжения.
— Превосходно! Мне кажется, что его величество будет доволен собранной мной информацией. Надеюсь, дорогой Мэрф, что срочная посылка курьера не предвещает ничего дурного. В последних депешах, которые я имел честь передать его высочеству…
— Сообщалось, что там все идет хорошо, и монсеньор пожелал выразить как можно скорее свое удовлетворение председателю государственного совета и маршалу Герольштейна; вот почему он распорядился о срочной отправке курьера.
— Узнаю характер его высочества… если бы речь шла о выговоре, он не стал бы так торопиться; в стране нет ни малейших разногласий по поводу твердого и искусного ведения дел нашими временными правителями. Да иначе и быть не может, — продолжал барон, улыбаясь, — часы были не только хороши, но и превосходно отрегулированы нашим повелителем, оставалось лишь аккуратно заводить их, чтобы благодаря своему неизменному и надежному ходу они ежедневно указывали всем подданным употребление каждого дня и часа. Порядок в государстве всегда вызывает уверенность и спокойствие народа; этим и объясняются добрые новости, которые вы сообщили мне.
— А здесь ничего нового, дорогой барон? Ничего не всплыло наружу? Наши таинственные похождения…
— Остались в тайне. Со времени прибытия монсеньора в Париж здесь привыкли видеть его редко и лишь у немногих особ, которых он попросил ему представить; все полагают, что он любит уединение и часто совершает загородные прогулки. Его высочество поступил весьма остроумно, отделавшись от камергера и адъютанта, привезенных из Германии.
— Они были бы для нас весьма неудобными свидетелями.
— Итак, за исключением графини Сары Мак-Грегор, ее брата, Тома Сейтона оф Холсбери, и Чарльза, их верного раба, никто не знает о переодеваниях его величества; впрочем, ни графиня, ни ее брат, ни Чарльз не заинтересованы в том, чтобы выдать эту тайну.
— Ах, дорогой барон, — промолвил Мэрф, улыбаясь, — какое несчастье, что эта проклятая графиня овдовела!
— Ведь она вышла замуж не то в тысяча восемьсот двадцать седьмом, не то в двадцать восьмом году?
— Да, в тысяча восемьсот двадцать седьмом, вскоре после смерти этой бедной крошки, которой было бы теперь лет шестнадцать — семнадцать; монсеньор никогда не упоминает о ней, хотя и постоянно ее оплакивает.
— Это тем более естественно, что его недолгий брак был бездетным.
— И знаете, дорогой барон, помимо жалости, которую внушает монсеньору Певунья, его интерес к ней объясняется прежде всего тем, что дочери, о потере которой он так горько жалеет (одновременно ненавидя ее мать), было бы теперь столько же лет, сколько этой несчастной девушке. Я прекрасно понял это.
— В самом деле, есть что-то роковое в том, что эта Сара, от которой мы считали себя избавленными, снова оказалась свободной ровно через полтора года после того, как его высочество потерял свою жену, лучшую из всех супруг. Я уверен, графиня считает это двойное вдовство знамением судьбы.
— И ее безрассудные надежды возродились, более страстные, чем когда-либо; ей известно, однако, что монсеньор питает к ней глубочайшую и вполне заслуженную ненависть. Разве не она явилась причиной… Ах, барон, — воскликнул Мэрф, не докончив фразы, — эта женщина всем приносит несчастье… Дай-то бог, чтобы она не навлекла на нас новых бед!
— Разве она не бессильна теперь, дорогой Мэрф? Прежде она имела на монсеньора то влияние, которое всегда имеет ловкая интриганка на молодого человека, полюбившего в первый раз, особенно при известных нам обстоятельствах; но влияние этой особы было уничтожено ее недостойными махинациями и, главное, воспоминанием о вызванной ею непоправимой беде.
— Прошу вас, дорогой Граун, говорите тише, — сказал Мэрф. — Увы, наступил зловещий для нас месяц январь, и мы приближаемся к тринадцатому числу — дате столь же зловещей; я всегда опасаюсь за монсеньора, когда наступает эта страшная годовщина.
— Однако если даже великий грех подлежит прощению, то монсеньор давно искупил его.
— Умоляю, дорогой Граун, не надо вспоминать об этом, иначе весь день я буду сам не свой.
— Итак, по-моему, попытки графини Сары абсурдны, ибо смерть бедной крошки, о которой вы только что говорили, разорвала последнюю нить, которая могла бы еще привязать монсеньора к этой женщине; она безумна, если упорствует в своих надеждах.
— Да, но она опасная сумасшедшая. И, как вам известно, ее брат неукоснительно разделяет ее честолюбивые бредни, хотя в настоящее время у этой милой парочки столько же причин для разочарования, сколько их было для надежды полтора года тому назад.
— А сколько несчастий вызвал тогда аббат Полидори, этот нечестивец, своим преступным попустительством.
— Кстати об этом прохвосте. Я слышал, что аббат уже год или два не живет в Париже, где он либо бедствует, либо занимается какими-нибудь грязными делишками.
— Какой крах для человека столь образованного, умного, одаренного!
— И известного, кроме того, своей необычайной порочностью… Дай-то бог, чтобы он не встретился с графиней! Союз этих дурных людей был бы весьма опасен.
— Повторяю, дорогой Мэрф, интересы самой графини, как бы безрассудно ни было ее честолюбие, помешают ей воспользоваться авантюристическими наклонностями монсеньора; она не отважится на столь неблаговидный поступок.
— Я тоже надеюсь на это; хотя только случай помешал ей сделать какое-то, по всей вероятности, отвратительное предложение Грамотею, мерзкому злодею, который в настоящее время, полностью обезвреженный, живет в безвестности, быть может, преисполненный раскаяния, у славных крестьян в деревне Сен-Манде. Увы! Я уверен, что монсеньор решился на такое страшное наказание, чтобы отомстить за меня этому негодяю, рискуя поставить себя в весьма щекотливое положение.