У нее безукоризненный цвет лица с нежным румянцем; длинные локоны светло-каштановых волос касаются округлых плеч, крепких и гладких, как белый мрамор. Невозможно описать ангельскую прелесть ее больших серых глаз, опушенных длинными черными ресницами. Алый рот ее так же выразителен, как и чарующий взгляд, а трогательному, задушевному разговору вторит ласковое и грустное выражение лица. Не будем говорить ни об ее безупречной фигуре, ни о редкой изысканности всего ее облика. В тот вечер на маркизе было платье из белого крепа, украшенное веточкой камелии, в чашечке которой сверкали, наподобие капель росы, полускрытые в ней бриллианты; венок таких же цветов осенял ее чистый белый лоб.
Холодная красота графини Мак-Грегор еще больше подчеркивала обаяние и женственность маркизы д’Арвиль.
В свои тридцать пять лет Сара казалась самое большее тридцатилетней. Нет ничего полезнее для тела, чем холодный эгоизм; человек долго сохраняет молодость с этим куском льда в груди.
Иные сухие, черствые души не доступны волнениям, от которых изнашивается и блекнет лицо, они ощущают лишь уколы уязвленной гордости или обманутого честолюбия — огорчения, которые не слишком влияют на здоровье тела.
Моложавость Сары лишь подтверждает наши слова.
Если не считать известной полноты, которая придавала ее фигуре, менее стройной, чем у г-жи д’Арвиль, сладострастную томность, Сара блистала свежестью молодости; мало кто мог выдержать обманчивый огонь сверкающих черных глаз графини, но влажные губы выдавали ее решительную и плотоядную натуру.
Голубоватые жилки на висках и шее проступали сквозь молочную белизну ее тонкой, словно прозрачной, кожи.
На графине Мак-Грегор было муаровое платье соломенного цвета и в тон ему шелковая туника; простой венок из вечнозеленых листьев, оттенком напоминающих бирюзу, прекрасно гармонировал с ее черными как смоль волосами, разделенными на прямой пробор. Эта строгая прическа придавала нечто античное властному и чувственному профилю этой женщины с орлиным носом.
Немало людей, введенных в заблуждение собственной внешностью, рассматривают ее как явное доказательство своего будущего призвания. Один находит у себя чрезвычайно воинственный вид, он воюет; другой — вид поэта, он слагает стихи; третий — вид конспиратора, он конспирирует; четвертый — вид политика, он политиканствует; пятый — вид проповедника, он проповедует. Сара находила, и не без основания, что у нее царственный вид, и, поверив некогда предсказаниям кормилицы, была по-прежнему убеждена в своей высокой судьбе.
Спускаясь по ступенькам лестницы в зимний сад, маркиза с Сарой увидели там Родольфа; но герцог, очевидно, не заметил их, ибо находился на повороте аллеи.
— Герцог так увлечен разговором с супругой посла, — сказала г-жа д’Арвиль, — что даже не обратил на нас внимания…
— Вы ошибаетесь, дорогая Клеманс, — возразила графиня, которая была близкой приятельницей г-жи д’Арвиль, — герцог прекрасно видел нас, но он меня боится… Его неприязнь ко мне так и не прошла.
— Я отказываюсь понимать то упорство, с которым он избегает вас; я часто журила его за столь странное поведение с таким давним другом. «Мы с графиней Сарой смертельные враги, — ответил он шутливо, — я дал обет никогда не, разговаривать с ней, и, по-видимому, обет этот священный, если я отказываю себе в удовольствии беседовать с такой любезной особой». И хотя, дорогая Сара, слова герцога удивили меня, пришлось удовлетвориться ими.[83]
— Уверяю вас, что причина нашей жестокой ссоры, ссоры полушутливой, полусерьезной, самая невинная; если бы в этом деле не было замешено третье лицо, я давным-давно открыла бы вам эту великую тайну. Но что с вами, дорогое дитя? Вы чем-то озабочены?
— Пустяки… в этой галерее было так жарко, что у меня разболелась голова; давайте посидим здесь, и, надеюсь, моя головная боль пройдет…
— Вы правы, вот как раз уединенный уголок, где вы будете скрыты от глаз тех, кого опечалит ваше отсутствие… — заметила Сара, улыбаясь и делая ударение на последних словах.
Обе дамы сели на диван.
— Я сказала «тех, кого опечалит ваше отсутствие», дорогая Клеманс… Вы должны быть благодарны мне за сдержанность.
Молодая женщина слегка покраснела, опустила голову и ничего не сказала в ответ.
— Вы слишком сдержанны со мной, — проговорила Сара тоном дружеского упрека. — Разве вы не доверяете мне, детка? Да, для меня вы девочка, ведь я вам в матери гожусь.
— Как вы могли подумать, что я не доверяю вам? — с грустью молвила маркиза. — Разве я не сказала вам того, в чем не смела признаться самой себе?
— Превосходно. Так что же… давайте поговорим о нем, значит, вы решили довести его до отчаяния, до самоубийства?
— Ах! — с ужасом воскликнула г-жа д’Арвиль. — Что вы такое говорите?
— Вы еще не знаете его, бедное дитя!.. Он человек с холодным, решительным характером, для которого жизнь мало что значит. Он был всегда очень несчастлив… и можно подумать, что вас забавляет мучить его.
— Боже мой, как вы могли это подумать?
— Быть может, сами того не желая, вы мучаете его… О, если бы вы знали, как впечатлительны, как болезненно чувствительны те, кого нещадно била жизнь! Послушайте, я только что видела слезы на его глазах.
— Возможно ли?!
— Да… и это среди бела дня; он рискует стать посмешищем, если его тяжкое горе будет замечено в свете. Поверьте, надо очень любить, чтобы так страдать… и, главное, даже не пытаться скрыть своих страданий!..
— Умоляю, не говорите со мной об этом, — растроганно молвила г-жа д’Арвиль, — вы глубоко огорчили меня… Я и сама прекрасно знаю это выражение мягкой и безропотной скорби… Увы, меня погубила жалость к нему, — невольно вырвалось у г-жи д’Арвиль.
Сара сделала вид, что не поняла значения этих последних слов.
— Не преувеличивайте!.. — сказала она. — Считать себя погибшей из-за того, что вы принимаете ухаживания мужчины, который по своей скромности, сдержанности даже не хочет быть представленным вашему мужу из боязни скомпрометировать вас, ибо господин Шарль Робер человек чести! А сколько в нем такта, сердечности. Я с такой горячностью защищаю его, потому что вы познакомились с ним в моем доме и у меня с ним встречались. Уважение, которое он питает к вам, так же велико, как и его привязанность…
— Я никогда не сомневалась в его душевных качествах: вы так много говорили о нем хорошего!.. Но особенно тронули меня его несчастья.
— Признайтесь же, что он заслуживает и оправдывает это участие… Да к тому же разве такое прекрасное лицо не есть отражение великой души? Со своим высоким ростом, стройным станом он напоминает мне рыцарей средних веков. Я видела его однажды в военной форме: какой у него был величественный вид! Если бы принадлежность к дворянству зависела от достоинств и внешности человека, он был бы не господином Шарлем Робером, а князем или пэром. С каким блеском он мог бы представлять знатнейшие фамилии Франции!
— Вы знаете, Сара, что родовитость весьма мало трогает меня; не вы ли упрекали меня в том, что я республиканка? — заметила с улыбкой г-жа д’Арвиль.
— Конечно, я всегда считала, как и вы, что господин Шарль Робер не нуждается в титулах, чтобы пленять сердца; а как он музыкален, какой у него дивный голос! Как он скрашивал наши утренние домашние концерты! Помните тот день, когда вы впервые спели с ним дуэт? Сколько экспрессии, сколько чувства он вкладывал в свою партию!..
— Пожалуйста, — сказала г-жа д’Арвиль после долгой паузы, — переменим тему разговора.
— Почему?
— Меня очень опечалили ваши слова о его мрачном настроении.
— Уверяю вас, что в порыве отчаяния человек с таким горячим, страстным темпераментом может найти в смерти конец своим…
— О, умоляю вас, замолчите, замолчите! — воскликнула г-жа д’Арвиль, прерывая Сару. — Впрочем, такая мысль и мне приходила в голову.
Опять наступила пауза.
— Прошу вас, давайте поговорим о ком-нибудь другом… хотя бы о вашем смертельном враге, продолжала маркиза с наигранным весельем, — да, поговорим о герцоге, которого я давно не видела. Знаете, он обаятельнейший человек, Несмотря на свой почти королевский титул. Хотя я и республиканка, но считаю, что в обществе мало таких обворожительных мужчин, как он.
Сара украдкой бросила на г-жу д’Арвиль испытующий, подозрительныйвзгляд.
— Признайтесь, дорогая Клеманс, — оживленно заметила она, — что вы очень непостоянны. Вспомните, ваш интерес к герцогу не раз уступал место странной к нему неприязни; несколько месяцев тому назад, когда он только что приехал в Париж, вы были в таком восторге от него, что, говоря между нами… я испугалась за покой вашего сердечка…
— Зато благодаря вам, — проговорила с улыбкой г-жа д’Арвиль, — мой интерес к нему был недолговечен, вы прекрасно сыграли роль его смертельного врага, вы сделали мне такие признания о герцоге… что, сознаюсь вам, охлаждение сменило былой интерес, из-за которого вы опасались за покой моего сердца; кстати сказать, он и не думал нарушать его: незадолго до ваших признаний герцог, продолжавший по-дружески посещать моего мужа, почти совсем отказался от чести наносить мне визиты.
— Зато благодаря вам, — проговорила с улыбкой г-жа д’Арвиль, — мой интерес к нему был недолговечен, вы прекрасно сыграли роль его смертельного врага, вы сделали мне такие признания о герцоге… что, сознаюсь вам, охлаждение сменило былой интерес, из-за которого вы опасались за покой моего сердца; кстати сказать, он и не думал нарушать его: незадолго до ваших признаний герцог, продолжавший по-дружески посещать моего мужа, почти совсем отказался от чести наносить мне визиты.
— Скажите, вашего мужа как будто нет на этом празднестве? — спросила Сара.
— Нет, он не пожелал выезжать сегодня, — смущенно ответила г-жа д’Арвиль.
— Мне кажется, он все меньше и меньше бывает в свете?
— Да… иногда он предпочитает оставаться дома.
Маркиза была в явном замешательстве, и Сара заметила это.
— В последний раз, когда я видела его, он показался мне побледневшим.
— Да… Ему немного нездоровилось…
— Скажите, дорогая Клеманс, хотите, я буду вполне откровенна с вами?
— Прошу вас…
— Когда разговор заходит о вашем муже, вы впадаете в какое-то странное беспокойство.
— Я… Откуда вы это взяли?
— Видите ли, на вашем личике появляется… Боже мой, как бы это выразить поточнее… Нечто вроде… боязливого отвращения.
Сара с ударением произнесла последние слова, как бы стараясь проникнуть в мысли Клеманс.
Сначала г-жа д’Арвиль противопоставила инквизиторскому взгляду Сары безучастно-холодное выражение лица, однако последняя уловила нервное, еле заметное подергивание нижней губы молодой женщины.
Не желая продолжать свой допрос из боязни вызвать недоверие подруги, графиня поспешила заметить, чтобы сбить ее с толку;
— Да, нечто вроде боязливого отвращения, какое внушает обыкновенно ревнивый ворчун.
При этом объяснении легкое подергивание нижней губки г-жи д’Арвиль прекратилось: она испытала, видимо, огромное облегчение.
— Да нет же, мой муж не ревнивец и не ворчун…
Наступила пауза, видимо, маркиза искала предлога переменить неприятный ей разговор.
— Боже мой! А вот и этот несносный герцог де Люсене, один из друзей моего мужа… Только бы он не заметил нас! Откуда он взялся? Я полагала, что он за тридевять земель отсюда.
— В самом деле, поговаривали о том, будто он уехал на Восток, на год или два; а между тем прошло едва пять месяцев, как он покинул Париж. Это внезапное появление должно было немало расстроить герцогиню де Люсене, хотя герцог и не слишком навязчивый муж, — проговорила Сара с недоброй усмешкой. — Впрочем, не только ее огорчит это досадное возвращение… Господин де Сен-Реми разделит ее горе.
— Не надо злословить, дорогая Сара; скажите лучше, что… все будут недовольны его возвращением… Господин де Люсене настолько неприятный человек, что вы могли отнести это, замечание ко всем нам.
— Я не злословлю, нет!.. Я только передаю то, что слышала. Говорят, кроме того, что господин де Сен-Реми, этот законодатель мод, который покорил все светское общество своим великолепием, почти разорен, хотя и продолжает вести столь же роскошный образ жизни; зато госпожа де Люсене несметно богата.
— Какой ужас!..
— Повторяю, я передаю лишь то, что говорят другие… Боже мой! Герцог нас заметил. Он направляется к нам, придется смириться. Какая досада, я не знаю человека более несносного, чем он. Порой он держится так вульгарно, так громогласно хохочет над своими глупыми анекдотами, поднимает такой шум, что у собеседника голова идет кругом; если у вас имеется флакон или веер, которыми вы дорожите, смело защищайте их от его посягательств, ибо он ломает все, к чему ни прикоснется, и делает это с видом бесшабашным и самодовольным.
Герцог де Люсене принадлежал к одному из знатнейших родов Франции; человек еще не старый, с лицом, которое могло бы показаться приятным, если бы не причудливый, непомерной длины нос, герцог с его порывистым, неусидчивым характером, громким голосом и оглушительным смехом отличался к тому же шутками такого сомнительного свойства, выходками столь бесцеремонными и неожиданными, что приходилось постоянно вспоминать о его титуле, дабы не удивляться, встречая его в самом изысканном обществе, и не осуждать тех, кто терпеливо сносил свойственные ему эксцентричные выходки, которые пользовались всепрощением и безнаказанностью благодаря давней к ним привычке. И все же от него бежали как от чумы, хотя он и не был лишен остроумия, проглядывавшего иной раз в потоке его слов. Он был одним из тех людей, которых так и подмывает натравить на самых смешных или ненавистных вам субъектов.
Поведение г-жи де Люсене, одной из обаятельнейших и модных парижанок, хотя ей уже стукнуло тридцать, нередко служило причиной сплетен; но в свете готовы были извинить ее за легкомыслие из-за странностей супруга.
Упомянем еще одно неприятное свойство герцога — несдержанность и немыслимый цинизм при упоминании о нелепых болезнях или немыслимых увечьях, которые он приписывал людям смеха ради и тут же при всем обществе во всеуслышание выражал им свое соболезнование. Как человек безупречно смелый, он был готов искупить свои оскорбительные выходки и не раз наносил и получал сабельные удары, что, однако, не послужило ему к исправлению.
Предуведомив обо всем этом читателя, мы дадим ему послушать, что говорит своим крикливым, пронзительным голосом г-н де Люсене, который, едва завидев г-жу д’Арвиль и Сару, возопил:
— Вот те на, вот те на! Что это такое! Что я вижу? Как, самая хорошенькая женщина на балу держится в стороне от общества! Да разве это допустимо? Я вовремя вернулся от антиподов, чтобы положить конец этому скандалу! Предупреждаю, если вы, маркиза, будете избегать всеобщего восхищения, я закричу во всю глотку, я объявлю об исчезновении лучшего украшения этого празднества!
В заключение своей тирады г-н де Люсене развалился на диване рядом с маркизой; после чего он закинул левую ногу на правую и схватился рукой за свой башмак.
— Как, сударь, вы уже вернулись из Константинополя? — проговорила г-жа д’Арвиль, нетерпеливо отодвигаясь от герцога.
— Уже! Вы говорите то, что подумала моя жена, уверен в этом, ибо она не пожелала сопровождать меня сегодня вечером в честь моего возвращения в свет. Вот и приезжайте невзначай к своим друзьям, чтобы они обдавали вас таким холодным душем!
— Почему бы вам было не проявлять своей любезности… там, откуда вы приехали? — проговорила г-жа д’Арвиль с полуулыбкой.
— Иначе говоря, оставаться в отсутствии, не так ли? Какие мерзости, какие гадости вы говорите! — вскричал г-н де Люсене, ставя ноги на пол и ударяя по своей шляпе, словно по баскскому барабану.
— Ради всего святого, сударь, не кричите так громко и сидите смирно, иначе вы вынудите нас уйти отсюда, — с досадой молвила г-жа д’Арвиль.
— Превосходно, значит, вы хотите опереться на мою руку и пройти по галерее?
— С вами? Нет, конечно. Будьте осторожны, прошу вас, не трогайте этого букета, умоляю, оставьте в покое и мой веер, — не то сломаете его по своему обыкновению.
— Какие пустяки! Поверьте, я и так сломал их немало, особенно хорош был один, китайский, который госпожа де Водемон подарила моей жене.
Произнося эти успокоительные слова, г-н де Люсене теребил густые стебли ползучего растения. Дело кончилось тем, что оно оторвалось от дерева, служившего ему опорой, и рухнуло на герцога.
Из-под этого зеленого покрова раздались взрывы смеха, да такие безумные, визгливые, оглушительные, что г-жа д’Арвиль сбежала бы от своего несносного соседа, если бы не заметила в эту минуту г-на Шарля Робера («офицера», как называла его г-жа Пипле), который направлялся к ним с противоположного конца аллеи. Могло показаться, будто она идет ему навстречу, и, испугавшись этого, молодая женщина осталась рядом с г-ном де Люсене.
— Скажите, госпожа Мак-Грегор, ведь я в точности походил на бога Пана, на наяду, лешего, дикаря под обрушившейся на меня листвой? — спросил г-н де Люсене, обращаясь к Саре, возле которой он неожиданно очутился. — Кстати, о дикаре, я должен рассказать вам чрезвычайно неприличную историю… Представьте себе, что на Таити…
— Герцог, — ледяным тоном прервала его Сара.
— Так вот же, я не расскажу вам этой истории; приберегу ее для госпожи де Фонбон, она как раз идет к нам.
Это была пятидесятилетняя коротышка, очень претенциозная и очень смешная, с тройным подбородком, которая вечно закатывала глаза, говоря о своей душе, о томлении своей души, о запросах своей души, о порывах своей души. В этот вечер на ее голове красовался безвкуснейший тюрбан из ткани медного цвета в мелкий зеленый горошек.
— Я оставляю свою историю для госпожи де Фонбон, — воскликнул, герцог.
— В чем дело, герцог? — спросила г-жа де Фонбон, жеманясь, воркуя и подмаргивая, как говорят в народе.