Вытащила их. Ну, один и разворачивать не надо было, чтобы понять: там пироги – пироги не то с мясом, не то с печенкой. Ирина любила только пироги сладкие или с творогом, а с мясом, тем более с печенкой, в рот никогда не брала – фу, брр! Разворошила салфетку, потом вощаную бумагу, в которую были завернуты пироги, да так и вгрызлась в них. Какие там сладкие? Какие там с творогом?! Лучше этого она не ела ничего и никогда! С трудом заставила себе перестать жевать, чтобы зубами – руки-то были заняты, в одной пирог, в другой фляжка – открутить крышку, глотнуть… кофе, чудный кофе, крепкий и сладкий! Силы возвращались с каждым мгновением. Теперь то, что ускакал Байярд, казалось ей сущим пустяком. Да пустяки, она и сама дойдет туда, куда нужно. Вот только бы еще понять: куда ей нужно?
Она побрела вперед, выставив руки, чтобы защитить лицо.
От усталости и внезапной сытости начали было слипаться глаза, захотелось лечь и хоть чуточку полежать, однако сонливость мигом исчезла, когда Ирена завидела вдали промельк света. Какой-то дом при дороге. Кажется, не очень далеко. Может быть, там можно будет найти лошадь или сговориться, чтобы ее отвезли в город на телеге? А чем она заплатит? Денег нет. Байярд ускакал. Разве что плащ продать? Жалко с ним расставаться…
Ирена безотчетно сунула руки в карманы – и тихо ахнула, наткнувшись на нечто мягкое, кожаное, в чем легко узнала портмоне. Выхватила его, развернула. Было слишком темно, чтобы распознать достоинство монет и ассигнаций, но Ирена надеялась, что, раз начавши везти, ей будет продолжать везти и впредь. Во всяком случае, этих денег хватит, чтобы нанять лошадь и добраться до Нижнего, а потом… Ну какой смысл гадать сейчас о том, что она будет делать потом, если нужно решить, что делать сейчас?
Она шла на свет, раздвигая ветки, которые загораживали путь, оступаясь, цепляясь плащом за сучья, и от облегчения упала на колени и вознесла молитву Господу, когда почувствовала под ногами твердую землю.
Дорога! Наконец-то она дошла до дороги! И свет стал яснее. Кажется, вырисовывались даже очертания длинного приземистого строения.
Ирена пошла по обочине. Странно – должно быть легче идти по твердой земле, а ноги заболели. Мягкая лесная почва пружинила, а по этим колдобинам неловко двигаться в лаптях. Да, торная дорога не значит – гладкая и ровная. Ирена вчера была слишком занята печальными мыслями и беспокойством о будущем, чтобы замечать, как качает на ухабах карету, в которой они ехали с Игнатием.
Вчера?.. Да неужели это было только вчера? Неужели едва сутки минули с тех пор, как они въехали с Игнатием в Лаврентьево и словно бы попали в какую-то страшную сказку?!
Ах, кабы это была сказка! Кабы это была книжка! Как просто было бы захлопнуть ее и избавиться навеки от кошмаров. А потом соскочить с кушетки, на которой Ирена любила читать лежа, засунуть книжку подальше, в самую глубь книжного шкапа, чтобы больше не наткнуться на нее даже случайно, и вытащить другой роман, где всё – про счастливую любовь, а у главного героя глаза не черные, а какие-нибудь голубые или хотя бы серые! Хватит с нее черноглазых брюнетов! На всю жизнь хватит!
Интересно, какие глаза были у того архангела Михаила, который так браво спас ее и с которым она обошлась с такой вопиющей неблагодарностью?.. Интересно? А с чего бы? Не все ли ей равно? Ведь они, Бог даст, больше никогда не увидятся. Конечно, не увидятся!
Чем дальше шла Ирена, тем яснее видела она низкий дом под деревянной крышей. Во дворе горел костер, какие-то люди сновали туда-сюда. Пахло жареным мясом – Ирена почувствовала, что действие волшебных пирогов уже заканчивается и она с удовольствием съела бы сейчас изрядный кусище баранины или свинины. И хорошо бы запить его чем-нибудь горячим – чаем, например, крепким английским чаем, да чтобы сахар, желтый тростниковый сахар большими кусками лежал в сахарнице, а в руках у Ирены были бы щипцы, чтобы наколоть его мелко-мелко, как она любила! Она вообще любила колоть сахар сама и подбирать пальцем со скатерти мелкие колючие крошечки…
Громкий хохот донесся от дома и заставил Ирену замереть. Слишком много пережила она всего за сутки, это научило осторожности. Кто знает, может быть, это не постоялый двор, а приют каких-нибудь разбойников?
Она осторожно кралась мимо забора, выискивая калитку, а еще лучше – неплотно прибитую доску. Доски были плохо обструганы, в любую минуту Ирена могла занозить ладони, но она упорно ощупывала доски, пытаясь сдвинуть с места хоть одну из них. Наконец ее усилия были вознаграждены: образовалась щель, довольная для того, чтобы Ирена смогла проскользнуть в нее.
Немедля послышался громкий лай, и два громадных меделянских кобеля[14] подбежали к ней, но тотчас смирили свою ярость, завиляли хвостами.
– Пошли, пошли, – сердито пробормотала Ирена, опасаясь, что кто-нибудь обратит внимание на странное поведение собак, и те послушно, хотя и обиженно, затрусили прочь, иногда оборачивая лобастые головы: не передумала ли? Не подзовет ли, чтобы потрепать ласковой рукой могучие загривки?
Ирена замерла в тени забора, озираясь.
Посреди широкого двора горел костер, на котором прямо на вертеле жарилась свинячья туша. Упоительный запах расходился волнами, и кое-кто из слуг, отрезавших со спины и боков ломти мяса и швырявших их в глубокие плошки, чтобы унести в дом, не мог удержаться – отхватывал изрядные куски и для себя и тут же в них вгрызался. У коновязи другие слуги поили и кормили коней. Скакунов было семь или восемь, Ирена издали не могла разобрать.
«Может быть, когда они отвернутся, я уведу коня? Собаки мне не помешают», – подумала она и только головой покачала, изумляясь собственной решимости. Ну что ж, мир, которой раньше чудился ей столь благорасположенным к молодым красавицам, вдруг сделался если не враждебен, то равнодушен. Ирена уже поняла, что рассчитывать в нем стоит только на себя, и готова была играть по этим новым, самой для себя установленным правилам с той же легкостью, с какой когда-то перенимала правила игры в серсо, или в лото, или даже правила раскладывания пасьянсов.
Судя по разноголосым крикам, в доме гуляла весьма веселая компания. Мужские голоса изредка перемежались женским смехом. Скоро Ирена поняла, что мужчин несколько, а женщина – одна. Звали ее Людмила Григорьевна – это имя то и дело произносилось мужчинами. Сопровождалось оно такими непременными эпитетами, как чаровница, волшебница, божественная, красавица, владычица и другими в том же роде.
«Ну, это должно быть истинное диво», – подумала Ирена с некоторой долей ревности, ибо не родилась еще на свет Божий женщина, которая спокойно будет воспринимать комплименты, расточаемые другой. Случись ей услышать такие громогласные и пышные дифирамбы где-нибудь в Петербурге, она, конечно, пожала бы пренебрежительно плечиками, да и прошла бы мимо, а здесь этакая гордыня себе дороже обойдется. Надо бы присмотреться к этой даме: вдруг окажется, что она не только чудо красоты, но и доброты? Вдруг можно обратиться к ней за помощью?
Войти, спросить себе еды и чаю, посидеть тихонько где-нибудь в уголке…
И тут Ирена вспомнила, где находится, а главное, как выглядит. Явиться в придорожный трактир среди ночи в мужском плаще, а под ним – крестьянский сарафан да лапти! Только вовсе безмозглый не примет ее за ту, за кого принял спаситель, – за беглую крестьянку. Поди, и слушать не станут: скрутят да кинут на какую-нибудь телегу, чтобы при первой возможности доставить в Лаврентьево. А то и в свое имение заберут: Ирена слышала, что соседи частенько перехватывали беглых крепостных людей, а то и крали друг у дружки да отвозили в самые дальние свои деревни, чтобы хозяин не сыскал. Сколько раз в таких случаях приходилось разбираться их управляющему, который непременно докладывал обо всем отцу! Сколько раз это обсуждалось родителями!
«Господи, помоги мне к ним вернуться! – с тоской взмолилась Ирена. – И клянусь, я никогда, никогда в жизни не сделаю и шагу из дому! Да я лучше никогда замуж не выйду, чем покину хоть на денек свой дорогой, любимый дом, маму, папу и Стаську!»
– Спойте, чаровница! Спойте, несравненная! – раздался в это мгновение крик из окна, к которому Ирена уже подкралась было, и она насторожила уши. Наверное, судя по всем предыдущим эпитетам, у чуда красоты и голос должен быть прекрасный. А Ирена очень любила хорошее пение…
– Ах, коли вы так просите, отказать не имею силы! – донесся в это время женский голос – в самом деле, довольно звучный и приятный, однако же несколько пронзительный. – Хоть музыке и не обучалась и по нотам не понимаю, а все же с рук и голоса батюшка покойный нескольким песням меня научил. И многие очень даже одобряли!
В голосе Людмилы Григорьевны появились воинственные нотки, как если бы кто-нибудь оспаривал ее певческий талант. Напротив: мужчины знай орали наперебой:
– Просим! Просим!
– Извольте, – смилостивилась наконец певица. – Гитару мне!
И тотчас послышались аккорды настраиваемой гитары, а потом и пение, при первых звуках которого на Ирену напал истинный столбняк. Хоть ее и обучали игре на фортепьяно, а гитару с мандолиною она освоила сама, тоже, так сказать, «с рук и голоса», но вокальным мастерством похвалиться не могла, а потому предпочитала играть, а не петь. С другой стороны, среди их дворовых и крестьян были такие девки-певуньи, которые ни о каких сольфеджио и слыхом не слыхали, но при этом голосами своими привели бы в восторг любых итальянских маэстро. Однако никакое музыкальное образование не спасло бы пения Людмилы Григорьевны. У нее воистину не было ни слуха, ни голоса – одна только безмерная смелость, вернее, самоуверенность, которую Ирене только воспитание и нежелание хаять человека незнакомого не давали сейчас назвать обыкновенной наглостью. Она одно могла сказать: обладай она таким певческим даром, предпочла бы вовеки рот не размыкать, чем оскорблять Божий мир нестройными, пронзительными, жеманными и смешными звуками.
«Может быть, она кого-нибудь передразнивает? Пересмеивает? – думала с робкой надеждой Ирена, слушая неуклюжее исполнение «Черной шали» и «По улице мостовой». – Может быть, вся ее публика сейчас весело расхохочется – и сама певица с нею вместе?»
Однако из-за окна доносились только восторженные крики и аплодисменты – столь бурные, словно здесь пела знаменитая Каталани. Ирена слушала все это, испытывая странный стыд и смущение.
Как не совестно этим людям так откровенно льстить? А может быть, им всем медведь на ухо наступил, поэтому они и восхищаются невесть чем?
Вдруг неподалеку раздалось сдерживаемое хихиканье, и Ирена так и вжалась в стену дома, прикрыв лицо полой плаща, чтобы в темноте не светилось белое пятно.
– Слышал, опять Макридина глотку дерет? – говорил один голос.
– Мудрено не слышать! – отвечал другой. – Да окажись я сейчас за версту, небось и то услышал бы! Мочи моей нет терпеть это, сбежал якобы мяса нарезать для господ.
Ирена поняла, что это были слуги постоялого двора, собравшиеся посудачить над заезжими гостями.
– Ох уж эти господа! – посмеивался первый. – Стоило ей только завопить, как они есть перестали, к рожам своим улыбки восторженные приколотили, словно бы гвоздями. Будто бы разума лишились от восхищения. Ох, притворы, льстецы!
– Небось станешь тут льстецом, – вздохнул второй. – Все они на счет Макридиной живут и здравствуют. Она богачка, после мужа покойного все имения и деньги ей достались, а эти господа кто? Рвань мелкопоместная, нищета. Нас с тобой, скажем, ничуть не лучше, вся разница только в том, что у нас в кармане вошь на аркане, а у них – блоха на цепи.
– Ну как же, все ж дворянами они зовутся да крепостными владеют… – возразил первый с оттенком некоего почтения в голосе.
– Крепостными! – фыркнул его собеседник. – Слышал я надысь, как Петр Лукич с Пал Палычем судачили про своих крепостных. Пал Палыч рассказывает, как выпорол поголовно всех крестьян в одной своей деревеньке, а Петр Лукич восхищается: какой вы счастливый, Пал Палыч, выпорете этих идолов – хоть душу отведете, а у меня один уже в бегах, осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались… Иной сто́ящий помещик принимает у себя мелкопоместных, только когда его тоска совсем одолевает. Пригласит такого к себе, тот сядет на кончик стула, а лишь только войдет человек значительней, хозяин первому и говорит, не чинясь: «Что ж это ты, братец, точно гость расселся?» И тому слушать про себя такое не зазорно, потому что сам знает, что цена его – пятачок пучок в базарный день.
– А ты откуда про сие знаешь?
– Да как же мне не знать, коли нас частенько по окрестным поместьям внаем у хозяина берут? Известно, лакеи крепостные нерасторопны, правилам служения за столом не обучены, а нас Петр Митрич, дай ему Бог здоровья, изрядно обучил: с какой стороны зайти, откуда блюдо подсунуть, а откуда салфетку подать. Мы что в трактирах служить, что в столовые лакеи идти – на все горазды. Ну и бывает, что по домам лакействуем, много там видим. Так вот я что тебе скажу: коли бедный дворянчик в именины или другой торжественный день придет поздравить своего богатого соседа, тот его и за общий стол не всегда посадит, а даст поесть в какой-нибудь боковушке или в детской, вот только что не в людской. Жену его всего лишь по отчеству кличут, с пренебрежением: не Марья Павловна, к примеру сказать, а просто Павловна, не Прасковья Саввишна, а просто Саввишна, ну и самого не милуют: коли фамилия его Чижов, то Чижом зовут, Решетникова – Решетом, а коли фамилия Стрекалов, то обзовут Стрекулистом.
– Правда твоя! – взволнованно воскликнул первый слуга. – Сам надысь слышал, как госпожа Макридина кричала: а ты молчи, Стрекулист, твое дело сторона, коли понадобится мне словцо от тебя услышать, так я тебе загодя знать дам. Это ж надо, а?! Да ведь они какие-никакие, а дворяне, все же благородные господа, охота им себя на посмеяние выставлять?
– Ну, некоторые, конечно, артачатся, гордость свою соблюдают, да ведь одной гордостью и сам сыт не будешь, и скотину не накормишь, вот и шляются по богатым соседям, выпрашивают то сенца, то овсеца, то ржи полпудика.
Ирена усмехнулась. Она не раз слышала от матери, которая несколько лет прожила в Польше, рассказы о повадках загоновой шляхты – бедных дворян, которые превыше всего ставили свой польский гонор, но при этом бесстыдно приживались в доме богатого пана. Наверное, те мелкопоместные русские дворянчики, о которых с таким презрением говорили слуги, чем-то похожи на тех шляхтичей, о которых сложилась пословица: «Habit de velours, ventre de son», по-русски говоря: «Сверху шелк, а в брюхе щелк!»
Разговор слуг между тем продолжался.
– Да что ж госпожа Макридина, хозяйка богатая, крепкая, с такой мелкотой недостойной водится? – удивился первый.
– А с кем ей еще водиться? – хмыкнул второй. – Ни одна барыня в дом ее к себе не пустит, потому что она и вдова, и собой приглядна, не сравнить с иными-прочими здешними дамами. Кому охота при красавице в дурнушках состоять? К тому ж слухи про Макридину ходят самые несусветные. Прозвище у нее – охотница, и не потому, что по болотам с ружьишком шастает либо зимой лисиц травить выезжает, хотя она и до этих забав горазда. Но сильно она нашего брата, мужчину, жалует! Сильно охоча до наших ласк! Кому из дамского пола по нраву придется, коли в дом такая охотница езживать станет и ее мужу голову кружить? А господа одинокие, вроде Берсенева – слышал, того, что Лаврентьево недавно унаследовал? – Макридину сторонятся, опасаются, потому что знают: она первого же приличного холостяка или вдовца норовит под венец увлечь. Уж больно ей замуж охота выскочить сызнова! Эти-то, ее прихлебатели, рвань мелкопоместная, рады бы ее под венец повести хоть поодиночке, хоть всем скопом. Да ведь и они для Макридиной только шваль, с которой она валандается поневоле, поскольку ни один из благородных господ рядом с ней дольше чем на два слова не задержится.
– Ах вы, сволочь придорожная! – загремело вдруг на самым ухом Ирены. Заболтавшиеся слуги порскнули кто куда, их в один миг будто ветром сдуло, а перепуганная Ирена от неожиданности взвизгнула, кинулась было бежать, да наступила на полу плаща, упала и в то же мгновение была схвачена за шиворот:
– А ты что здесь делаешь? Подслушиваешь? Подсматриваешь? Выведываешь? Что за девка? Кто тебя подослал? Воровка? А ну, пошли в дом!
Глава XV СИРЕНА, ЦИРЦЕЯ И ПРОЧИЕ СИМПЛЕГАДЫ
Ирена пыталась вырваться, вывернуться из плаща, но человек, поймавший ее, держал крепко. К тому же он обладал немалою силою, так что, как она ни билась, все было попусту. Он втащил ее по ступенькам и втолкнул в комнату постоялого двора, ярко освещенную не только свечами, но и несколькими факелами, что придавало ей, в сочетании с низкими балками и огромным столом, несколько средневековый вид. Вдобавок на полу собаки грызли кости, ну а лица бражников, смотревших на неожиданное явление пьяными очами, могли принадлежать любому времени.
– Взгляните-ка, Людмила Григорьевна, – произнес человек, притащивший Ирену. – Вышел, прошу великодушно извинить, за нужным делом, ну, облегчился, значит, и вознамерился возвернуться к стопам вашим, и тут глядь, а под окошком стоит вот эта девица, зачарованная вашим божественным пением, словно мореплаватели пением Цирцеи.
– Вы хотели, видимо, сказать, пением сирен? – огрызнулась Ирена, наконец-то вырываясь из рук этого человека и бросая на него уничтожающий взгляд. Сделать сие, впрочем, было нелегко, ибо он оказался очень высок ростом и в плечах широк чрезвычайно. Не диво, что из этих загребущих рук никак нельзя было вырваться.
Впрочем, он Ирену интересовал мало. Куда большее любопытство вызывала у нее госпожа Макридина, именовавшаяся Людмилой Григорьевной. На вид ей было около двадцати пяти лет. Судя по голосу, она должна была оказаться неким подобием кикиморы с гитарой. В самом деле, в руках она держала гитару с синим полосатым шелковым бантом, которые в Петербурге навязывали на гриф только мещаночки либо купчихи. Что же касаемо до внешности… Ирена увидела невысокую, весьма субтильную чернявую даму в амазонке цвета адского пламени, вышедшего из моды года четыре как и ныне почитавшегося в обществе весьма vulgar. Впрочем, Ирена мигом поняла, почему Людмила Григорьевна носила это платье. Амазонка туго обтягивала ее худенький стан и бросала отсветы на бледное, малокровное лицо, придавая ему некоторый румянец.