— Я прочитал ваши записки, мистер Броден, — сообщил О» Браэн арестанту. — Впечатляюще. Во всяком случае, в смысле обширности душевного расстройства и того упорства, с каким вы его отстаиваете. Вместо того, чтобы направить ваши дарования на службу обществу, вы предпочти провести большую часть своей жизни среди животных…
— Среди пролов, — хрипло возразил подследственный.
« Браэн отмахнулся.
— Это одно и то же. Кстати, тут ваши записки только подтверждают официальную доктрину партии. Вы явно не были в восторге от людей, который вас окружали.
— Там и не от чего было приходить в восторг.
— Вот именно. Ваше существование было по меньшей мере жалким. Только ваше самомнение и запредельное упрямство заставляли вас сидеть в этой дыре вместо того, чтобы вернуться в партию. Вы просто не хотели сделать над собой усилие и научиться жить нормальной жизнью. Впрочем, вы не кажетесь мне совершенно безнадежным случаем. Я решил испытать на вас нашу новую разработку. Можете сказать, как действует это устройство?..
Арестант скосил глаза — и почти сразу снова перевел их на О» Браэна.
— Подача тока, если я не ошибаюсь?
— Совершенно верно, — одобрительно сказал О» Браэн. — Видите, шкала у нас размечена до ста пятидесяти… но над этим еще нужно будет поработать. А пока придется обходиться тем, что есть. Начнем с небольшой демонстрации.
« Браэн уже несколько секунд держал ладонь на рычаге, а сейчас плавно надавил, доведя мощность до пятидесяти.
От разряда тока арестант дернулся так, что на какую–то секунду О» Браэну показалось, что эластичные ремни на жилистых запястьях Бродена готовы лопнуть. Вот тебе и «старый слабый человек»!.. Все–таки жизнь вне партии имеет свои плюсы, мрачно подумал О» Браэн. Куда меньше нервотрепки, и почти все нужное для жизни добывается окольными путями через черный рынок… на котором почему–то всегда полно вещей, которые среди рядовых партийцев считаются страшным дефицитом. Пролы питаются лучше и болеют реже, а вот продолжительность жизни у них почему–то ниже, хотя это и не поддается логике.
Пока он размышлял, Броден успел прийти в себя. Облизнул посиневшие губы и неожиданно сказал:
— Могу я задать вам один вопрос?..
« Браэн почувствовал себя заинтригованным. Обычно арестанты с самого начала принимали правила игры, в согласии с которыми их дело — отвечать на заданные им вопросы, а никак не задавать ему свои.
Но… почему бы нет, в конце концов.
— Не обещаю, что я на него отвечу, — предупредил он. — Но можете попробовать.
Лицо Майкла Бродена опять сводило нервным тиком, и О» Браэн понял, что сейчас он снова начнет заикаться. Так и вышло.
— Н-н… нне… — арестант помолчал, сделал глубокий вдох и начал снова, уже более разборчиво — Не знаю точно, сколько времени я уже нахожусь в вашей конторе… но почти все это время меня били, не давали есть и спать, и все такое прочее. Зачем вам нужен этот агрегат? Ток, безусловно, штука неприятная, но ведь со мной делали вещи и похуже.
— Я думал, это очевидно, — сказал О» Браэн с легким осуждением. — Все, что с вами происходило раньше — это всего–навсего дознание. Мы здесь не придаем ему особого значения — это стандартная процедура, общая для всех. Настоящая работа с вами начинается только теперь.
— Коррекция мышления, — почти задумчиво откликнулся Майк Броден. Он настолько овладел собой, что заикание прошло. Даже трудную букву «м» в слове «мышление» он проскочил без остановок. — По методу профессора Павлова.
— Простите, чьему методу?
Казалось, Броден слегка удивился.
— Был такой ученый. Еще до войны. Он описал условные и безусловные рефлексы.
— Вы ошибаетесь. Условные и безусловные рефлексы описал Мак — Уильямс, член внутренней партии.
— Ах да, — почти насмешливо ответил арестант. — Партия изобрела микроскоп, открыла безусловные рефлексы, порох и бумагу…
« Браэн позволил себе едва заметно улыбнуться.
— Если нам понадобится стать изобретателями пороха, мы ими станем. Партия владеет реальностью, поскольку она овладела человеческим сознанием.
— Например, моим?..
— Вы — исключение. Больная клетка в организме общества. Поэтому вы здесь.
— А если выяснится, что вы не способны излечить мою «болезнь»?
— Такого не бывает, мистер Броден.
— Ну а если?..
« Браэн взял с подноса не подставке маленький блестящий шприц и поднял его так, чтобы он был хорошо виден пристегнутому к кушетке человеку. Стеклянный шприц отбросил на белую кафельную стену жизнерадостный солнечный зайчик.
— Одна доза, мистер Броден, и вы будете уверены, что лично знаете Старшего брата. И что все, что вам показывают на пятиминутках ненависти — истина в последней инстанции. Классическая ошибка восприятия: считать, что ваши память и мышление — это ваша собственность. Ангсоц не признает никакой личной собственности, Броден. Все, чем вы владеете, принадлежит не вам, а Партии. Мы можем выпотрошить ваш мозг и заново наполнить его нужными воспоминаниями.
Лежащий на кушетке человек посмотрел на шприц слегка прищуренными темными глазами.
— Да, вы это можете. В сущности, только это вы и можете…
Лицо О» Браэна потемнело, и свободная рука едва заметно дернулась, как будто он и в самом деле собирался потянуть рычаг к себе. Но это, разумеется, было совсем не то, что требуется. О» Браэн подавил ненужный гнев и овладел собой. Броден — тяжелый случай, может быть, самый тяжелый среди всех, с кем ему доводилось сталкиваться в этой комнате, но даже такого человека можно излечить. Партия может все.
С минуту О» Браэн смотрел на пристегнутого сверху вниз, а потом бережным, совсем не соответствующим его недавней ярости движением положил шприц обратно на поднос.
— Вы правы, — согласился он, словно ученый, встретившийся с неожиданным, но правильным решением знакомой теоремы. — Тем не менее, это едва ли может оправдать ваши нелепые идеи о свободе индивидуальной воли. Как вам хорошо известно, большинство людей позволили нам управлять своим сознанием без всяких сильнодействующих средств.
— Людей?.. — пристегнутый внезапно хрипло рассмеялся. — Да где вы видели людей?.. Ваши предшественники — да, они еще имели дело с настоящими людьми. А ваше министерство, дорогой О» Браэн, занимается только огрызками, обломками людей, в которых не осталось почти ничего от прототипа… Вы, конечно, знаете о детях–маугли? Если какой–то человеческий младенец рос среди волков, он уже никогда не становился человеком… А вы вырастили поколение существ, с пеленок находившихся вне человечества, практически не перенявших свойственных ему духовных ценностей — и вы смеете утверждать, что победили человека?! Ничего похожего… вы, внутренняя партия, хотите наслаждаться властью, но все, на что вас хватает — это властвовать над манекенами, над пустой оболочкой, из которой вы предусмотрительно изъяли содержимое. А власть над человеком вам не по зубам. Вы просто…
Договорить он не успел — О» Браэн безотчетно дернул за рычаг, и тело, перевитое ремнями, конвульсивно изогнулось. О» Браэн не рассчитывал силу рывка, он вообще ни о чем не успел подумать. Получилось девяносто. Рука О» Браэна по–прежнему лежала на никелированной головке рычага, а он стоял и смотрел вниз, как будто бы не мог поверить собственным глазам. На губах у дергающегося на кушетке человека вскипали пузырьки слюны, как будто Броден порывался, но не мог сказать что–то еще.
Может, действительно хотел. Но и того, что он успел сказать, хватало за глаза.
« Браэн отвернулся и утер со лба испарину. Нельзя было этого делать, нет, никак нельзя… но он утратил контроль над собой и проиграл.
Такого не случалось с ним ни разу за его карьеру.
К счастью, Майкл Броден не был знаменитым арестантом, его не было необходимости готовить к громкому публичному процессу, за его допросами даже никто не наблюдал. А это означало, что на стороне О» Браэна — само время. Он мог позволить себе ждать и наблюдать, выстраивая сложную, неспешную стратегию. Собственно говоря, О» Браэн делал это всякий раз, когда случался «сложный» арестант, и он даже любил всю эту долгую и кропотливую работу — трудность стоявшей перед ним задачи обычно делала ее более привлекательной, а необходимый результат — гораздо более желанным.
Вот только он давно уже считал себя профессионалом, который никогда не позволит себе испытать какие–то эмоции, имея дело с одним из доверенных ему мыслепреступников. Но в этот раз все с самого начала шло неверно, вкривь и вкось, и чем очевиднее высвечивалась эта безобразная неправильность, тем сильнее это дело задевало его лично. Такое с ним случилось в первый раз за много лет. Раньше он совершал ошибки потому, что был не опытен. Но эту, новую ошибку, опытом не устранить — это О» Браэн уже знал.
Приступ скрутившей Бродена боли, наконец, прошел, хотя конечности арестанта еще продолжали слабо подергиваться. Он тяжело дышал.
И снова удивил О» Браэна, заговорив совершенно не о том, на чем остановилась их беседа.
— Мой следователь очень хотел знать, почему я не застрелился, когда понял, что меня хотят арестовать. Я только сейчас понял — это же был _ваш_ вопрос?
« Браэн чуть помедлил, но потом все же кивнул. Бледные губы арестанта искривились в саркастической улыбке, выглядевшей очень странно на его измученном лице.
— Мой следователь посчитал, что я — агент Остазии, который собирался использовать этот пистолет для террористических актов против членов внутренней партии. И что в решающий момент мне просто не хватило духу пустить пулю себе в лоб.
— Я знаю, что решил ваш следователь. А на самом деле?..
— Это слишком долго объяснять… — устало отозвался арестант. Но О» Браэн знал, что любой человек испытывает необъяснимую потребность с кем–то поделиться сокровенным, и рассчитывал, что Броден все–таки поддастся искушению. Он оказался прав. Несколько секунд спустя Броден действительно заговорил.
— …Если хотите, меня подвела не трусость, а врожденное упрямство. Я годами размышлял о вашем Министерстве. Мне казалось, если я сумею понять вас — то пойму главное в вашем ангсоце. Разберусь, почему эта раковая опухоль накрыла собой всю страну, а никто даже и не пикнул. Это, правда, далеко не ново в человеческой истории: хорошая идея подменяется дурной, а люди продолжают следовать за словом, давно потерявшим прежний смысл. Но одно дело читать об этом у Тацита, и совсем другое — пройти через это самому. Вы еще слишком молоды, и вряд ли помните первые годы после революции. А я их помню. Мы хотели избавить низшие классы от страданий, вернуть им их человеческое достоинство… а вместо этого создали _вас_. Сейчас вы можете приписывать мне любые преступления, но настоящее–то мое преступление совсем в другом. В том, что я так и не смог понять, как можно вас остановить. Я много лет ловил обрывки разговоров, смотрел на людей, которые успели побывать под следствием… запоминал, сопоставлял… и понял, что все эти слухи появляются не просто так. Вы сами же следите за их распространением. И даже отпускаете мыслепреступников, чтобы дать остальным на них полюбоваться и представить себе то, что с ними делали… Вам очень важно, чтобы люди верили, что вы ломаете любого, кто к вам попадает. Я поделился этой мыслью с Лили — она в тот момент уже была больна — и она сказала, что думает точно так же. И добавила: вся эта пирамида лжи стоит на том, что человеческое в людях — относительно, а боль и страх, которые испытывает человек, напротив, абсолютны. И вы знаете, я понял, что она права! Тогда мне стало ясно, что придется пойти до конца. Словом, я должен был попасть сюда и доказать вам, что вы ошибаетесь.
— Должны?.. Кому должны?
Майк Броден слабо улыбнулся.
— А вы опять пытаетесь меня поймать.
— Напротив, я пытаюсь вас понять.
— Да бросьте… Если бы вы, при вашей–то профессии, пытались понимать мыслепреступников — то вас давно бы распылили. Вам не нужно понимание, вы строите наш разговор, как шахматную партию — пытаетесь предугадать мой следующий ход и готовитесь к контратаке. Ну к примеру: если я скажу, что должен самому себе, то вы начнете доказывать мне всю абсурдность самоуничтожения во имя самого себя. Если скажу, что должен Лили, вы напомните, что ее уже нет, а значит, это не имеет никакого смысла. Ну, а если я заговорю о ценностях, идее или Боге, вы станете пичкать меня всеми анти–идеалистическими софизмами, которые приберегаете для таких случаев. Проблема в том, что я прекрасно знаю все, что вы мне скажете, и слушать вас мне будет так же скучно, как читать передовицы в вашей «Правде».
— Вы уклоняетесь от обсуждения своих поступков, потому что понимаете, насколько нелогично будут выглядеть ваши мотивы, мистер Броден? — сочувственно уточнил О» Браэн. — Как человек образованный, вы должны понимать, что в споре отказ от аргументации своей позиции считают поражением. А вы как будто собирались доказать, что правы вы, а не ангсоц и Партия.
На лице Бродена не дрогнул ни единый мускул.
— Извините. Я, наверное, использовал не совсем правильное выражение… Готовясь к встрече с вами, я отнюдь не собирался вести с Минилюбом философские дебаты. В моем возрасте подобная словесная эквилибристика уже кажется пошлой. Я хочу не доказать, а _показать_ вашу ошибку. Так сказать, продемонстрировать ее на практике.
« Браэн некстати вспомнил, как сидел у телекрана и следил за тем, как Броден ведет себя на допросах, и почувствовал тяжелый, душный гнев. Он дотянулся до звонка и вызвал охрану из коридора.
— Увести, — кратко распорядился он.
Еще полтора месяца — и еще десять встреч в сверкавшей белой комнате с ортопедической кушеткой и хромированным рычагом. Без изменений. Правда, теперь Броден говорил все меньше. Иногда он просто сжимал губы и молчал, упорно игнорируя любые реплики О» Браэна. То ли берег последние оставшиеся силы, то ли в самом деле полагал, что говорить им не о чем.
Инструкция, разработанная самим же О» Браэном для таких случаев, рекомендовала вызывать у арестанта отвращение к себе, прежде всего — к своему телу, превратившемуся в жалкий, ни пригодный ни к чему мешок с костями. Но Броден давно не дорожил собственным телом… О» Браэн слишком поздно осознал, что постоянная утечка информации, организованная его ведомством нарочно для того, чтобы в душе каждого жителя Океании поселился смутный ужас перед Министерством любви, могла иметь и отрицательные стороны. Броден заранее предвидел все, что с ним случится здесь. Он знал, что ему не спастись, и приучил себя смотреть на собственное тело, как на старую ненужную одежду, которую все равно придется выкинуть — потому ничто не могло поколебать его.
Как бы там ни было, оставалось еще одно средство, почитавшееся совершенно безотказным.
— Проводите мистера Бродена в комнату сто один, — сказал О» Браэн, ломая карандаш, который безотчетно крутил в пальцах.
«В комнату сто один» — бесстрастно повторил метеллический голос телекрана. О» Браэнн напряженно вглядывался в темноватое изображение — узкая камера и человек, сидевший на железном, привинченном к полу табурете. Бледное лицо, как будто выплывавшее из темноты, казалось черепом, обтянутым грязновато–серой кожей. О» Браэнн видел подобную картинку уже много–много раз. Сейчас эта безжизненная маска треснет, как разбитое стекло, и на поверхность хлынет первобытный, запредельный ужас.
Темные глаза Бродена расширились.
— De profundis clamavi ad te… — чуть слышно сказал он.
« Браэн раздраженно сдвинул брови. Это что, латынь?.. Кажется, что–то религиозное, но полной уверенности у О» Браэна не было. Сотрудники полиции мысли знали многое, о чем не полагалось иметь представления простым партийцам — считалось, что это поможет лучше вычислять мыслепреступников — но настолько далеко этот принцип не распространяли. Да и то сказать, таких мыслепреступников, как Броден, в Минилюбе не бывало уже много лет. «Да где вы видели людей?..» — спросил тогда Майк Броден. Его жуткий, хриплый смех даже сейчас звучал в ушах О» Браэна.
Неважно. Через час с этой историей будет покончено раз и навсегда.
« Браэн тяжело поднялся на ноги и вышел в коридор.
Подготовка к самому последнему этапу следствия — это серьезный, почти ювелирный труд. Тут нельзя допустить ошибки. Казалось бы, если постоянно наблюдая за каким–то человеком, не так уж трудно выяснить его самый главный страх — порой люди настолько легкомысленны, что выдают себя даже в случайных разговорах… но тут есть одна беда: далеко не всегда именно то, что человек считает своим самым главным страхом, оказывается им на самом деле. Из–за этого первое время после появления методики случались глупые ошибки. Скажем, человек всю жизнь до обмороков боялся высоты и прямо–таки зеленел, случайно подходя к открытому окну на верхних этажах, а потом выяснялось, что на деле его самый потаенный, самый жуткий страх — ослепнуть или оказаться погребенным заживо. А с Броденом, большая часть жизни которого оставалась скрытой от внутренней партии, задачка вроде бы должна была оказаться еще сложнее. О» Браэн пытался найти ответ в его революционном прошлом, сопоставлял записи того, как Броден ведет себя в камере, копался в собственных воспоминаниях… а между тем ответ все это время находился прямо на поверхности. О» Браэн даже рассмеялся, когда наконец–то докопался до него. Майк Броден чуть не утонул, когда ему было одиннадцать лет. Старший брат столкнул его с самодельного плота прямо на середине речки, полагая, что это как раз и есть самый подходящий для мужчины способ научиться плавать — а потом едва сумел вытащить наглотавшегося воды Майка обратно. Если верить старым, пожелтевшим письмам из семейного архива — миссис Броден переписывалась со своей племянницей — то Майка еще долго мучали кошмары, в которых он тонул и из последних сил колотил руками по воде, а брат пытался справиться с течением, относившим плот все дальше от испуганного младшего. История, по правде говоря, до отвращения банальная, после всего, что О» Браэн вынужден был пережить по вине Майкла Бродена, он предпочел бы что–нибудь более впечатляющее. Но, в конце концов, даже у исключительных людей страхи бывают совершенно заурядными. И в этом отношении им можно только позавидовать. Во всяком случае, О» Браэн с радостью бы поменялся с кем–нибудь из них.