Смелые речи и обвинения двух гонцов очень скоро дошли до эфоров, которые незамедлительно начали действовать. Возмутило эфоров и своеволие Горго, которая осмелилась своей рукой написать приказ Леониду об отступлении и запечатать этот приказ государственной печатью. Такое вмешательство в государственные дела приравнивалось в Спарте к тяжкому преступлению. Однако открыто обвинять Горго эфоры не решились, поскольку вся Спарта восторгалась беспримерным мужеством ее супруга. Изо дня в день к дому Горго шли люди, мужчины и женщины, чтобы выразить царственной вдове свое восхищение подвигом Леонида.
Поэтому гнев эфоров не коснулся Горго, но этот гнев обрушился на головы Леарха и Аристодема. Эфоры вызвали их к себе и в присутствии военачальников обвинили в трусости и невыполнении воинского долга.
— По закону вы оба должны были разделить судьбу воинов Леонида, — заявил эфор-эпоним Гиперох. — Мне кажется, вы намеренно задержались в пути, чтобы не участвовать в трагической развязке у Фермопил. Конечно, вы оба не могли знать, что персы отыщут обходную тропу. Однако подавляющее численное превосходство варваров не могло не внушить вам мысль о неизбежном печальном исходе обороны греками Фермопил. Вот почему вы оба промедлили в пути и в результате остались живы.
— Помимо этого, вы оба еще осмеливаетесь обвинять нас в предательстве! — сердито добавил кто-то из эфоров.
— Как будто мы с самого начала не говорили Леониду, чем может обернуться вся эта затея с защитой Фермопил! — прозвучал еще один раздраженный голос.
— Не вам судить о наших действиях и решениях! — продолжил Гиперох. — Не вам обвинять нас в измене и медлительности, ибо вы оба — преступники! Как не выполнившие свой воинский долг, вы оба объявляетесь «задрожавшими». Отныне вам нет места в народном собрании, а также на любых торжествах. Нет вам доступа и в дома сисситий. Ваши родственники не имеют права предоставлять вам еду и кров. Всякий заговоривший с вами на улице или пустивший вас к себе домой будет оштрафован. Смыть этот позор вы сможете только кровью.
Слушая обвинительную речь Гипероха, Леарх побледнел. Подвергнуться подобной опале было самым большим позором для любого гражданина Спарты. Аристодем же выслушал эфора-эпонима с презрительной усмешкой на устах. Он нисколько не сомневался, что эфоры поступят именно таким образом. Это была единственная действенная мера, способная заткнуть им рот.
Вперед выступил лохаг Амомфарет.
— Сдайте свои плащи! — приказал он, стараясь не встречаться взглядом с Леархом и Аристодемом.
Те молча повиновались.
Красный военный плащ был гордостью каждого спартанца, символом его воинской чести.
— Ступайте! — повелел Гиперох.
Леарх вышел из эфорейона с опущенной головой и красным от стыда лицом. Что сказал бы ему отец, будь он жив сейчас! Как ему теперь показаться на глаза матери!
Аристодем покинул эфорейон, насвистывая веселую песенку, всем своим видом показывая, что он ничуть не расстроен случившимся. Более того, он еще сильнее укрепился в своем презрении к эфорам!
Глашатаи, выполняя волю эфоров, до самого вечера ездили верхом на лошадях по улицам Спарты, объявляя во всеуслышание постановление властей считать «задрожавшими» двух бывших гонцов Леонида.
Несмотря на это Булис, встретивший Аристодема на площади перед эфорейоном, пригласил его к себе домой. В прошлом Булис не раз участвовал в походах вместе с Аристодемом, не единожды стоял с ним плечом к плечу в боевом строю, поэтому он знал, что тот никогда не был трусом. Посланцам эфоров, пришедшим домой к Булису, чтобы оштрафовать его, рабы вручили серебряные монеты, вымазанные в ослином помете.
Посланцы долго возмущались неуважением, какое проявил Булис к властям Лакедемона, но все же взяли деньги, завернув их в тряпку.
Поступок Булиса пришелся по душе многим друзьям Аристодема, которые тоже нисколько не сомневались в его храбрости. Доходило до того, что, где бы ни появлялся Аристодем, к нему непременно подходили знакомые и родственники, чтобы поздороваться с ним или просто перекинуться парой слов. Затем все эти люди шли в эфорейон и платили штраф, стараясь делать это в присутствии эфоров. Иные даже платили штраф по нескольку раз, желая досадить эфорам. Разговоры о том, что Леонид погиб по вине эфоров, продолжали ходить по Спарте.
Леарху предоставила приют Горго, понимавшая, что уж ее-то власти оштрафовать не посмеют. Эфоры действительно ничем не побеспокоили вдову Леонида за такой ее поступок.
Тем не менее эфоры не бездействовали. При всяком удобном случае эфоры упрекали Астидамию в том, что ее сын опозорил память о ее муже, воинская доблесть которого всегда вызывала восхищение у лакедемонян.
Однажды, выждав, когда Горго отлучилась из дому, Астидамия встретилась с сыном. Беседа у них получилась короткой.
Астидамия сказала, что Элла родила сына, дальнейшая судьба которого будет незавидной, если Леарх не искупит свой позор. С этими словами суровая спартанка вынула меч, спрятанный под одеждой.
— Ради памяти о твоем доблестном отце и ради твоего сына, Леарх, — со слезами на глазах промолвила Астидамия, протянув ему клинок.
Леарх взял меч, удалился на берег Эврота и там покончил с собой.
В тот же день глашатаи объявили по всему Лакедемону, что Леарх, сын Никандра, совершил доблестный поступок, смыв свою вину кровью. Все обвинения в трусости с Леарха были немедленно сняты.
* * *Симонид находился в Коринфе, когда пришла горестная весть о захвате персами Фермопил и о гибели Леонида со всеми его людьми.
Первыми об этом рассказали коринфяне, уходившие вместе с Леонидом к Фермопилам и вернувшиеся домой. Оправдываясь перед согражданами, Антенор, предводитель коринфского отряда, говорил, что, если бы все эллинское войско осталось в Фермопилах, тогда остались бы и коринфские гоплиты. Еще Антенор говорил, что Леонид до последнего момента надеялся, что к нему на помощь вот-вот подойдет спартанское войско, но этого не произошло.
Военачальники из других союзных отрядов, проходивших через Коринф в города Пелопоннеса, прямо заявляли, что они были готовы защищать Фермопилы до последней возможности, но приказа умирать им никто не давал.
— Лакедемоняне дорожат своей воинской доблестью, вот почему Леонид не пожелал оставить Фермопилы, — сказал Алким, сын Латрия, из аркадского города Паллантия. — Но если бы эфоры прислали приказ об отходе, тогда отступил бы и Леонид.
Тем временем Олимпийские игры закончились. Представители Эллинского союза опять собрались в Коринфе, чтобы договориться о дальнейших совместных военных действиях против наступающих варваров. На первом же заседании синедриона вспыхнули разногласия между афинянами и спартанцами. Афиняне упрекали лакедемонян в медлительности и нежелании защищать Среднюю Грецию, а значит, и Афины. Подтверждением тому служат заявления спартанцев о том, что нужно перегородить стеной Истмийский перешеек, дабы не допустить вторжения персов в Пелопоннес. К Истму же спартанцы намереваются увести от Саламина и весь эллинский флот, тем самым обрекая на разорение владения афинян и мегарцев.
— Я уполномочен заявить, что Афины могут принять дружбу персидского царя, который согласен замириться с нами в обмен на военный союз против Спарты, — объявил Фемистокл и демонстративно покинул совет синедриона.
Такого поворота событий никто не ожидал, и прежде всего спартанцы. У властей Лакедемона теплилась надежда, что Ксеркс, разорив Афины, на этом успокоится и вернется обратно в Азию. В конце концов, именно афиняне в прошлом подстрекали ионян к восстанию против персов. И афиняне же разбили персидское войско при Марафоне десять лет тому назад.
Забеспокоились и союзники спартанцев, понимавшие, сколь сильны афиняне на море по сравнению с лакедемонянами, не имевшими опыта морских сражений. Коринфяне выступили посредниками в примирении афинян со спартанцами.
Отголоски этих жарких споров доходили до Симонида, который был вхож в дома многих знатных коринфян и был лично знаком с Фемистоклом. Симониду было горько сознавать, что доблестная гибель Леонида, вызвавшая волну патриотизма по всей Элладе, совсем не вдохновляет власти Спарты на решительные действия против персов. Желание спартанцев отсидеться за истмийской стеной глубоко возмущало впечатлительного Симонида.
Однако угроза Фемистокла подействовала. Спартанские власти объявили о своей готовности послать свои лучшие войска в Среднюю Грецию и попытать счастья в морской битве у острова Саламин.
Симонид вот уже много дней сочинял посмертные эпитафии спартанцам и феспийцам, павшим у Фермопил. Ему хотелось без излишнего пафоса воздать должное этим героям, сложить о них такие строки, которые запомнились бы на века будущими потомками. Симонид, сочинивший за свою жизнь множество разных эпитафий, ныне мучился от творческого бессилия. Все, что рождалось в его голове поутру, уже к вечеру казалось ему напыщенной бессмыслицей. Симонид вдруг понял, что, сочиняя на заказ, он чаще всего занимается грубой лестью, облекая ее в звучные строфы, разделенные на поэтические размеры и стопы. Люди всегда были падки на лесть, даже на самую грубую. Знавший об этом Симонид беззастенчиво этим пользовался до сего времени.
Сказать же суровую правду о бесстрашии и доблести, не прибегая к цветистым оборотам, оказалось для Симонида делом очень непростым.
Неизвестно, как долго продолжались бы творческие мучения Симонида, если бы не случай. В тот день поэт прогуливался за городской стеной, любуясь с высокой холмистой гряды далекими бирюзовыми водами Коринфского залива. К низменному морскому побережью меж невысоких гор пролегала пыльная дорога, по ней шли путники и ехали повозки, запряженные мулами.
Возле холмистой гряды, которая называлась Герания, дорога к морю соединялась с другой дорогой, идущей от Мегар через Истмийский перешеек до Коринфа. На Истмийской дороге путников и повозок было еще больше. Люди, напуганные нашествием персов, толпами двигались в Коринф из Аттики и Мегариды.
Спускаясь по склону холма к дороге, Симонид обратил внимание на путника в коротком рваном плаще, с палкой в руке. Путник стоял на обочине дороги, явно кого-то поджидая.
Солнце припекало немилосердно, поэтому Симонид пожалел, что вышел из дому без шляпы. Незнакомец, словно читая мысли Симонида, предложил ему свою шляпу, едва поэт спустился с холма на дорогу.
— Кто ты? И откуда знаешь меня? — спросил удивленный Симонид.
Незнакомец в рваном плаще назвал его по имени, затем снял с головы войлочную шляпу.
— Тефис! — изумленно воскликнул Симонид. — Откуда ты?
Симонид запомнил слугу Леонида, побывав в гостях у спартанского царя.
— Я держу путь от Фермопил, — ответил Тефис, скорбно покачав головой. — Мне было приказано уцелеть, чтобы поведать спартанцам о том, как погиб Леонид и весь его отряд.
Симонид порывисто схватил Тефиса за плечи, заглянув ему в глаза.
— Так ты все видел, друг мой! — взволнованно проговорил он.
— Не все, но многое, — сказал Тефис.
— Идем! — Симонид решительно взял Тефиса за руку. — Ты отдохнешь в моем доме, а потом расскажешь мне о последних днях царя Леонида.
Тефис был так измучен долгой дорогой, что, едва напившись воды в доме Симонида, тут же лег на скамью и уснул как убитый. Проснулся Тефис только поздно вечером. Для него уже была готова ванна с горячей водой. Смыв с себя пыль и грязь, облачившись в чистые одежды, Тефис разделил ужин с хозяином дома. Подливая вино в чашу нежданному и желанному гостю, Симонид неизменно произносил одну и ту же фразу: «За твое спасение, Тефис! И за то, что боги привели тебя ко мне!»
Насытившись, Симонид и его гость перешли из трапезной в комнату для гостей.
На западе догорал закат, пурпурные отсветы которого легли на тонкие занавески на окнах, колыхаемые слабым ветром.
Симонид и Тефис сидели в креслах лицом друг к другу. Тефис печальным голосом рассказывал о том, как войско Леонида вступило в Фермопильский проход, о кровопролитных сражениях с персами от рассвета до заката, о гонцах, отправленных Леонидом за помощью…
— Но помощь так и не пришла, — мрачно подытожил Тефис.
Он поведал Симониду о перебежчике из стана Ксеркса, известившего Леонида о том, что персы двинулись в обход по горам, об отступлении греческих отрядов и о решении спартанцев и феспийцев стоять до конца…
Тефис подробно изложил Симониду, как храбро сражались с «бессмертными» феспийцы, пока не полегли все до последнего человека. Когда Тефис прибежал к лакедемонянам, чтобы известить их о гибели феспийцев, Леонид был уже мертв, а во главе спартанцев стоял Сперхий.
— Сперхий и приказал мне укрыться в зарослях на склоне горы, чтобы я стал очевидцем последней битвы спартанцев с варварами, — сказал Тефис. — Сперхий также велел мне выкрасть у персов тело Леонида, когда все будет кончено.
Симонид с замирающим сердцем внимал рассказчику, и перед его мысленным взором разворачивалась картина последней битвы.
Персы долго штурмовали укрепившихся на холме лакедемонян, но никак не могли их одолеть. Тогда Ксеркс приказал расстрелять крошечный отряд Сперхия из луков. Несколько тысяч лучников, окружив холм, больше часа пускали стрелы. Тучи стрел сыпались дождем на поднятые щиты лакедемонян. Этот смертоносный дождь убивал спартанцев одного за другим. Они падали друг подле друга, как стояли в боевом строю, красные плащи устилали вершину холма. И вот упал последний спартанец. Персы опустили луки.
По приказу Ксеркса тело Леонида было распято на кресте, установленном возле дороги, по которой двигались несметные азиатские полчища, направляясь в Среднюю Грецию.
— Варвары проходили через Фермопилы три дня и три ночи, — молвил Тефис. — В течение этого времени подле креста с телом Леонида постоянно находилась стража. По ночам персы жгли костры. Я не мог подобраться к кресту. Когда войско Ксеркса углубилось в Фокиду, мне удалось снять с креста тело Леонида и похоронить его. Место погребения я запомнил.
Тефис описал Симониду место, где погребено тело Леонида, упомянув приметы, по которым можно отыскать могилу царя, обложенную грудой белых камней.
— Рядом я похоронил и Мегистия, — добавил Тефис. — Его могилу можно узнать по холмику из желтого ракушечника. Всех прочих спартанцев местные локры погребли в одной большой яме. Над этой могилой локры сложили небольшой курган из обломков известняка. Феспийцев тоже захоронили местные жители рядом с селением Альпены, у самого Восточного прохода.
Разморенный сытной трапезой, Тефис ушел спать. Завтра ему предстояло вновь двинуться в путь.
Симонид, взволнованный всем услышанным, до глубокой ночи не сомкнул глаз. Он бродил со светильником в руке по притихшему спящему дому, ведя мысленный диалог с самим собой.
«И все-таки предсказание Мегистия, некогда данное Леониду, сбылось, — размышлял Симонид. — Леонид, вне всякого сомнения, превзошел воинской славой своего старшего брата Клеомена и всех спартанских царей, правивших в Лакедемоне до него. Леонид не разбил войско Ксеркса, но он и не позволил варварам прорваться в Срединную Элладу в то время, когда эллины справляли Олимпийские игры. Это вполне можно назвать победой».
За всю свою жизнь Симонид несколько раз проезжал по дороге через Фермопилы, направляясь из Афин в Фессалию и обратно. Теперь он мысленным взором окидывал те места: морской залив, узкую береговую полосу и нависшие над ней высокие Каллидромские скалы… Отныне Фермопилы станут для греков синонимом доблести.
Симонид пытался представить могильные холмики защитников Фермопил, но у него перед глазами неизменно возникали лица Леонида, Мегистия, Сперхия, Агафона и других спартанцев. Лица этих мужественных людей запомнились Симониду в тот знойный августовский день, когда спартанский отряд после ночевки в Коринфе выступил в дальнейший путь к Фермопилам.
Образы царя Леонида и его соратников чередой проходили в цепкой памяти Симонида, когда он выводил острым стилем на восковой табличке надгробную эпитафию:
Путник, поведай спартанцам о нашей кончине.
Верны законам своим, здесь мы костьми полегли.
Утром, разбудив Тефиса, Симонид первым делом прочитал ему свое творение.
— Что скажешь, друг мой? Тебе нравится?
— По-моему, лучшей эпитафии нельзя придумать! — промолвил восхищенный Тефис.
— Возьми эту табличку с собой и покажи ее эфорам в Спарте, — сказал Симонид. — Но сначала пусть эту эпитафию оценят Горго, Клеомброт и все друзья Леонида. Их мнение очень важно для меня.
— Я уверен, эта эпитафия придется по душе всем лакедемонянам, — заверил поэта Тефис. — После победы над варварами спартанцы непременно выбьют эту надпись на надгробии павших воинов Леонида.
— Ты полагаешь, что полчища Ксеркса обязательно будут разбиты? — с надеждой в голосе проговорил Симонид. — На чем основана твоя уверенность, друг мой?
— Еще перед началом Олимпийских игр спартанцы получили оракул из Дельф об исходе войны с персами, — ответил Тефис. — Согласно этому оракулу, Лакедемон выстоит в борьбе с варварами, если один из спартанских царей примет смерть на поле сражения. Леонид знал об этом оракуле.
«Так вот почему эфоры дали Леониду так мало воинов! — с горестным прозрением подумал Симонид. — По сути дела, Леонид обрек себя на гибель ради спасения Спарты!»
Тревога, изводившая Симонида в последнее время, теперь вдруг отступила. Ей на смену в душе поэта поселилась уверенность, что нашествие персов в конце концов будет отражено. Как и все его современники, Симонид безоговорочно верил во всевидение бессмертных богов.
* * *В начале осени произошло морское сражение у острова Саламин, завершившееся победой эллинского флота. В этом сражении особенно отличились афинские и эгинские корабли.
Утратив господство на море, Ксеркс уже не верил в скорую победу над Элладой. Оставив в Греции Мардония с лучшими отрядами продолжать войну, Ксеркс с остальным войском вернулся в Азию, где к тому времени уже вовсю полыхали восстания среди горных индийских племен. Неудачи Ксеркса в Европе придали смелости индам и арахотам, которые перестали платить налоги в казну персидского царя. Осмелели и азиатские скифы, возобновившие набеги на северо-восточные рубежи Ахеменидской державы.