— Ну, ладно! — весело сказал адъютант. — Лакайте мое добро! Послезавтра у места будем!..
Компания веселая, шумная. Кроме Королевы Безле и Желтогорячей, еще несколько женщин. Офицеры смеются, зубоскалят над ними: — Вот, в Верхнеудинске, будет вам, девочки, отставка!
— Там свеженькие!.. Гостинцы атамана!
— А мы чем хуже других? — обижались женщины.
— Поизносились вы за дорогу!
— Держанный товар!.. Лежалый!
— Хо–хо!..
Хорунжий (раньше всех успел насосаться) расставил широко ноги, кривые, кавалерийские, качнулся к Желтогорячей, рыгнул.
— И тебе, Лидка, отставка!.. Ищи–ка себе нового хахаля!
Желтогорячая презрительно свела губы и жеманно покачала головой.
— Ошибаешься, кавалер! Мы с Жоржинькой, как управимся, сразу же и Харбин катнем!..
— Врешь!.. Зачем он в Тулу со своим самоваром поедет? Ха!.. Там такие девочки, — просто пальчики оближешь!..
Желтогорячая рассердилась.
— Жоржинька! — крикнула она адъютанту. — Скажи ты этому субчику — пускай не пристает!..
— Отстань, Лидия! — отмахнулся адъютант. — Чего ты кипишь?!
— Ты ему скажи, что мы с тобой в Харбин катим! Скажи ему!..
— Ну, — скривился адъютант. — Это еще бабушка надвое сказала — поедем ли!
— Это что значит? — вспыхнула Желтогорячая.
— А то значит, что о Харбине еще рано тебе толковать… Кто поедет, а кто и нет…
— Финтишь?! — подбоченилась Желтогорячая. — Ну, постой, я с тобой попозже, попозже поговорю!
— На постели?! — захохотал хорунжий.
Пили с подъемом, с треском. Кончился утомительный (да и опасный!) поход. Худшее осталось позади.
Пили за будущие победы, за свержение насильников, захватчиков власти, жидов. Пили за святую Русь, за порядок. Пили за женщин (настоящих, не за этих вот!). Пили шумно, весело, угарно.
Подпившая Королева Безле, переходя с колен на колени (тяжело ее, корову, держать, а мягкая!), смеялась и болтала.
— Донесли ноги в целости! Ха! Да только много чего–то по дорою растеряли!..
— Не болтай, Королева Безле!.. Не болтай, коо–ро–ва!..
— Куда у вас солдаты–то делись? Разбежались!?
— Не твоего ума дело! Заливай горлышко… На–ко ополосни!
— Нет, вы скажите, — пьяно упрямилась толстая, — почему вы войско–то свое растеряли?!.
— Уймите ее!.. Уймите эту корову!
А кто–то наглый, пьяно откровенный кричал ей.
— Да ты пойми, дура!.. Пойми — нам же лучше, что эта сволочь разбрелась!.. Куда она нам?!. К черту!.. К черту!.. Гуляй, душа!
В большой пятистенной избе, откуда выгнали хозяев, грохот дрожал в сизом дыме (накурили господа офицеры), вздрагивали огни свеч, колебались, замирали.
Королева Безле накричалась, нахохоталась и вдруг притихла. Ударило, видно, в голову вино. Забилась она в угол вялая, стала неинтересной мужчинам. Расплылась, осела. Потормошили, помяли, оставили.
И вот, врываясь в нестройный, бестолковый шум, заплескался вдруг, задрожал бабий плач. Острый, режущий — такой, каким в деревнях бабы, обездоленные несчастьем, душу свою успокаивают.
Оторопели на мгновение, стихли гулеваны. Чего это с Королевой Безле? О чем это она разливается? А она перегнулась, подперла голову разлохмаченную толстыми руками, раскачивается из стороны в сторону и плачет, причитает.
— Ой! бедненькие, голубчики!.. Ой, жалко мне, жалко вас!.. Косточки ваши по деревням, по лесам гниют! Ой, не дождались вы отдыха, не дожили… Сколько женских слез по вас прольется! сколько горя после вас осталось!.. А-а! А-а!..
Прошло первое ошеломление — накинулись на Королеву.
— Перестань, дурища! не порти обедню!
— Да кого ты оплакиваешь, корова?
— Кого тебе жалко? О ком воешь?
Не переставая раскачиваться и плакать, Королева Безле ответила.
— Всех мне жалко… вот тех, кого по дороге растеряли… Подполковника Недочетова… вдову его жалко!.. Всех мне, голубчики, родные мои, жалко!.. Вас жалко… А-а! А-а!
Оставили Королеву Безле. Пьяные это слезы, вино это плачет. И смешался вновь вспыхнувший пьяный гам с плачем, с причитаньями. Пьяную разве уймешь?
Хорунжий гикнул, топнул ногой и, заваливаясь и качаясь, пошел в пляс. Женщины зашлепали в ладоши, завизжали: стали хорунжему пару поддавать. Желтогорячая поерзала, потрясла плечами, выпрыгнула на середину тесной избы и встала против плясуна. Кто–то засвистел, защелкал. Пляшущие дернулись, оторвались от грязного пола и понеслись. Кругом все затопало, завизжало, закружилось…
Было уже поздно. Звездная морозная ночь тихо упала на снежные поля, на елани, на пади, на распадки, на хребты. Звездная ночь была ясной, спокойной, мудрой.
Кичиги стояли высоко и сверкали крестом своим. Самоцветными каменьями переливало Утиное Гнездо и крайняя звезда Сохатого горела ослепительным алмазом.
Голубые тени замерли на снегу, под деревьями, у заборов. Над некоторыми избами вились дымки.
Кое–где краснели огни.
Деревня спала.
И вместе с деревней спал отряд.
Только в этой пятистенной избе шумела жизнь. Но и она стала замирать, когда оттанцевали хорунжий с Желтогорячей (а после них еще кто–то), когда несколько пьяных офицеров свалились на скрипучую хозяйскую кровать, когда в третий раз смененные свечи оплыли и затрещали.
И адъютант, менее других пьяный, почувствовав усталость, увидев, что оборвалось веселье, зевнул, потянулся и сказал.
— Ну, пора отдохнуть!.. Завтра еще один переход. Шагнем — и крышка!
Стали расходиться. Спавших не тревожили — всех, кроме Королевы Безле (наплакалась она, да под плясовую и уснула). Королеву Безле хорунжий пожелал увести к себе.
— Погреюсь я! — пьяно хохотал он. — Эта туша очень мне нравится!..
Но, когда толстую стали расталкивать, когда растормошили ее, согнали ее тяжелый сон — она вдруг вскочила, дико раскрыла глаза, бледная, оплывшая, затряслась, закричала:
— Ой, спасите!.. Спасите! Спасите!..
И долго так кричала она бессмысленно, страшно, дико, пьяно:
— Спасите!..
А когда пришла в себя, жадно пила ледяную воду (постукивая дрожащими зубами по чашке) и ничего толком не могла рассказать.
Пели петухи.
Кичиги были уже совсем высоко.
14. Глава несуразная.
Эта глава — самая несуразная: где же тут расскажешь, как Коврижкинская стая голубою ночью (Кичиги стояли уже высоко) скатилась с хребта, врезалась в спящий белый отряд, откромсала от него добрую половину (а в половине–то этой красильниковцы, истребители, гроб), как смяла хвост отряда (тех, ненадежных), как обожгла внезапностью, огнем, яростью; как захватила добычу?
Где же тут все расскажешь?..
Коврижкин так. и расчитывал: обрушиться на врага внезапно, ночью; обрушиться тогда, когда он забудет о всякой опасности (полковник Шеметов сладко грезил о скорой встрече с самим атаманом; штабные лихо отплясывали и блудили с женщинами!); когда удар будет значителен, крепок — и сокрушит.
Голубая тишина была в деревне разорвана трескотней пулеметов, криками, воем. Голубая ночь вспыхнула частыми, короткими огнями. В голубое спокойствие вторглись крики ярости, отчаянья и дикой, звериной, таежной злобы.
И полковник Шеметов, разбуженный шумом, кинулся, торопливо одевшись, из избы, метнулся, закричал на вестовых. А потом без цели палил из нагана, пока не расстрелял всех патронов. И только тогда пришел в себя, очухался, сообразил.
К нему стянулся офицерский отряд. Но стягиваться уже было поздно: нападавшие обложили отряд с трех сторон и жали его вниз, под угор, на речку.
Коврижкинские бойцы оттеснили хвост отряда. Там побросали винтовки и заорали.
— Братцы!.. Товаришши!! Сдаемси!.. Сдаемси!..
Но в голове, там, где офицеры, где зеленые ящики, где гроб и свежие крепкие лошади, — там их встретил запоздалый, но горячий отпор.
Лохматые, трепанные коврижкинские люди наседали упорно и остервенело на офицеров. Они гибли под частыми, неуемными выстрелами, но лезли слепо, не колеблясь. Они орали бессмысленно, опьянев от крика, от боевого шума, от крови.
Они чуяли смерть — а потому были бесстрашны. Они убивали — и потому были пьяны…
Разве расскажешь по–настоящему — как человек убивает человека? — Не расскажешь. Этого не передашь: вот, взметнув руки, раскинув их (не для последнего ли объятья?), падает убиваемый. Вот, оскалив по–звериному рот, беззвучно рычит человек и с остановившимся взглядом бьет — бьет, чтобы убить.. Вот падают двое, схватившись, сцепившись навсегда.
Разве расскажешь о том, как ожесточается в предсмертном порыве сердце человеческое, как оживают в нем древние, звериные предки?..
Глава эта несуразная. Вот только рассказать о том, как самая упорная борьба завязалась — на удивление Коврижкина и его помощников и его бойцов — у гроба подполковника Недочетова.
Туда устремились красильниковцы с хорунжим Агафоновым, там сгрудились офицеры — и среди них адъютант (Жоржинька, рассудительный, предусмотрительный, хитрый). И сюда же пришлось Коврижкину кинуть крепкую испытанную, надежную силу.
Вокруг гроба, как некоего знамени — трещало, выло, ухало. И здесь лицо человеческое особенно исказилось печатью ярости и отчаянья; здесь сердце человека вспыхнуло тем, старым, дожизненным, предковым, волчьим.
Схватка была жестокая, огненная. Но настал момент, когда сила коврижкинской стаи одолела и красильниковцев и офицеров. Дрогнули они, поддались (много их полегло у гроба). И стремительным натиском отбросили их рычащие, бородатые, всклокоченные коврижкинцы. В дома, во дворы (где глубокий, голубеющий снег), к гумнам, за гумна…
А потом — стало затихать. Ушли далеко Кичиги. Помутнели звезды — слабый зимний рассвет затрепетал, ночь уползла. Еще потрескивали выстрелы, еще рвали предутреннее затишье крики, но — видно было, чуялось — кончилось горячее, внезапное, грозовое.
Стягивались рассыпавшиеся широким обхватом коврижкинцы, сползались, сходились (нюхом чуя, где командир, где головка самая) к Коврижкину, к его штабу. Уже подбирали наспех раненых — и яснее и громче стали стоны.
А за гумнами, где темнела зубчатая стена леса, скакали, уносились белые. И туда лениво, не целясь, посылали коврижкинцы последние выстрелы.
В окнах закраснелись огни. Мужики зашевелились. Бабы и ребятишки повыползли из подпольев; испуганно прислушивались, озирались: чья взяла?
На крайнем порядке деревни, там, где раньше штаб белый был, где Шеметов, гроб, зеленые ящики и орудия (промолчавшие весь бой, и теперь ставшие военной добычей) — вспыхнул, разгорелся, взметнул к небу золотую сеть искр и пламени костер:
— Наша взяла!.. Наша!..
Эта глава — несуразная, маленькая, но она же самая большая: в ней победа.
15. Женщины.
Когда перед рассветом тишину голубую взорвали крики, выстрелы, вой, — женщины, похолодев от страха, забились в углы, подальше от пуль, от смерти.
Вместе с другими — Желтогорячая и Королева Безле.
Но не так, как другие — Валентина Яковлевна, вдова.
Она помещалась вблизи штаба (поближе к гробу, к мужу), и нападение сразу разбудило ее, бросило во двор избы, где она спала, — и оттуда через жердяную изгородь увидела и услыхала она, как заметались офицеры, как тревожно зазвучала команда, как зазвенела злобная матерщина, как затрещали, застукали выстрелы и зацокали пули. Оттуда же (прижавшись к холодным, запорошенным снегом жердям; и сердце больно стучало в ней!) увидела она, что люди стянулись к штабу, где командование, где гроб. Она дернулась, хотела броситься зачем–то туда. Но сразу же обессиленная приникла к изгороди. Она увидела, что отстреливающиеся люди завозились вокруг чего–то у штаба. Там захрапели и звонко забили о мерзлую землю копытами лошади. Она увидела, далее, что лошади рванулись и вынесли сани, окруженные людьми. И, не увидев всего, она почему–то внезапно поняла: на санях, которые силились увезти обезумевшие, храпящие лошади, — на санях — гроб! И, поняв это, она еще раз сделала над собой усилие (ах, как отяжелели ноги!) и кинулась туда, где двигались сани и где, оседая на перебитый зад, задала одна из лошадей. Но она не успела пробежать двух–трех звеньев изгороди, как навстречу ей, наперерез, перепрыгивая через прясла, кинулись неузнанные в быстром беге люди. Ее отбросили назад — и вовремя: оттуда, куда стремилась она, бездумно, безотчетно, сыпнулось трескотней, залп за залпом, пачками, неумолчно. Она присела на снег. Не думая, она сделала то, что нужно было — спасала свою жизнь. Над ее головой звенели острым журчанием пули. Вокруг нее шумело. Тогда она, поняв опасность, ближе прижалась к снегу и поползла.
Она ползла долго. Снег набился под одетое впопыхах верхнее платье. Холодными струйками зазмеилась по телу оттаявшая вода. Сугробы мешали двигаться, порою она тонула в них — но сзади выло, трещало, жгло опасностью, и она ползла!
И когда она доползла до темной, молчащей избы, когда взобралась на крылечко, когда, шатаясь, ткнулась в темные сени и потянулась, шаря по бревенчатым стенам, к двери, — пальцы у ней не гнулись и были мертвы. Она заскреблась у двери, как озябшая собака, она долго возилась, пока схватила скобу и, потянув ее, последними силами, распахнула дверь. И в темную, но теплую избу упала, потеряв сознание.
Сколько времени прошло? Может быть, время остановилось? — Когда Валентина Яковлевна очнулась, в избе было светло. Гудела железная печка, и дымных полосах качались тени и звучали голоса.
— Ну, вот вы и очнулись!?
Круглое лицо наклонилось над вдовой, полная мягкая рука провела по лбу: как больного ребенка ласкает.
— Мы думали, что вас ранило, а это вы с испугу. Да пальцы поморозили.
Валентина Яковлевна приподнялась, поглядела вокруг. Кроме этой толстой, с добрыми глазами, в избе было еще много женщин.
Многие курили, некоторые лежали на лавках; трое метались по избе;, и все крикливо разговаривали, горячась и споря.
— Будет вам! — обернулась к ним толстая. — Тут человек болен, а вы галдите!..
— Мы все больные! — огрызнулась одна из метавшихся. — У нас у всех нервы… Мы больные!..
Вдова огляделась и узнала. Она сморщилась: сколько раз в походе коробило ее от встречи с этими женщинами! Сколько раз, когда жив был подполковник Недочетов, когда был он в силе — сколько раз она спорила с ним, а он смеялся, говоря, что женщины эти нужны, что они поднимают дух самой надежной части отряда — офицеров!
Вдова болезненно, брезгливо сморщилась.
— Почему я здесь? — спросила она у толстой.
Та виновато улыбнулась и тихо сказала.
— Мы, ведь, все пленные. Нас, женщин, всех собрали сюда… Ну и вы с нами…
— В плену?.. Разве наши разбиты? Разве красные?..
Вдова внезапно все вспомнила: и неожиданный грохот выстрелов, и крики, и лошадей, силившихся что–то увезти вскачь, и рыхлый, мокрый снег, забивавшийся за шею, в рукава, под шубу. Вспомнив, она почувствовала ноющую тягучую боль в руках. И с этой болью пришла другая боль.
— А где же остальные?.. Штаб, офицеры? — взволнованно спросила она.
— Штаб убежал. И много офицеров. Все красильниковцы… которые уцелели… А нас бросили…
— А гроб? — впилась глазами в нее, замерла вдова. — Где гроб?
— Гроб здесь… отбили его красные.
— За него сильно боролись? — заблестела глазами Валентина Яковлевна. — Это верно — вокруг гроба шла горячая схватка?
— Да… Там много трупов… Когда нас утром вели — нас, ведь, из всех–изб собрали сюда — мы видели гроб на санях и возле него трупы…
Толстая хотела еще что–то сказать, но взглянула на вдову и промолчала.
А та прижала обмотанные носовыми платками руки к груди и, глядя куда–то поблескивающими, потемневшими (и потеплевшими) глазами, задумалась.
Женщины кругом визгливо кричали, переругивались, спорили.
Одна — высокая, растрепанная, в распахнутом (голая грудь тепло розовела) шелковом кимоно, стояла у стола и, перекрикивая всех, звонко орала. — Вот помяните меня — выведут они нас всех, да отдадут на потеху этим мужикам!.. Вот помяните!.. А я не дамся! Я не дамся!… Пусть лучше убьют!.. Да, никогда… Да ни за что с этой сволочью!..
— Привыкла к офицерью? — подошла Королева Безле (задумавшуюся вдову она смущенно оставила в стороне). — Да тебя, голубушка, не спросят!.. Нас и раньше–то не спрашивали, а теперь и подавно.
Женщины заговорили все враз:
— Если бы хоть камиссарам роздали, а то целой роте — ведь это ужас!..
— Они все с сифилисом! От них пропадешь!..
— Да верно ли? Может быть это так, слух?!
— Да вы еще сомневаетесь? Ведь у них по всей России женщины поделены, а мы — добыча!..
— Ах, оставьте, не пугайте, девочки! Не пугайте! Я так боюсь… Ей–богу!..
— Но ведь мы не солдаты, мы не воевали! Пойдемте к главному ихнему комиссару, скажем: нам все равно — белые или красные!.. Мы не солдаты!
— Да, послушают они!..
Вдруг шум оборвался. Затихли, замерли.
В распахнувшуюся дверь вползли облака пара, а в паре — двое с винтовками, грязные, коренастые, оборванные. Один остался у двери, другой вышел на середину избы, оглядел всех и сказал:
— Которая здесь жена полковника помершего?
В томительной тишине ясно прозвучал немного дрожащий и глухой–голос.
— Это я… Я — вдова подполковника Недочетова.
Вошедший оглядел вдову, внимательно посмотрел на ее обмотанные руки и неожиданно просто, буднично кивнул ей головой.
— Пойдемте–ка к командиру. Командир кличет…
Вдова встала, пошла. Женщины испуганно и многозначительно переглянулись.
16. Разговор сантиментальный.
Накрутили хвост!..
Коврижкин (уже рассвело, белое зимнее утро крепло) подсчитал потери, обошел свою стаю, стянул ее, поглядел. Он покрутил головою, оглядев своих убитых («Эх, славные ребята полегли!»), поручил раненых домодельным санитарам — и пошел считать и подсчитывать добычу. И среди добычи (много добра осталось; многого не успели увезти ускакавшие Шеметов с офицерами) удивили Коврижкина гроб и женщины.