Федоровский Евгений И чуден миг (Свежий ветер океана - 2)
ФЕДОРОВСКИЙ ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВИЧ
"И ЧУДЕН МИГ..."
Свежий ветер океана - 2
НА БЕЛОМ МОРЕ ШТОРМ
"Приезжай. Идем. Русин". Телеграмма была составлена совершенно в духе Мишани. Ни слова лишнего.
Идти к Соловецким островам мы решили еще зимой. В то время я был в командировке на целлюлозно-бумажном комбинате в Коряжме под Котласом. Проворный, невысокого роста, с лицом в белой ряби шрамов и шрамиков, с синими, как у истинных северян, ласковыми глазами, Миша работал на станции биохимической очистки. С увлечением влюбленного в свое дело специалиста он показывал мне аэротенки, воздуходувные агрегаты, сооружения по механической переработке осадка, призванные освободить промышленные стоки от щелочей, кислот, древесного сора, чтобы отходы целлюлозного производства не засоряли окружающие реки. Так мы очутились на берегу Вычегды.
Среди вытащенных на зиму катеров и лодок стоял остов, похожий на китовый скелет. Это и была Мишанина мечта - катер. На нем он собирался идти к Соловецким островам.
Мишаня вырос в Архангельске. И дед и отец его были рыбаками. Он тоже хотел стать мореходом, работал матросом на лихтере. Но однажды случилась беда хлестнул его лопнувший буксирный трос. И вышло так, что Мишаня попал не на море, а на целлюлозно-бумажный комбинат в Коряжму.
Он бился над катером всю зиму. Негустые рубли получки шли на выдержанное дерево, многослойную фанеру, краску, прочные снасти, детали к двигателю. Только малую часть Мишаня оставлял на чай, сахар и хлеб.
Однажды он неожиданно приехал в Москву. Ему понадобилось достать медные гвозди и болты, чтобы металл не разъедала морская вода.
Я познакомил Мишаню со своим товарищем Левой Скрягиным, связанным с моряками и корабелами, и он помог достать болты и гвозди.
И вот телеграмма. Получив отпуск и достроив катер, Мишаня переселился в него, как в свою квартиру, и ждал меня.
Катер стоял, уткнув в берег свой изящный удлиненный нос, на котором белилами было выведено его имя - "Бурелом". Окрашен он был в скромный пепельный цвет с алыми ободками ватерлинии. По бортам и на короткой мачте стояли навигационные фонари. На крохотной палубе - ничего лишнего и громоздкого. Каюта вмещала четверых, но, поскольку нас было только двое, свободные места занимали бочка с соляркой, газовая печка с баллонами для приготовления пищи и обогрева, если сильно похолодает.
Мы сделали несколько пробных ходок. Не в пример "Заморе" крутые борта хорошо держали волну, сорокасильный двигатель работал негромко, ритмично и ладно. Можно было отправляться в путь.
Пройдя по Вычегде, мы попали в Северную Двину, а из нее, минуя Архангельск, вышли в Двинскую губу.
Под холодным плоским небом лениво ворочались волны. На воду садились чайки и бойко делились новостями. Только одна, худая и грязная, летела за кормой, осыпая нас пронзительной птичьей бранью. "Бурелом" пенил мягкую, покойную зыбь. Мишаня прокалывал острым циркулем карту, рассчитывая курс. Я тихо двигал штурвал, удерживая на нуле стрелку аксиометра. Но когда мы повернули на запад, оставляя слева полосу берега Онежского полуострова, Мишаня вдруг заявил:
- Шторм идет. Скоро начнет ломать.
- Откуда ты взял?
Мишаня показал на чаек:
- Садятся на воду...
- Может, вернемся?
Мишаня почесал карандашом курчавую голову, пробежал по карте циркулем:
- Далековато возвращаться, - и вдруг добавил решительно: - Суворова читал? Кто храбр, тот жив. Кто смел, тот цел. Держи мористее!
Он знал, что у мелководного берега мы не сможем отстояться, поэтому задумал встретить шторм в море.
Вечером в борт ударила первая сильная волна. Не успел "Бурелом" сбросить с себя воду, как еще более крупная волна навалилась на него. Заскрипели переборки.
Синяя полоска берега скрылась за горизонтом, а с другой стороны закрывала небо черная со стальным отливом туча. На волнах заплясали барашки. Я развернул катер на ветер, врубив малый ход, с тем расчетом, чтобы после шторма сразу выйти напрямую к Соловецким островам.
- Надо поесть, - заторопился Мишаня. Он держал тарелку в руках, тщетно пытаясь поддеть ложкой рыбину. Подливка плескалась на одежду и стол.
И тут закачало, забило, затрясло, застонало, завертело, будто земной шар встал на дыбы. Смешалось море и небо. Перед сатанинским напором ветра и волн мы вдруг почувствовали себя крошечными букашками. Катерок показался слишком слабым и хрупким в железных челюстях взбесившегося моря. Оборвался шкертик, удерживающий язычок судового колокола. Он забил по бронзе, как в былые времена звенели пожарные колокола...
Мишаня зябко дернул плечом:
- Помнишь колокол Ллойда?
- Ллойда?
Мы вспомнили Леву Скрягина. В тот момент, когда Лева помогал доставать медные болты и гвозди, он работал над книгой о морских катастрофах. Сбором сведений о кораблекрушениях он занимался всю жизнь. Он знал о таких событиях, от описания которых леденела кровь. Эти события казались почти невероятными.
В одной из глав книги Лева рассказал о страховой компании Ллойда. Ее называют еще "Адмиралтейством торгового флота". В центре страхового зала компании на специальной конторке лежит книга в черном кожаном переплете. Это книга потерь компании. В нее с 1774 года заносятся все зафрахтованные у Ллойда суда, которые погибли. Записи делаются по традиции гусиными перьями. У Ллойда есть даже должность мастера по заточке этих перьев.
Помимо Черной книги в ходу и Красная книга. В нее тем же гусиным пером заносятся сведения о судах, пропавших без вести. Первую Красную книгу стали заполнять в 1873 году.
Как и люди, корабли уходят из жизни разными путями. Естественная их смерть - разборка на металлолом. Но нередко корабли становятся жертвами роковых обстоятельств - морской стихии, войны, ошибок капитана и матросов, злого умысла. С тех пор как человек начал овладевать стихией моря, ему пришлось познать горечь кораблекрушений.
Лева Скрягин подсчитал, сколько судов погибло за всю историю мореплавания. Ежегодные потери в прошлом веке составили около трех тысяч судов. Начиная с 1902 года и до наших дней погибало в год примерно 398 кораблей. Ну а если учесть, что люди занимаются мореплаванием уже более двух тысяч лет, то получится примерно миллион погибших кораблей. Миллион! Это значит, что на каждые сорок квадратных километров дна Мирового океана приходится одно затонувшее судно!
Большинство этих судов погибло на скалах и подводных рифах близ берега. Некоторые нашли могилу на огромной глубине в океанских просторах. Но в мировой летописи кораблекрушений есть и краткие записи: "Такой-то корабль вышел из такого-то порта и в порт назначения не прибыл. Считается пропавшим без вести".
Сведения об авариях и катастрофах поступают в штаб-квартиру десятками ежедневно. Служащие узнают о гибели "своих" судов из радиограмм, причем весьма быстро, примерно в течение часа с момента происшествия.
А еще в страховом зале компании висит колокол - знаменитый колокол Ллойда. Удар его раздается довольно редко, не более пяти-шести раз в году. Колокол звонит только "по пропавшим без вести". Но бывают исключения. Один удар колокола раздается в зале перед объявлением о гибели какого-нибудь особого, очень большого судна или о катастрофе, унесшей много человеческих жизней, как это случилось 14 апреля 1912 года, когда погиб "Титаник".
Звонил он и перед известием о жестокой судьбе французского грузового парохода "Монблан", взорвавшегося с грузом пикриновой кислоты, тринитротолуола, порохового хлопка и другой взрывчатки в канадском порту Галифакс. В результате этого взрыва был разрушен город, погибли тысячи людей. Большинство пиротехников сходится во мнении, что до появления атомной бомбы взрыв, происшедший 6 декабря 1917 года, был самым сильным из всех, какие когда-либо знало человечество.
...Колокол настолько извел нас своим звоном, что Мишаня в конце концов не выдержал. Он привязал к поясу веревку для страховки и выскочил на палубу. Вода сразу накрыла его с головой. Цепляясь за леера, он все же подобрался к колоколу и закрепил его язычок.
Но скоро сорвалась с креплений бочка с соляркой, начала кататься по каюте, сшибая и круша все, что попадалось на пути. Искровенив руки, избив бока о переборки, мы едва изловили махину в два центнера весом, кое-как спеленали веревками.
Всю ночь мы так и не сомкнули глаз. Мы выписывали галсы в взбесившемся море, с трудом делая на карте пометки нашего примерного местонахождения. Каждую минуту чудилось, что катер вот-вот треснет и пойдет ко дну. "Бурелом" стонал, кряхтел, валился набок, но цепко держался на гремучих волнах.
Кто-кто, а уж Мишаня знал беломорские ветры. Обеденник, тот, к примеру, добрый ветер. Начнется с полудня и стихнет к вечеру. Полуночник успокаивался через сутки. Сейчас неистовствовал злой шелонник - настоящий разбойник на море.
Шторм грохотал еще день и только ночью вроде стал стихать. Посиневший от бессонницы и напряжения Мишаня смог наконец отдохнуть.
При слабом свете аккумуляторной лампочки, освещающей компас и приборы двигателя, я вел катер, стараясь не подходить близко к берегу, но и не удаляясь в море. От усталости резало глаза, болела голова, страшно хотелось спать. Я пил крепкую заварку, от нее, как от хины, горело во рту.
Перед утром меня сменил Мишаня. Волна уже была мельче, но оставалась тугой и плотной, как боксерская груша. Каждый удар ее сопровождался скрежетом бортов и водопадным шумом переваливающегося через палубу моря. Мишаня хотел было выскочить из рубки, чтобы поточнее определиться, но волна загнала его обратно. Отжимая мокрую одежду, он проговорил:
- Ложись спать. Скоро должно кончиться.
Я залез на койку, стал привязываться шкертиком, чтобы меня не вытряхнуло из постели, но так и не успел затянуть узел - уже спал...
Проснулся оттого, что не было качки. Тихо погромыхивал мотор на корме. Через иллюминаторы косо бил красноватый утренний свет.
- Приехали! - радостно сообщил Мишаня.
Я выскочил на палубу и онемел перед буйством рассвета. Море блестело, как рыбья чешуя, будто не было никакого шторма. На востоке приветно горело малиновое солнце. А из серовато-синей дали, как бы выныривая из покойной морской глади, вырастал розовый городок в зеленом окружении лесов.
На малых оборотах наш катер входил в бухту Благополучия. То тут, то там проплывали мимо маленькие островки, заросшие кустарниками и мелким березняком, по-здешнему "луды". Из воды торчали камни, покрытые водорослями. В лоции сообщалось, что в прежние времена вход в залив обозначался деревянными крестами. Они укреплялись на каменистых насыпях и служили своеобразными буями для шкиперов. А впереди увеличивался в размерах, раздавался вширь и ввысь Соловецкий монастырь с маковками соборов и церквей, крепостными покатыми башнями и стенами, не пробиваемыми никаким огнем.
Такой же восторг овладел мною, какой охватывал, наверно, в былые времена продрогших от стылой воды, позеленевших от работы и качки моряков. Прорвутся их корабли в бухту, в спокойную воду, подойдут к прибрежной, покрытой травой отмели, за которой стоят могучие стены, сложенные из каменных валунов, а за ними величавые соборы,- тут и неверующий перекрестится...
К монастырским стенам примыкал поселок. Слева от причала виднелся песчаный взгорок с разлапистыми сосенками, а дальше начинались вековые леса, выстланные мхом и лишайниками.
Или было еще рано, или попали мы в везучий день, когда еще не начался туристский набег, но на берегу никого не было. Все дышало покоем: и чистое небо, и ртутная тяжесть воды, и седые глыбы дикого камня, уложенного в стены и башни.
Древний городок был как бы высвечен таким же золотым блеском прошлого, как Московский Кремль, церковь Покрова на Нерли, Великий Устюг, былинный Муром, сказочный Ростов Великий.
Архимандрит Досифей, правивший монастырской братией в середине прошлого века, точно подметил состояние людей, которые впервые встречались лицом к лицу с этим удивительным созданием русского зодчества: "За десять верст Соловецкий монастырь начинает показываться плывущим к нему по Белому морю. Здесь представляет он множество колоссальных белых зданий, церковных и колоколенных остроконечных верхов, украшенных шпицами. Все сие, смежаясь вместе, образует в отдаленном взоре хотя не обширный, но довольно обзаведенный строением город. Приближаясь более к сему монастырю, при первом общем взгляде на его наружность, смешанно преемлет чувства приятного, странного и величественного"...
ГОЛОСА ИЗ ПРОШЛОГО
Константин Паустовский писал: "Непременное качество всех путешествий обогащать человека огромностью и разнообразием знаний - есть свойство, присущее счастью.
Счастье дается только знающим. Чем больше знает человек, тем явственнее он видит поэзию земли там, где ее не найдет человек, обладающий скудными знаниями".
Помня об этих словах, мы прочитали о Соловках множество редких книг. Мы знали Соловки и любили их еще задолго до первой встречи. И очарование овладело нами сразу, как только мы вступили на соловецкую землю.
Мы без труда перенеслись в смутные времена четырехсотлетий давности. В царствование Василия Темного, в дни великого князя Бориса Тверского и великого князя Федора Рязанского при митрополите Фотии в Белозерском монастыре пребывал некий инок Савватий... Так гласит предание. Церковники-летописцы любили покрывать далекие времена тайной и наделять сверхъестественными силами своих пророков. Говоря современным языком, Савватий был человек беспокойный, неуживчивый и крайне любознательный. То ли оттого, что опостылела ему белозерская рутина, то ли овладело иноком желание побродить по свету, но ударился Савватий в бега.
Ушел он сначала на реку Выгу.
В то время, надо сказать, русские люди усиленно заселяли северное поморье. Новгородские ушкуйники, лихие вольные люди и боярские дружинники гнали на Север весельные лодки, конные подводы, сами бежали на лыжах, брали на нетронутых, новых землях пушнину, рыбу, соль. По проторенным ими дорогам тянулся на север обычный народ - земледельцы, ремесленники. Уходили сюда из боязни снова попасть под татарскую неволю, потому что свежи были в памяти времена кровавого монгольского ига. Люди оседали на новых землях, брались за плуг, топор, острогу, добывали себе пропитание на земле и в море. Рабы на своей родине, они и здесь оставались рабами, поскольку неволя шла впереди них. Расторопные новгородские бояре уже успели поделить меж собой поморские земли, присоединить их к своим владениям.
В освоение Севера включились и монастыри. Кучками и поодиночке уходили из крупных монастырей черноризцы, основывали здесь "пустыни".
Таким был и Савватий. Поплутав по селам на Выге, натолкнулся он на подобного себе Авву Германа. Подошли друг другу товарищи, решили вместе двинуться к Соловецким островам, где, по слухам, было много озер, а в них рыба, на склонах гор росли боры с грибами, ягодами, водилось много разного зверья.
Юридически Соловки принадлежали богатому новгородскому боярину Василию Кокую, но фактически были "ничейными". Никто там не жил. Опасались люди забираться далеко от материка. Лишь иногда туда наведывались "проходящие ловцы, ловлю творяху и отходяху восвояси".
На лодье добрались Савватий с Германом до Соловков. Темные ели, старые березы, замшелые валуны, раскиданные по зеленым холмам, встретили их. Они обследовали Соловецкий остров, озера, бухты и заливы, съездили на соседний Анзерский, потом на Муксаломские островки и остановили выбор на горе Секирной в двенадцати верстах от бухты Благополучия, что на Соловецком острове.
Надо полагать, в первое время у них не оставалось времени для общения с богом. Они рубили лес, корчевали пни, строили жилье, добывая себе пропитание охотой, рыбной ловлей, земледелием.
Уходило тепло и солнце, наступала полярная ночь. Интересно, о чем размышляли они под дикий свист северных метелей, глухого шума моря, при тусклом свете лампадки? Видимо, им в этих условиях ничтожными казались мирские заботы людей.
Через шесть лет Савватий и Герман вернулись на материк. Надломившись, надорвавшись на тяжелой работе и постничестве, Савватий удалился в деревню Сорока и вскоре умер. Герману же посчастливилось найти другого сотоварища Зосиму и уговорить его отправиться на Соловки. Через некоторое время подались туда и монахи из других монастырей.
Уже большой артелью срубили Преображенскую церковь, обнесли ее забором. Но место выбрали не там, где обосновывались Герман с Савватием, а прямо у бухты Благополучия, близ Святого озера, где "морские пловцы от обуревания покой и тишину имеют, близ озера, сладку (пресную) воду имущаго". Больше дети земли, чем неба, монахи жили как простые крестьяне, своими руками добывали хлеб насущный.
Скоро из братии выделился Зосима. Он и стал главой монастыря. Новый игумен первым делом позаботился об укреплении религиозной славы Соловков. Из деревни Сороки он перенес на остров мощи преподобного Савватия, распустив слух об их чудодейственной силе. Потом уехал в Новгород, чтобы найти среди новгородских бояр покровителей и просить у архиепископа защиты от местных жителей, с которыми монахи начали конфликтовать.
Действуя то посулами, то подарками, то лестью, энергичный Зосима с успехом выполнил обе задачи. Заинтересованные в укреплении своей власти в Поморье бояре делали в монастырь богатые вклады драгоценностями, зерном, роскошными церковными одеждами. Знаменитая посадница Марфа Борецкая, семья которой владела большей частью Карельского берега, подарила монастырю Кемскую волость и Сумской посад. Позднее она же с сыном Федором отдала соловецким монахам вкладную запись на свою вотчину на морском берегу. От архиепископа Ионы и новгородских бояр Зосима добился грамоты на владение островами и прибрежными водами.