— Так сейчас самое время для визитов, господин казак… — вместо извинения засмеялся гость. — Согласись: днем — у каждого свои дела, можно и не застать. А вот ночью, ночью все дома. Я проходил мимо, увидел свет в окне, — вот и подумал: мы же поутру отплываем. Так, чем спозаранку вас тревожить? Почему бы сейчас не заглянуть? Если люди все равно не спят?
— Да зашел уже, чего теперь… — пожал плечами Тарас. — Проходи. Садись. Говоришь: дело важное? Я — слушаю. Быстрее объяснимся — быстрее спать ляжем. Умотался я сегодня…
— Важное, — кивнул ротмистр, с трудом усаживаясь на табурет, что так и норовил выскользнуть из-под него, словно норовистая лошадь. — Да не к тебе, прыткий отрок. А бабушку твою Аглаю Лукиничну повидать надобность у меня великая имеется.
— Бабушку? Аглаю Лукиничну? — чуть опешив, повторил парень. — Так она это… в церкви.
— На всенощной, что ли? — не меньше его удивился ротмистр. — А какой завтра праздник? Я что-то ни по римскому, ни по византийскому обычаю, ничего важного, на второй день после Ивана Купалы, не припоминаю.
— Праздник? — переспросил Тарас. — Почему праздник? Раньше Петра и Павла никаких святых не поминают…
— А я о чем? Что же она так поздно в храме делает?
— Лежит…
Теперь пришла очередь удивляться гостю. Ротмистр, совершенно позабыв про набитую шишку, с силой потер лоб. Скривился, издал мучительный стон, но не стал отвлекаться на пустяки.
— Давай начнем все сначала… Это дом Тимофея Куницы?
— Да, — кивнул Тарас. — Таково имя моего отца. А вот своего ты, так до сих пор и не назвал.
— Браницкий. Анджей… — буркнул нехотя тот. — Но это неважно. Хорошо. Вернемся к делу. Значит, здесь проживет и его теща — известная травница Аглая Лукинична?
— Нет…
— Как — нет?! Почему: нет?! Что ты мне голову морочишь, щенок?! — вскричал в сердцах седовласый мужчина, теряя терпение.
— А вам не кажется, господин ротмистр, что оскорблять хозяина в его доме не пристало гостю, — медленно, почти по буквам, произнес Куница. — Я ведь и к ответу призвать могу!
— Ладно, ладно… — примирительно проворчал Браницкий. — Обойдемся без старухи. Поговорим по-мужски. Я, собственно, зачем пришел, — отдай то, что вам не принадлежит и разойдемся миром…
От возмущения Куница даже привстал.
— Это ты, ротмистр, на что намекаешь? Хочешь сказать, что я — вор?
— Вор? Почему вор? — удивился тот. — Разве я хоть слово сказал о воровстве? Скорее — случайность. Нечто, попало в ваши руки по недоразумению. Вам оно без надобности, самое большее — память об отце. А…
— "Нечто", "оно"… Не наводи тень на плетень, ротмистр! Или, может, сам не знаешь что ищешь? — прищурился Куница. — Говори внятно: что тебе надобно? Молчишь? Ну так знай, хоть я и уверен, что нет в нашем доме чужих вещей, клянусь — отдам, если найду. Но, не тебе…
— Почему же, позволь полюбопытствовать? — насупился Браницкий.
— Да потому, господин хороший, что истинный владелец не стал бы мямлить, а сразу сказал — что именно он ищет. Ты же, похоже, к искомой вещи, вообще с боку припека… Не знаю, кто тебя послал, но либо и он — сам толком ничего не знает, либо — имеет основание тебе полностью не доверять…
— Что?! — похоже, самообладание драгунского офицера окончательно истощилось, и он стал угрожающе приподниматься. Но тут кувшин, стоявший прямо перед ним на столе, неожиданно опрокинулся, и остававшееся внутри, прокисшее молоко, обильно плеснулось гостю на одежду. А когда пан Анджей быстро отшатнулся, капризный табурет поспешил выскользнуть из-под его седалища. Ротмистр неловко взмахнул руками и шлепнулся на пол.
— Прах подери всю вашу семейку! — окончательно сатанея, выругался он, вскакивая на ноги и отряхиваясь от вонючей жижи. — Ну все, дерзкий щенок — ты сам напросился! Сейчас я буду тебя убивать. Больно и медленно. Но умрешь ты только после того, как расскажешь мне — где нужная мне вещь, или, хотя бы — где искать твою, трижды проклятую ведьму-бабку!
— Извини, недобрый человек, — промолвил вполне серьезно парень. — Хоть и не годиться так гостей привечать. Но, иной, даже званый гость, хуже басурманина бывает. Что же мне в таком разе про тебя сказать? Давай, лучше на улицу выйдем. Там — сподручнее разговор продолжить. Не хочу закон гостеприимства нарушать…
— Здесь останешься… Навек… — скорее прорычал, нежели промолвил Браницкий, зло посверкивая глазами. — Я еще утром смекнул, что нам с тобой не удастся миром договориться. Жаль, старухи дома нет. Разузнал бы, что к чему, да и покончил бы с вами обоими разом!
Седовласый ротмистр говорил, а с лицом его тем временем творилось нечто весьма неладное. То ли тени от догорающего в кухонной плите огня так причудливо ложились, то ли и в самом деле оно как-то заострилось, вытянулось и теперь больше походило на оскаленную волчью морду, нежели на человеческий облик.
Куница неспешно поднялся, и оголенное лезвие сабли, зловеще мелькнуло в воздухе, выписывая замысловатую кривую.
— Ух ты, — восхитился оборотень, взглянув на матово засветившийся в руке парня клинок. — Знатная игрушка… Дорогого стоит. Но тебе, сосунок, и она не поможет. Сабля, знаешь ли, еще и умелой руки требует. А сама по себе — не грозней сковороды или макогона будет… И потом — убить оборотня, это не то же самое, что курице голову открутить… Молись, сосунок, своему Богу, пусть встречает очередную душу… Да только, громко молись, а то еще не расслышит старик-то…
Хрипло зарычав, уже мало чем напоминающий человека, ротмистр одним сильным движением сдвинул в сторону разделяющий их массивный стол и уже собирался то ли прыгнуть, то ли карабелю из ножен выхватить, но в это же мгновение, упомянутая им раньше, сковорода сама собой взмыла вверх и всей тяжестью обрушилась на голову оборотня. Только, не остывший еще, жир во все стороны шваркнул, да толстые черепки на пол посыпались. Причем, остатки, так и не съеденной Тарасом яичницы, удивительнейшим образом, за мгновение до удара куда-то исчезли. А вслед за этим — с жердочки над печкой, сорвался самый большой венец, выплетенный из чесночных головок, и наделся прямо на шею оглушенному волкодлаку.
Волчий рык сбился на обиженный визг, а душистый венец сатанеющий оборотень разорвал и сбросил с себя столь молниеносно, словно вокруг его шеи обвилась болотная гадюка. Только паленой шерстью завоняло.
— А вот теперь, ты, щенок, точно покойник, — прорычал взбешенно волкодлак, делая шаг вперед и… под окном громко закукарекал петух.
Разъяренный оборотень сразу как-то сник, втянул голову в плечи и вновь стал походить на обычного человека. Очень злого, из-за постигшей его неудачи, но ничего сверхъестественного собой не представляющего. Он помотал немного головой, словно приходя в себя, а после того, как голосистый петух закукарекал во второй раз — хрипло промолвил:
— Не становился б ты на пути святой инквизиции, парень… А бабушке своей передай: что я еще зайду. Завтра же зайду… И не стоит от нас прятаться. Все равно найдем. Всю деревню раскатаем по бревнышку, но отыщем. И ее саму, и реликвию укрытую… Так что лучше сами отдайте… — и немного сутулясь, оборотень бросился вон из дома.
На этот раз входная дверь открылась перед страшным ротмистром без заминки, даже раньше, чем Браницкий успел к ней прикоснуться.
А спустя полтора десятка учащенных ударов сердца, вместе с третьим, совершенно оглушительным "кукареку!", в хату бочком вошел всклокоченный и немного смущенный жид Ицхак. С не менее ошалевшим петухом на руках. Корчмарь диковато огляделся и почти подбежал к Тарасу.
— Право слово, господин казак, я уже люблю вас почти, как родного сына. И, тем более — в любое время суток готов помочь собственной шалопутной дочери… Но, ради всех святых угодников, ее больной матери и моих истрепанных переживаний, объясните: зачем вам с Ребеккой посреди ночи понадобился петух? Да еще и самый горластый? Или это нынешняя молодежь теперь так забавляется? А что это за мордоплюй, что буквально, почти сбил меня с ног, выскакивая из вашего дома? И прекратите, в конце концов, хохотать, пан Куница! Во-первых, я не вижу в этом ничего забавного, а во-вторых — это просто невежливо по отношению к моим седым пейсам…
Умом Тарас понимал, что не пристало смеяться, глядя на, совершенно сбитого с толку и растерянного, пожилого человека, но — ничего не мог с собой поделать. Слишком уж быстрым и внезапным оказался переход от только что угрожавшей ему смертельной опасности к столь комическому финалу. Да и кто на его месте смог бы удержаться от хохота, глядя на взъерошенного корчмаря, в полнейшем недоумении удерживающего над головой, будто зажженный факел, вконец одуревшего петуха? Поэтому, как парень не зажимал себе ладонью рот, смех все равно пробивался наружу, эдаким лошадиным фырканьем.
— Кто б спорил… — обижено проворчал Ицхак. — Что может быть смешнее глупого еврея, пытающего среди ночи, тайком подбросить в чужой курятник своего же петуха? Хорошо, что этого не видит тетя Соня. Бедняжка наверняка не вынесла б подобного позора. Особенно, когда этот аспид вырвался у меня из рук, и мне пришлось ловить его по всему двору. Хорошо, птица вспомнила, что ей пора кукарекать, и уселась на забор. А если б позабыла? Так что же — мне надо было бы до утра за ним гоняться? Моя жена тоже иногда, как что-то скажет или сделает, так я несколько дней не могу понять, что она собственно имела в виду и зачем? Но вижу, что ее родная дочь — уже теперь перещеголяла свою маменьку. На кой, я вас спрашиваю, может молодой девице понадобиться ночью петух? Или вы с ней так проголодались, что без бульона до утра не дотянете? И где она, в конце концов, прячется?
— Дрыхнет, куда ж ей деваться… — прошелестел только для ушей Тараса суседко. — Кикимора ее сразу убаюкала. Ни к чему девице на подобные страсти глядеть. А то потом — молоко скиснуть может…
— Что скиснет? — не удержался от изумленного восклицания парень. — Какое еще молоко? У Ривки?
— Ой, да нет у нее никакого молока, — тут же затараторила кикимора. — Вечно мой косноязычий дуралей что-то не то ляпнет. Это он так, вообще — о вашем будущем заботится… Бестолочь стоеросовая… — заворчала на мужа. — Скажи, ты хоть раз в жизни можешь подумать, прежде чем языком молоть? — и добавила поспешно. — Можешь даже и не сумлеваться, хозяин. Женись спокойно. Девица она… Ни стыда, ни урона твоей чести не будет.
— Молоко? — переспросил корчмарь, не расслышав всей фразы. Огляделся, увидел на полу кувшин. Нагнулся, поднял, понюхал…
— Да, молоко прокисло… Согласен, господин казак, без женских рук трудно дом содержать. Все хозяйство сразу кувырком идет… Помню, как-то моя Циля, лет двадцать тому, собралась в гости к своей сестре Саре, пару деньков погостить… И я, по собственной глупости, согласился. Вы не поверите, это был просто какой-то кошмар!.. С тех пор я больше никуда не отпускаю свою жену. А заодно, на всякий случай, — и тетю Соню… Но, не пытайтесь мне тут заговаривать зубы, а отвечайте прямо: где Ребекка?
— Не волнуйтесь, дядька Ицхак, — от неудачной оговорки суседка, Тарасу почему-то расхотелось смеяться, и неуместный хохот наконец-то отпустил парня. — С Ривкой все хорошо. Она спит. На полатях, за печкой… И спасибо вам за помощь. Но, с чего вы решили, что нам понадобиться петух?
Поспешно отдернув занавесочку и убедившись, что его дочь, счастливо улыбаясь во сне, полностью одетая и совершенно не растрепанная, в самом деле, сладко посапывает на теплой печи, Ицхак немного успокоился и наконец-то отпустил безвинную птицу. Заполучив свободу, петух в ту же минуту, кубарем выкатился за дверь и уже с улицы победно и возмущенно закукарекал.
— Я решил? — корчмарь уселся на табурет и стал обмахиваться ладонью. — Я себе вышел во двор, чтобы это, гм… Ну, в общем, посмотреть на звезды. И когда уже… почти досмотрел — меня, вдруг, как схватит кто-то сзади за плечи и как рявкнет прямо в затылок: "Хочешь увидеть дочь живой?! Сейчас же хватай самого горластого петуха и беги к Куницам!". Да так доходчиво сказал, что мне еще раз захотелось… гм, взглянуть на звезды. А потом — я подтянул штаны, спешно поймал петуха и помчался сюда, к вам. Вот и весь сказ… Может, кому-то от этого было очень смешно, но, должен признаться: мое сердце уже не годится для подобных шуток. Как-то, знаете, ускользает смысл веселья.
Потом корчмарь подошел к печке вплотную и подергал Ребекку за плечо. Но девушка лишь совершенно по-детски почмокала сквозь сновидение губами и перевернулась на другой бочок.
— Странно… Неужели наши перины стали такими твердыми? Или тетя Соня к гусиному пуху стала прибавлять еще и перо? Ночью только и слышно, как дочь ворочается, а тут — спит словно убитая… Тьфу-тьфу-тьфу! Вот уж воистину, язык без костей: сначала ляпнешь, а потом — жалеешь… И что нам теперь со всем этим делать, господин казак? Я имею в виду не только петуха… Породнимся — или как? За, полагающимся Ребекке, приданым, вы вместе придете, или она поутру сама домой заявится, как ни в чем не бывало?
— О бесчестье не надо думать, дядька Ицхак, — сразу посерьезнел Куница. — Вы и сами знаете: у нас с Ривкой давно все к свадьбе идет. По сердцу я ей, а она — мне. А что умаялась бедняжка и уснула — так пусть себе поспит. Я все равно в церковь собирался. Хотите — сначала вас домой доведу, а потом пойду к отцу Василию. Или наоборот — вы меня к церкви проводите? А по пути обсудим, как нам дальше быть… Что-то слишком много странного вокруг деется. С тех пор, как я цветок папоротника нашел. И бабушка как-то неожиданно умерла, и… все остальное. А главное — никто мне ничего объяснить не может.
— Это да, пан Куница… Странностей, хоть отбавляй. Взять, к примеру, хоть тех же нынешних постояльцев. Купцов, которые платят, не торгуясь и сдачи не пересчитывая! Бог свидетель, я ничего не имею против столь достойных людей, но зачем напяливать на себя чужую личину, совершенно не заботясь о том, что она трещит по всем швам? И эта странная, если не сказать больше, шутка с петухом? Или, может быть, скажите на милость, вы знаете зачем мне понадобилась седло и сабля вашего достойного батюшки?
— Это ты о чем сейчас говоришь, дядька Ицхак? — удивленно захлопал глазами Тарас. — Какая еще сабля? Ведь ваша вера запрещает брать в руки оружие.
— Так и я о том же… Не вера, а закон… но хрен редьки не слаще! — горячась, всплеснул руками корчмарь. — Оружие мне совершенно ни к чему! А вторую ночь к ряду снится, как я вымениваю их у тебя на гишпанский мушкет и пистоль. Что бедному еврею делать? Прямо, хоть иди в ближайшую синагогу испрашивать совета у ребе.
— А у тебя есть мушкет и пистоль? — еще больше удивился парень, пропуская мимо ушей очередное сетование.
— Клянусь пейсами и собственным здоровьем, господин казак, еще вчера вечером я был совершенно уверен, что их у меня нет совсем. Как и в том, что давно потерял передние зубы. Но, теперь, не стал бы божиться, пока не проверю то место — откуда достаю оружие в моих снах. Вот только желания убедиться в своей правоте, у меня почти столько же, как у человека, приговоренного к виселице, проверять на собственной шее прочность намыленной петли. Может — вместе глянем?
— Хорошо, — не стал отнекиваться Тарас. — Но сперва я все же схожу в церковь, да и вздремну часок-другой. А то совсем уже с ног валюсь. И ничегошеньки не соображаю.
Словам встревоженного Ицхака Мордехаевича Куница неожиданно обрадовался. Парень все больше убеждался в том, что из деревни ему придется уезжать. А куда еще может податься сын казака и запорожский новик, если не в свой курень, на Сечь? Слишком коротким был первый Сигизмундов реестр, чтобы вносить туда целые фамилии навечно. Обязанное стеречь огромные границы Дикого Поля, войсковое товарищество не могло ждать, пока сын убитого казака вырастет и займет в их рядах место своего отца. Поэтому, невзирая на все старания писаря Балабана, обещанного внесения в реестр можно было и не дождаться. Ну, а в дальней дороге, лучших попутчиков, чем хороший мушкет и пара пистолей, одинокому путнику и не сыскать.
— На тебе и впрямь лица нет. Хочешь отдохнуть — ложись, подремли чуток… — неожиданно совершенно по-свойски предложил Ицхак, поднимая с пола перевернутый оборотнем табурет и прислоняя его к стенке у двери. — А мне все равно сегодня уже не уснуть. Посижу тут, в уголке. Постерегу ваш с Ривкой сон. Уверяю тебя, Тарас, что ни поп, ни церковь до утра никуда из деревни не денутся. Тем более — брезжит уже за окном… А ты и в самом деле умаялся. Тетя Соня, как увидит бледный цвет твоего обличия, точно заартачиться. Не захочет за такого упыря нашу кровиночку отдавать…
Сказал — и тут же заткнул себе рот, испуганно озираясь. А потом быстро зашептал на иврите какую-то охранительную молитву.
— Ладно… Спасибо, дядька Ицхак… — Тарас уже начинал привыкать к тому, что непрерывно вынужден менять свои планы. — Немного вздремнуть мне и в самом деле не помешает…
Хотел еще что-то прибавить, но всего лишь мотнул упрямо чубом, ткнулся лбом в сложенные на столе руки и тут же, мгновенно провалился в глубокий, крепкий сон, — присущий только молодым людям, убежденным, что впереди у них еще очень много времени и все можно успеть.
Глава пятая
Проснулся Тарас, как только первые лучи солнца заглянули в горницу. И хоть спал он всего ничего — даже шея не успела занеметь от неудобного положения — парень почувствовал себя вполне отдохнувшим. Вот только с глазами у него творилось что-то неладное. Привычный мир словно подернулся легкой дымкой и стал раздваиваться. Но, не так неопределенно, как бывает при опьянении или после сильного удара по голове, а четко, словно каждым глазом Куница смотрел по отдельности. И видел, соответственно — нечто иное. К примеру — правый глаз утверждал, что кувшин сам взлетел в воздух и стал наполнять, стоявшую на столе, кружку. В то время как левый — явственно наблюдал полупрозрачную и чуть скособоченную женскую фигуру, чья тонкая рука, собственно, и удерживала столь ретивый сосуд.