Жалко, что в последние его годы я бывал у него совсем редко.
Юрий Александрович. 2 коллекционер и бессребреник
Про корейскую войну он рассказал такую подробность: нельзя было произносить вслух воинские звания. К сержантам и младшим офицерам обращались по фамилии, а к старшим офицерам – по имени-отчеству. «Товарищ Слувис! Василий Николаевич велел выпустить два звена истребителей, выполняйте».
Он очень широко общался. У него за столом собирались актеры, ученые, родственники, друзья детства, океанологи, которые привозили ему раковины со всех концов света. Художников, правда, не было. Потому что они считали Слувиса… ну, как бы это сказать… как бы средневековым мастером, который работает в строгих рамках канона. Его поразительные камеи и декоративные кубки не претендовали на новизну, на открытие. Это были античные профили, изображения мифологических героев, повторение вечных высоких образцов. Пространства для своей игры почти не было. Он делал вид, что ни капли не страдает из-за этого.
Слувис, бывало, увлекался новыми друзьями. Но все проходило по одной схеме:
– Слушай, я тут познакомился с неким Сережей Петровым… ты знаешь, это уникальная личность, это… это просто сейчас таких не делают, это просто какое-то живое ископаемое… благородный, честный, добрый… просто… (и тут голос Слувиса прерывался) просто настоящий… (из-под очков выкатывалась слеза, и голос превращался в шепот) настоящий бессребреник …
Я сочувственно вздыхал. Проходил месяц-другой. Я спрашивал:
– Да, кстати, как там этот ваш Сережа Петров?
– Пропал куда-то, давно не звонит, – небрежно говорил Слувис и быстро переводил разговор на другую тему.
Проходил еще месяц, я снова спрашивал о благородном бессребренике Сереже Петрове. Слувис мрачнел и наливался краской:
– Слышать о нем не желаю! Это такая мррррррр-разь!!! – орал он.Речь шла либо о крупном обмане при расчете, либо о мошенничестве при обмене раковинами. Они, кстати, встречаются довольно дорогие, даже среди рядовых, не уникальных. Каури разновидности “Gloria maris” стоит, как нынче принято выражаться, от двух тыс. у. е. А размером – в пиджачную пуговицу. Само же коллекционирование раковин имеет совершенно банальный глубинно-психологический смысл. Когда я поведал об этом Слувису, он, против моего ожидания, не стал отмахиваться и спорить, а потер руки и захихикал: «То-то меня к ним ужасно тянет!»
Но если без всяких таких шуток – он любил любить. И его любили. Обо всех своих женщинах он говорил нежно и признательно. Его последняя жена была совсем молодой, когда они встретились. Они прожили прекрасных двадцать пять лет. Или даже больше.
Юрий Александрович. 3 вдруг неожиданно и странно
Среди друзей Слувиса был выдающийся советский физик N. Они когда-то жили в одном дворе. Правда, N был постарше.
Несмотря на все свои регалии (академик, лауреат премий и орденов кавалер) и должность (высокий научно-руководящий пост в одном очень-очень секретном институте), он вел жизнь безалаберную и многоженскую. Возил в авоськах картошку «ужасно неприспособленным и житейски беспомощным» великовозрастным детям своей возлюбленной, носил раздерганную пыжиковую шапку и пальто нараспашку, ездил в основном на метро и любил выпить. И вообще был просто очарователен.
Он был ровесником А.Д. Сахарова и рассказывал про него интересные вещи.
Они учились на одном курсе. Сахаров на первом же занятии по физкультуре подошел к перекладине, повис на ней и свалился. «Все сразу решили – гений, раз не может подтянуться. Хотя подтянуться он, скорее всего, мог», – сказал N.
N говорил, что Сахаров был великий физик, гениальный инженер-изобретатель, но столь же бесподобный научный интриган. По рассказам N, письма Сахарова к Евгению Забабахину, который в Челябинске параллельно с Сахаровым делал водородную бомбу, полностью сбили конкурента с толку и вывели его из игры. Особенно если учесть, что эти письма Сахаров ухитрялся пересылать ему в обход всех служб секретности.
Вынесем за скобки оба подвига Сахарова – ядерно-оружейный и гражданский. Они неоспоримы.
Но тем занятнее подробности жизни.Над рукописями трястись? уходи и не оглядывайся
В начале восьмидесятых я сочинял пьесы, и четыре из них были поставлены. Правда, довольно смешно: на «настоящей» большой сцене в Москве только одна, и та – инсценировка. Еще одна на настоящей большой сцене, но в Софии. Две другие – по подвалам, как это случалось в то время. Одну из «подвальных» поставила модная режиссерша, а играли там Евгения Уралова (та, которая главная героиня в фильме «Июльский дождь») и замечательный Олег Вавилов.
Беда была в том, что Женя и Олег служили в разных театрах, им было трудно найти совпадающие свободные вечера, поэтому представлений было очень мало.
В этой пьесе был особый драматургический ход: герой и героиня ни разу не говорили друг другу ни слова, хотя общались весьма горячо. Но – как бы через третьих лиц. Разговаривая с другими людьми по телефону, но с расчетом, что находящий(ая)ся в комнате муж(жена) услышит и отреагирует. И он(а) реагировал(а) – брал(а) трубку и звонил(а) как бы по своим делам, но говорил(а) нечто, рассчитанное на реакцию собеседника. По-моему, это было сделано достаточно ловко. Сюжет в пьесе развивался стремительно, выяснялись все новые и новые обстоятельства, и все кончалось гибелью героя.
Потом я в очередной раз закончил один этап жизни и перешел к другому. И, помимо прочего, сложил в мешок и вынес на помойку несколько пьес, каждая в нескольких экземплярах.
А лет через десять мне звонит один режиссер-документалист и говорит, что хочет попробовать себя в жанре телеспектакля. А ему несколько человек рассказывали, что у Д.Д. есть оригинальная, лихо закрученная (и много других приятных слов) пьеса на двоих. Он говорит:
– Я хотел бы для начала ее прочитать. Как бы это сделать?
– Никак. Совершенно невозможное дело… – И объясняю ему ситуацию.
– Даже экземпляра не оставили? Ну, вы даете!
Даю. Вернее, давал. Дал когда-то. А что теперь сделаешь?Если будет нужно ледяное время
Дочь простого служащего, она с детства оказалась у самого подножия властной горы. Так получилось – жила в одном дворе со всем Политбюро. Однажды утром вышла, как всегда, в школу – а во дворе тишина и пустота, ни одной машины у дубовых подъездов. Дворник объяснил:
– Сегодня ночью взяли всех врагов народа.
Во время войны была на фронте – и в штабе, и на передовой. Шагала между вмерзшими в реку трупами немцев. Март, начинало таять. Сырой ветер шевелил невесомые светлые волосы мертвых врагов, стоящих во льду вертикально.
После войны училась в театральном институте у великих режиссеров и актеров. Какие люди, какие репетиции, какие спектакли, какие обсуждения!
О, московская богема конца сороковых – начала пятидесятых, ее красивая лихая молодость: это отдельный длинный роман!
Работала в театре, была премьершей, ездила на зарубежные гастроли. Вместе с главным режиссером бывала на официальных приемах, знакомилась с президентами, королями и диктаторами.
Потом семья, дети, внуки, племянники.Кто-то умер. Кто-то уехал. Пропал, замолчал, исчез. Она осталась. С ней осталась куча писем, приглашений, программок, книг с автографами. Кипы фотографий. В гостях у короля Фарука. В студии Питера Брука. На занятиях у Михаила Ромма. Около хижины дяди Тома…
Ей восемьдесят лет. Она часами сидит на диване, прикрыв глаза. В голове туман и поволока. Ей кажется, что она – это русло ручья, по которому течет время. Холодное, до ломоты костей. Как листья по воде, уплывают имена, встречи, разговоры.
Она все время зовет к себе внука, показывает ему книги и фотографии. Специально готовится к таким беседам. Рассказывает медленно и долго, чтоб ничего не упустить.
Внуку некогда. Вообще-то он вежливый мальчик. Но однажды срывается:
– Да пойми же ты! – кричит он. – Это не интересно! Это никому не интересно!
Выходит и громко идет в свою комнату.Но, устыдившись, возвращается, останавливается перед ее дверью: – Ба! Но ты ничего, ты зови меня, если будет нужно .
Три года правила личной гигиены
Она не брала деньги без спросу. Она экономила. Ее новый как бы муж был человек безалаберный и щедрый. Все время совал ей купюры: «Поезжай на такси, купи себе что-нибудь красивое, пообедай в ресторане». У него водились деньги, и он их не считал. Он не был богатым – она поняла это очень скоро, – но по сравнению с жизнью в ее родном N-ске это было, что называется, небо и земля.
Она ездила на метро. Покупала красивые вещи на распродажах. Обедала в дешевом кафе. За месяц удавалось выгадать тысяч десять-пятнадцать.
Она посылала их в N-ск, любимому человеку. Он был режиссер и театральный художник. Талантливый и непризнанный. Они тайком переписывались – из интернет-кафе. Она знала, что все равно к нему вернется.
Когда она поднималась по лестнице, у нее сильно билось сердце. Первый раз за три года, наверное.
Открыла дверь своим ключом. Было закрыто на цепочку. Она подергала дверь. Любимый человек отворил не сразу. Он был не один. С ним была какая-то дрянь. Кажется, девуля из местной театральной тусовки. В комнате омерзительно пахло дешевым дезодорантом и вчерашними колготками.
Она ненавидела баб, которые надевают вчерашние колготки. Даже если вчера носили их полчаса. Даже после душа. Считала таких баб неизмеримо ниже себя.
– Что это за дрянь? – спросила она вместо «здравствуй».
– Интересный вопрос, – промямлил любимый человек. – А ты где была три года?
– Что это за дрянь? – повторила она. – Кто она?
– А ты кто? – спросил любимый человек.
– Проститутка, – сказала она, не запнувшись. – Проститутка-дурочка с фантазиями. Из французского кино. Привет, пока.Она не догадалась снять на полдня номер в гостинице. Гуляла по городу. Проехала на троллейбусе мимо театра. Обедала в ресторане. Звонила в Питер своему как бы мужу. Сказала, что конференция неинтересная и что она завтра будет дома. Купила обратный билет. За час до отхода поезда была на перроне. Ужасно устала.
Когда она ехала с вокзала на такси, ей вдруг стало жарко и липко ногам. Стопам и особенно пальцам. Неудобно согнувшись, она расстегнула ботинки и вспомнила, что на ней даже не вчерашние, а позавчерашние колготки.
– Вы чего смеетесь? – спросил таксист.
– Смешной у нас город, – сказала она. – Но зато красивый.Ментальность, или дух народа заметки по национальному вопросу
Был у нас на факультете маленький тихий вьетнамец, который вдруг оказался мастером карате и избил двух бугаев на глазах всего курса. Я про это рассказывал. Имя его, напомню, было Кан Ван До, а кличка – Кандошка. Правда, после той драки его стали уважительно звать товарищем Каном.
Однажды я спросил его:
– Как сказать по-вашему «** твою мать»?
– Это можно дословно перевести, – сказал он. – Но это не понятно, что ты хочешь сказать. Если только ты хочешь рассказать про семейную тайну.
– Про тайну не хочу, – сказал я. – А вот как сказать человеку «пошел на ***»?
– Тоже можно перевести дословно, – вздохнул он. – Но это никто не поймет. Совсем не поймет. Как туда можно идти? Может быть, это шутка? Но не совсем смешно.
– Кандоша! – возопил я. – Прости, что я так, но ты меня довел! Ты что дурака валяешь? Ты разве не понял, что я спрашиваю?
– Не понял, – сказал он. – Честное слово.
– Я тебя спрашиваю вот про что, – медленно сказал я. – Как на вашем языке сказать человеку что-то обидное? Оскорбить его? Чтобы он знал, что я его не люблю, не уважаю, презираю, ненавижу! Понял?
– А! – сказал товарищ Кан. – Понял. Это просто. Но это немножко опасно. За это могут иногда ударить.
– Ой! – засмеялся я. – Ну, а что сказать-то надо?
– Надо подойти близко, – объяснил товарищ Кан. – Посмотреть прямо в глаза и сказать: «Ты – плохой человек».Особый дух народа бывает не только в Юго-Восточной Азии.
Мой приятель рассказывал: целовался он с одной девушкой на диване в квартире своей бабушки. Над диваном висел гобелен, где всадники в старинных доспехах гнались за оленями. Были в свое время такие надкроватные коврики.
В самый решительный момент девушка томно запрокинула голову и вдруг спросила, выпростав руку и указав на рыцарей-охотников на гобелене:
– А это наши или немцы?Для дома, для семьи воззрите на птиц небесных, иже не сеют, не жнут
Ее первый муж был человек очень энергичный. Он делал карьеру, он работал и подрабатывал, он ходил на рынок, он сам готовил шпигованное мясо для гостей, он умел выгодно продать старую машину и купить новую, летом возил семью к морю или снимал хорошую дачу.
Он сделал вообще невозможное – после смерти матери отвоевал родительскую квартиру, хотя давно не был там прописан и полагался ему как наследнику жалкий паевой взнос. А большая квартира в центре, в роскошном ведомственном кооперативе, должна была уйти , таков был закон, поскольку дело было в семидесятых. Но нет! Он в лепешку расшибся, сто судов прошел и добился своего.
С выписанным ордером на груди он приехал к ней, как солдат с войны. Она с ребенком жила на даче. Муж-победитель привез трофеи.
А она вздохнула:
– Ладно. Значит, придется переезжать. Хотя ужасно не хочется.
Он почувствовал – сейчас он либо убьет ее, либо сядет на пол и расплачется как маленький. Как уже плакал сегодня, войдя в отвоеванную родительскую квартиру, которая год простояла под пломбой. Остатки еды после поминок почернели на невымытых тарелках.
Поэтому он спустился с крыльца в темноту сада, дошел до калитки, обернулся:
– Может быть, мне лучше вообще уехать?
– Как хочешь, – сказала она.
Он уехал.Потом она снова вышла замуж. За человека веселого и беззаботного. Он не стремился к деньгам, успехам, квартирам и машинам. Бывало хлеб забывал купить.
Она рассказывала:
– Прихожу домой, никого нет, всё вверх дном, а на столе записка: «Посуду не вымыл, но люблю!»
И просто сияла от счастья.Вертикаль кто здесь не бывал – тот не рисковал
Эта ужасная история случилась – вернее, чуть было не случилась – несколько лет назад в одном городе за Уралом. Я был там на научно-практической конференции.
Вечером был ужин в ресторане. Принимал нас местный начальник. Не самый главный, конечно, но на хорошем уровне , как сказали понятливые ребята из участников. Он действительно был на уровне: изящен, галантен, разбирался в теме конференции и тонко шутил.
Например, он сказал, когда все уже здорово выпили:
– У нас тут слишком много людей искусства. Не докучали по дороге?
Ресторан стоял посреди небольшого парка, где толпились проститутки. Мы шли как сквозь строй. Но все равно не поняли, при чем тут люди искусства.
Он объяснил, что слово «гейша» в дословном переводе с японского означает «человек искусства». Все засмеялись. И сказали, что нет, не докучали.
Но один из наших ребят вдруг сказал:
– А вот мне докучали! Одна такая гейша прямо до дверей довела. Едва отвязался.
– Да? – вскинул брови начальник. – И сколько же она просила за свое искусство?
– Тысячу рублей, – сказал тот.
– Ой-ой-ой, – покачал головой начальник. – Стыд-позор-кошмар. У нас нет таких цен. Это она догадалась, что вы – москвич. Ай, как нехорошо… – И вдруг громко крикнул: – Свиридов! Ко мне!
В зал вбежал милиционер.
– Да, Петр Сергеич!
– Свиридов, – сказал начальник, – тут одна тварь город позорит. Опроси товарища, задержи по приметам и тащи сюда. Будем разбираться.
Милиционер вытащил блокнотик, присел рядом со стулом на корточки и забормотал:
– Цвет волос? Прическа? Плащ или куртка? Цвет сапог?
А начальник, нагнувшись к нашему коллеге, сказал, нежно улыбаясь:
– Она вам свое искусство подарит бесплатно.Надо было что-то делать. Я вскочил, поднял бокал и завопил:
– Здоровье прекрасных дам!
Все вскочили, стали наливать вино в бокалы, потянулись чокаться с женщинами, участницами конференции, которые сидели тут же, но про них совсем забыли.
– Здоровье прекрасных дам! – закричали все.
– Товарищ Свиридов, – сказал я. – Петр Сергеич пошутил. Выпейте с нами за здоровье женщин!
– Я при исполнении, – сказал Свиридов.
– Выпей, Свиридов, ничего, – сказал начальник. – Мягкий народ эти москвичи.Грех полной ясности кто кого и, главное, почему
Протопопа Аввакума сослали в Даурию, в Забайкалье. Надзирал над ним воевода Пашков, истязал его жестоко и неустанно. Ссылка длилась десять лет. На исходе этих лет воевода Пашков получил новое назначение, уехал куда-то.
Аввакум написал:
« Десеть лет он меня мучил или я ево – не знаю; Бог разберет в день века ».
Сегодня мне кажется, что это – самая великая мысль на свете. Самая христианская. Самая человечная.
Воспоминание: историка Михаила Гефтера травило руководство Академии наук. Это общеизвестно, это правда. Был рассыпан набор замечательной книги, которую он подготовил к печати. Но руководство академии (реальный человек) рассказывало в домашней обстановке, как его допекал и мучил Гефтер с этой книгой. Как он был упрям и глух к доводам здравого смысла; набор книги (это был двухтомный коллективный труд к столетию Ленина) пришлось рассыпать, иначе наказали бы весь институт.
Нет, я не встаю на сторону дирекции против независимо мыслящего ученого, что вы, что вы!
Но…
Но как просто было бы жить, если бы мир состоял из гонителей и гонимых, воров и обворованных, лжецов и обманутых. Из целомудренных жен и распутных мужей, верных мужей и блудливых жен. Из бескорыстных кормильцев и неблагодарных потребителей. Из отважных диссидентов и низких конформистов. Из ангелов и демонов, простите.
А может быть, в такой полуденной ясности жить стало бы еще труднее? Что может быть невозможнее черно-белого мира?