Ей вспомнилась девочка, которую она видела десять лет назад в метро. Никого другого из тысяч случайных попутчиков Катерина даже не замечала, но не ее. Девчушка совсем маленькая, по виду первоклашка, зашла на кольцевой. Огромные голубые глаза и косичка соломенных волос. За плечами у нее болтался футляр со скрипкой, надетый на манер рюкзачка, и футляр этот был лишь ненамного меньше самой хозяйки. Как если бы контрабасист вздумал надеть на себя свой контрабас. И вот она стояла, обеими худенькими ручками-тростинками держась за вертикальный поручень, чтобы ее не швыряло из стороны в сторону. А Катерина не могла отвести от нее глаз и в душе вся заледенела: кто отпустил ее одну, куда она едет, встретят ли ее у метро родители? Девочка была как дивный маленький цветочек, растущий на каменистом утесе. Катерина вдруг осознала, что такое невинность: она стояла перед ней. С бесконечным доверием к миру, который того не заслуживает. Она не знала еще порочности, мерзости, грязи, его взрослости, в которую выпустили эту невинную девочку не иначе как безумцы. Взрослые умеют жить в этом мире, умеют противостоять ему, у них есть страх, опыт, знание, они отрастили шипы, когти и броню, чтобы выстоять против ужасов любого рода – но и они не всегда выстаивают. Катерина отчетливо, будто видя своими глазами, представила всех нелюдей, которые шныряют вокруг с полными карманами конфет, ища добычу и прикрываясь маской обычных прохожих. И тут же видела ее. С беззащитной цыплячьей шейкой, скрипочкой и ногами-спичками в синих колготках. Остальное дорисовывало воображение взрослого человека.
Защитить, хотелось только этого – защитить. Но когда девочка вышла из вагона на платформу, Катерина вдруг замешкалась, хотя за миг до этого решила проводить ее, куда бы та ни шла. И двери захлопнулись.
По себе Катерина знала, что бывает, когда в душе гибнет невинность, так рано и так жестоко. Ей уже никогда не стать прежней, но можно хотя бы попытаться спасти кого-нибудь еще. И тем, что не пошла провожать девочку со скрипкой, она предала не только ее, но и саму себя. И так и не смогла себе простить этого промедления.
Когда через два года у нее самой появился Митя, она поняла, насколько широко совесть и страх за ту незнакомую девочку раскинули крылья у нее в душе. Она как бы невзначай окидывала взглядом все с точки зрения сына. Она научилась видеть и предсказывать глубокую лужу, низко сделанную розетку, нож на краю стола, накренившийся стул, закипевший чайник и раскалившийся утюг, соседскую собаку, «волчью ягоду» в октябре, обледенелые ступеньки в январе и тонкий лед в марте. Причем это ее экстра-видение исчезало, стоило ей только оказаться врозь с сыном. А вот страх никуда не девался, и она только усилием воли заставляла себя не сходить с ума.
И вот теперь мальчик едет один, в поезде, на попечении какой-то неизвестной проводницы.
На станции было пустынно, ветер гнал сухую листву и обертку от чипсов по платформе. Пока тянулись последние минуты до прибытия, самые невыносимые и медлительные, Катерина рассматривала пыльный забор напротив вокзала, весь разрисованный красками из баллончика, брошенного тут же. Она углубилась в раздумья, вид этого предмета что-то будил в ней, что-то потаенное, спрятанное, забытое не понарошку, а всерьез.
«Раньше… много лет назад… этот неизвестный художник не стал бы разбрасываться таким богатством. Пустые баллончики! Их как-то называли… Как же?»
Она ломала голову, перебирая слова, казавшиеся ей логичными. Такое странное, немного смешное название. Немного неприятное. Неприятное? Почему неприятное? Что за название?
Мелькнул образ жаркого летнего дня, запаха креозота от шпал…
Но тут вдали показалась оранжевая морда поезда. Когда тепловоз протащился мимо, она стала выглядывать номера вагонов. И побежала.
– Мама! Мам!
– Митя! Слава Богу!
Она схватила его, сняла с ажурных ступенек поезда и прижала к себе.
– Ну ма-ам… – смущенно протянул мальчик. Да-да, она спохватилась, он ведь совсем вырос, ласки матери его стесняют… И поставила Митю на платформу, все еще держа за плечи. За его глазами ей вдруг почудились другие, давние, любимые.
– Ну что, пойдем. Ты хорошо себя чувствуешь?
Глава 6. Знание как припоминание
то летоДихлофоски. Вот как их называли, эти пустые алюминиевые баллончики из-под аэрозолей. Главным образом, конечно, из-под «Дихлофоса», но были и другие – от пены для бритья, лака для волос или дезодоранта.
– Мы бросали их в костер. Да и теперь пацаны так же развлекаются. Я когда через сад яблочный хожу, частенько их гоняю. Как будто взрослый, – смешливо сощурился Костя, привычно покусывая какую-то былинку. Катя уже знала, что он не так давно бросил курить, и это помогает ему сдержаться. – На каждой дихлофоске обязательно есть надпись «осторожно, огнеопасно» – ну и что может быть круче? Ну, еще можно карбида в бутылку насыпать, воды туда плеснуть, встряхнуть и отбежать. Шарахнет тоже будь здоров!
– Да, – вспомнила Катя. – Мы тоже так делали. Там, знаешь, за фабрикой…
Костя кивнул.
Они не договаривались встретиться, просто так совпало. День на удивление выдался пасмурный, то переставал, но снова накрапывал дождик. Катя крутила педали велосипеда, как вдруг заметила Костину фигуру, замаячившую впереди. Он брел задумчиво, погруженный в себя, и по-хорошему ей стоило проехать мимо. Но соблазн был велик, и она остановилась. Он сказал, что просто гуляет в обеденный перерыв, но Катя чувствовала, что это не совсем так. Она даже честно собиралась уехать, но Костя поцеловал ее прямо посреди улицы и легко переубедил. Теперь они шли рядом, и Костя катил ее велосипед.
– Сколько мы всего вытворяли, как вспомню – так вздрогну. Прыгали на спор с крыши, и с насыпи на станции, когда поезд шел. Патроны в костер кидали. Димону с цигельни глаз такой вот дихлофоской выбило… Димон вообще невезучий. Помню, как пошли строить землянку, и он все по пути ветки сбивал ножом. И под конец себе в коленку воткнул, да так глубоко… Кровища хлещет, а он орет – «пацаны, тащите подорожники!». И мы ведь тащим, дурачье.
Костя подавился смешком:
– Таких лопухов принесли, все в пыли, на то ж и подорожники… И давай лепить. На кровь, на слюни…
– Боже мой, он хоть жив остался? – хмыкнула Катя.
– Он – остался, – вздохнул Костя. – Мне вообще непонятно, как мы умудрились вырасти. Если так вдуматься, сколько обычный мальчишка… ну, что ты так смотришь, девчонки-то реже, согласись!.. сколько раз обычный мальчишка подвергает свою жизнь опасности?
Они уже давно шли мимо низенького забора кладбища. Но, когда Костя остановился у ворот, она удивилась:
– Мы туда?
– Я обещал сегодня прийти. Пойдешь со мной?
– Да. Люблю в обед погулять по кладбищу, – довольно неуклюже пошутила она и сгладила это улыбкой.
С неба сеяло мелким теплым дождем, но бетонные дорожки подсыхали, не успевая толком намокнуть. Под раскидистыми, медово пахнущими липами было и вовсе сухо. Катя и Костя шли мимо могил, оградок, аккуратно прибранных участков и совсем забытых, заброшенных. И от затылка расходилась дрожь, когда Костя тихо, едва слышно называл имена тех, кто тут лежит и кого он знал. Иногда ровесников. Она не могла заставить себя не смотреть на даты и лица на овальных фотографиях.
– Ты прости, что… – он замолчал, не зная, как выразиться.
– Я сама согласилась идти. Вообще-то.
– Просто мне кажется, кто-то должен их вспоминать. Изредка. И когда долго не бываю тут у них, становится не по себе.
Они подошли к ухоженной могилке. Холмик и крест. Фотография паренька с улыбчивым веснушчатым лицом.
– А вот и Мишаня, – Костя сделал рукой жест, будто знакомил ее. И, поддернув штаны, присел на оградку. Катя опустилась рядом.
Несколько минут молчали, и девушка не решалась заговорить первой.
– Это мой лучший друг. Миша Савченко, – Костя вцепился глазами в лицо на кресте. – Он всегда был старше меня на год, и чуть что, сразу выдавал: «А кто тут старше? Я-а-а». Он так и блеял, как баран, это свое «я-а-а-а». А теперь я старше него на три года.
Катя погладила Костю по плечу. Он повернулся к ней, потом к могиле друга, потом снова к ней, с полуулыбкой:
– Ты бы ему понравилась. Я тебе серьезно говорю! Может быть, нам даже пришлось бы с ним подраться и выяснить, кто лучше тебе подходит.
Улыбка криво соскользнула с его губ, Костя нахмурился. Катя ощущала безмолвие, густое, почти осязаемое, которое всегда висит над кладбищем. Светит ли солнце, поют ли птицы – мертвые всегда молчат, и живым тут неуютно.
Вообще Катя редко думала о смерти: молодая еще, к тому же горожанка. В городе, особенно большом, смерть незаметна. Ни тягостных неповоротливых звуков похоронного марша, ни шествий за катафалком из соседского двора, ни еловых веток и цветов на дороге, которые лежат еще несколько дней, и от которых матери отдергивают детей – чтобы ни дай Бог не наступили ногой, плохая примета. В Пряслене все иначе. Здесь смерть так же непреложна, как и жизнь, и никому и в голову не приходит забыть о ней, убрать за скобки. Ненавистная, горькая, она все-таки полноправна, как и рождение и свадьба. Об этом Катя как-то не задумывалась. Но сейчас ее потрясло даже не это, а то, как много тут лежит таких же, как она, или как Костя. Не больных, не старых. Все эти ребята, и все эти истории, о которых – памятники вдоль дорог и венки на столбах. Кто-то разбился, кто-то утонул, кто-то подрался, кто-то замерз в сугробе, слетел в кювет, помчался на мотоцикле в соседнюю деревню и столкнулся с автомобилем без фар. Еще вчера ты встретил его по пути в парк или на рынке, мимоходом пожал руку, хлопнул по плечу, а послезавтра его уже похоронили… В деревнях таких историй полно, потому что все на виду.
– Ну, я вижу, ты совсем загрустила, – Костя очнулся и заглянул ей в лицо.
– Да уж веселого мало, – согласилась она.
Костя провел рукой по гладкой, мокрой древесине креста.
– Я скучаю по Мишке, если честно. Бывало, засидимся у него допоздна, и тетя Света, мама его, приходит нас разгонять, а он выдает это свое коронное: «Прова-аливай, малышня…» Это он нас с Маркелом малышней обзывал. Взрослый выискался, на год старше… Бесились мы жутко, ясное дело!
И Кате показалось, что Костя действительно познакомил ее со своим лучшим другом. Она представила Мишку так явственно, и эту интонацию, и эту хитроватую улыбку, и вихрастую голову. Ей даже стало казаться, что она знала его раньше, видела мельком несколько раз, рослого, рыжего и задорного.
– А сейчас бы он сказал: «Ну, Костян, салага, даешь!.. Барышню на кладбище притащил. Прова-аливай!», – хохотнул Костя, встал с оградки и протянул Кате руку. – Пойдем, мавочка моя, Мишка прав – поздоровались и ладно, что нам с тобой на кладбище делать?
Дождь перестал, и воздух уже опять наливался влажным зноем. Костя проводил Катю до дома и отправился на работу, условившись встретиться позже. А вечером никто из них, словно по молчаливому уговору, не заикнулся о дневной прогулке по погосту. Катя чувствовала, как много это значило для Кости. И с волнением осознавала, что вряд ли он водил туда кого-то еще из девушек.
А между тем наступили вишневые дни. Из вишни варили компот, варенье, делали наливку, Алена пекла открытые пироги, резала квадратиками подсохший вишневый мармелад и посылала Катю на чердак посмотреть, как там сушится ягода. На чердаке было горячо и сухо, как в печи, и к жестяной крыше невозможно было даже притронуться. Сонно и угрожающе гудели осы, свившие два гнезда – в углу и на чердачной двери. В обед алым соком истекали вареники с волнистым краешком, что так ловко залепливала кончиками пальцев Алена.
Катя даже не успела заметить, как быстро все переменилось. Еще несколько дней назад она не знала о Костином существовании, а теперь не могла этого и представить. Он просто пришел, как входят с мороза в дом, принося с собой дыхание стужи и чуть хмельную радость, и занял собой все пространство юной Катиной жизни. Весь ее маленький мирок сошел с ума после того поцелуя под плачущей ивой. Днем она под любым предлогом садилась на трескучий велосипед и, поминутно вправляя ударом ноги сломанную каретку, катила на рыночную площадь. Там, за автостанцией, была мастерская, в которой Костя работал автомехаником. Мастерскую год назад открыл предприимчивый местный делец Маркин, в считанные недели разбогатев на «МММ» – в Пряслене его с долей ехидства и зависти прозвали Леней Голубковым. Завидев Катю, Костя хватал замаслившуюся тряпку, чтобы вытереть руки, и стремительно заключал ее в объятия. Улучив момент, чтобы никто на них не смотрел, касался губами ее шеи, пробуя покрытую испариной кожу на вкус:
– Ты желтая…. – эти слова щекотали ее за ухом.
Потом он снова возвращался к работе, обещая зайти вечером. И не было ни дня, чтобы не заходил – иногда усталый, но чаще нетерпеливый, желающий украсть ее куда-нибудь. И она шла с ним: в парк, где по выходным на летней площадке возле ДК устраивали танцы, или на школьный двор, где на скамейках и спортплощадке собиралась молодежь, и Маркел с серьезным видом подшучивал над визгливыми старшеклассницами. Или на один из пляжей, которых было множество по обе стороны реки в окрестностях Прясленя. У них были и названия, свои, народные, чтобы проще было объяснять:
– Куда сегодня ходили?
– За мост, «направо».
Купались «направо», «налево», «на земснаряде» – самого замснаряда[5] никто из молодежи и в глаза не видел, это название закрепилось задолго до их рождения. Ходили «на Ханское», «на псарню», «за цигельню» и даже «на метро». Последнее название ужасно интриговало Катю до тех пор, пока Костя не объяснил:
– Там в крайней доме, на отшибе, до войны дедок жил, знахарь. К нему вечно бабы деревенские бегали, за снадобьями, припарками, притирками. Матушка говорит, даже за зельями приворотными-отворотными. И звали дедка Дмитро. Дмитрий, значит. А потом он умер, хата завалилась, война прошлась, опять же. И мало кто помнит, почему то место раньше называли «у Дмитро». Поэтому кто помладше, переиначили в более знакомое «метро», так и повелось.
– Никто не помнит, а ты помнишь. Про Дмитро, – многозначительно подметила Катя.
– Ну не про метро же чушь нести? Какое тут метро, когда вокруг берега хмелем затягивает. Я хотел понять, почему так называется – и я узнал. А кто не хочет, тот пусть «на метро» ходит…
Хотя Катя проводила в поселке каждое лето, до встречи с Костей она не знала и половины этих пляжиков, и каждый вечер сулил новое открытие. Хотя главным открытием всегда оставался сам Костя.
Удивительный человек, нисколько не похожий на других ее знакомых. В автомастерской он был серьезный, озабоченно поглядывающий по сторонам, пахнущий солидолом и соляркой. Он копался в моторах, шкурил контакты, перебирал запчасти – делал все то, в чем Катя ничего не смыслила, и в такие минуты он казался ей чуть ли не алхимиком. Иногда Катя задерживалась тут, тихонько сидя на табуретке в углу и наблюдая за Костей, за его ловкими руками. Он чем-то гремел и щелкал, что-то перебирал, припаивал, приматывал, с таким сосредоточенным видом, что хотелось непременно его отвлечь, да вот хоть язык показать. Когда дело не ладилось, по его проступающим желвакам и поджатой губе она угадывала раздражение. Это доставляло ей удовольствие – читать по его выразительному скуластому лицу, что угодно, даже раздражение. Тем более что, когда он поднимал голову и смотрел на нее, глаза его тут же теплели. У него вообще были очень слишком светлые, а потому неуютные глаза, и непонятного цвета – не то бирюзовые, не то бледно-серые, льдистого оттенка лунного камня. Но она уже знала, может быть, единственная на Земле, что в глубине их радужки, на самом дне, таятся рыжевато-золотистые искорки.
И как же она радовалась, когда какой-нибудь бездыханный двигатель, от которого отказался и сам хозяин, вдруг оживал от изобретательной Костиной алхимии. Она хлопала в ладоши, даже не догадываясь, что у Кости от ее безыскусной радости перехватывает дух.
В компании друзей он был совсем другим. Веселым, расслабленным. Говорил он мало, по привычке предоставляя возможность балагурить Маркелу или Ване Астапенко. Скорее, вставлял какое-нибудь меткое словцо. И хотя их компания стихийно образовывалась возле колонки, чтобы за неимением стаканчиков по очереди запить самогон ржавой тепловатой водой, Костя пил редко и совсем немного.
Когда рядом были его приятели, те же Ваня с Маркелом, или разудалые, грубоватые механики из мастерской, Костя и Катя держались целомудренно, даже обособленно, ни объятий, ни сцепленных рук. Такое поведение казалось странным, и Жене Астапенко подружки то и дело докладывали о Косте, рассказывали, что «они даже не целовались». Так девчонки хотели подбодрить ее и дать понять, что все это несерьезно. А вот Ваня наотрез отказался говорить сестре хоть что-то про Костю, и не помогли ни крики, ни давление на жалость и взывание к братской любви. Он не знал, как именно Костя расстался с его сестрой, хотя и сообразил, почему. И про себя оценил этот шаг – по крайней мере, Костя не стал мотать нервы никому, а разрубил все сразу. Белокурый красавец, Ваня не раз к этому времени и сам попадал в щекотливые ситуации, и удивился той ловкости, с которой Костя выскользнул из затягивающегося узла. Только вот Ване было невдомек, что ничто из этого не было выверено логически – одними только чувствами.
Со Степой Катя виделась после истории с библиотекой всего пару раз.
– Ты на него не злись, он парень неплохой. Просто втрескался в тебя по уши, – своеобразно пытался выгородить его Костя. – Знаешь, как переживал утром после Купалы. С похмелья мучился, а больше– от того, что ты слышала, как он блюет в фабричном парке. Вот и хотел книжками вину искупить.
И Костины выточенные губы растянулись в ухмылке.
– Да ладно тебе, не потешайся! – с укоризной постучала его по плечу Катя. – Он твой брат.
– Ты все время это говоришь. Когда злилась на него, говорила, и теперь, когда перестала, тоже – «он же твой брат»… Сразу видно, что у тебя нет ни брата, ни сестры. Кровное родство – это не самые крепкие узы.
А вот Настена Сойкина даже сперва взревновала Катю к Косте. Но скоро поняла всю бесполезность этого занятия, и как-то отпала, отошла на второй, третий, четвертый план, нашла других подруг. И правильно поступила – Катя все равно что отсутствовала, все ее мысли и чувства были заняты только им, Костей Венедиктовым. Даже хлопоча по дому или в саду, она поминутно вспоминала о нем.
Эта легкая отстраненность на людях не имела ничего общего с неловкостью или невниманием. Катя чувствовала на себе Костин взгляд почти постоянно. И чем был ни была занята его голова, он всегда успевал подать ей руку, если она сбегала с пригорка, предупредить об обрывке проволоки под ногами или паутине, раскинутой меж кустов большими черно-желтыми пауками, и подхватить, если она вдруг спотыкалась, заглядевшись в сторону – или на него.