Изяслав Мстиславич не стал преследовать Ольговича. Отдав Давыдовичам все завоеванные волости, кроме Курска, он возвратился в Киев. Добычу — уже взятую и будущую — поделили пополам: все Игорево добро («челядь ли, товар ли») — великому князю, все Святославово — Давыдовичам.
В Вятичской земле силы Святослава поначалу еще больше ослабли, так как Иван Берладник, взяв с него за службу 12 гривен золота и 200 серебра, перешел к его врагу, смоленскому князю Ростиславу Мстиславичу. Воспользовавшись этим, Давыдовичи заняли Брянск, Козельск и Дедославль. Однако затем дела Ольговича несколько поправились. Юрий прислал ему в помощь тысячу белозерских бронников, с которыми Святослав разорил часть Смоленской области в устье Протвы, населенную балто-литовской голядью. Он хотел было идти и на Давыдовичей, но поход был прерван из-за внезапной болезни и скорой кончины Ивана Юрьевича (24 февраля 1147 г.). Святослав так сильно горевал по умершему, что даже Юрий прислал ему утешительную грамоту: «Не тужи о сыну моем, аще того Бог отъял, а другии ти сын пришлю». Пока же Юрий щедро одарил Ольговича «многими дарами» — «паволокою» (роскошными тканями), мехами, «и жене его, и дружину его одари по велику». Давыдовичи отступили сами, но перед уходом постарались настроить местное вятичское население против Ольговича: «Се есть ворог и вам и нам; да ловити убити его лестью и дружину его избийте, а имение его на полон вам». Из этой затеи, впрочем, ничего не вышло.
Юрий тем временем отомстил рязанскому князю за разорение Суздальской волости. Зимой 1147 г. его сыновья, Ростислав и Андрей, повоевали Рязанскую землю, вынудив Ростислава Святославича бежать к половцам. Сам Юрий тогда же ходил в Новгородскую землю, где сидел третий Мстиславич — Святополк, взял Новый Торг (Торжок) и области по Мете — самые богатые из новгородских волостей.
4 апреля 1147 г., на сороковины после смерти Ивана Юрьевича, союзники наконец встретились друг с другом на самой южной оконечности Суздальской волости, в большом и богатом селе князя Юрия, называемом Москов. Летописная запись об этом свидании давно уже стала хрестоматийной из-за первого упоминания имени Москвы: «И прислав Гюрги [к Святославу], рече: приди ко мне, брате, в Москов. Святослав же еха к нему с детятем своим Олгом в мале дружине, пойма с собою Володимира Святославича; Олег же еха наперед к Гюргеви и да ему пардус[271]. И приеха по нем отец его Святослав и тако любезно целовастася в день пяток [в пятницу] на похвалу Святей Богородице и тако быша весели. На утрии же день повеле Гюрги устроити обед силен, и створи честь велику им и да Святославу дары многы с любовию и сынови его Олгови и Владимиру Святославичу, и муже [мужей, дружину] Святославле учреди и тако отпусти и» (Ипатьевская летопись, под 1147 г.).
Так, любезными поцелуями Мономашича и Ольговича на месте будущего Кремля завершился первый этап войны, или скорее прелюдия к основному действию, поскольку усобица только набирала силу.
II
В то время как Святослав Ольгович, не щадя своих волостей и имения, стоял за дело Игоря, в положении последнего произошли важные перемены. Изнуренный длительным заточением в «порубе» переяславского монастыря Святого Иоанна, он сильно разболелся и, не чая остаться в живых, взмолился к Изяславу Мстиславичу, прося у него позволения принять перед смертью монашеский постриг. Изяслав сжалился над пленником. Прибывшие в Переяславль посланцы великого князя разъяли деревянный верх темницы, вынули Игоря и перенесли в келью. Восемь дней он пролежал в забытьи, не пил, не ел, но потом больному полегчало: «Бог ему душю вороти». В начале января 1147 г. переяславский епископ Евфимий совершил над ним обряд пострижения, после чего Игоря под охраной препроводили в киевский монастырь Святого Федора, где новопостриженый инок принял схиму[272].
Монашеский чин навсегда заградил Игорю путь к возвращению на киевский стол. Ограбленный и разоренный до нитки Святослав Ольгович сам по себе, без помощи Юрия, тоже больше не представлял опасности для Изяслава Мстиславича. Но вдруг новая угроза возникла с той стороны, откуда великий князь менее всего ее ожидал.
Вскоре по отъезде из Москвы Святослав, как и было обещано, получил от суздальского Мономашича «другого сына», Глеба, с сильной дружиной. Свежую подмогу Ольговичу прислала и половецкая родня. Весной 1147 г. Святослав опустошил смоленские земли у верховьев Угры. Давыдовичи в страхе очистили Новгород-Северскую волость и, собравшись в Чернигове, решили, что будет лучше поменять своих друзей и врагов местами. Святослав получил от них предложение забыть старое и заключить мир. «Не имей на ны в том жалобы [не жалуйся на нас], — заклинали теперь Давыдовичи двоюродного брата, — но будемы вси за один мужь. И не помяни злоб наших, а крест к нам целуй, а отчину свою возми и что есми взяли твоего, а то ти возворотим». Чтобы окончательно убедить Ольговича в искренности своих намерений, они пообещали заманить Изяслава Мстиславича к себе в Чернигов и схватить его. Особую роль в этой интриге играл племянник великого князя Святослав Всеволодович, который и прежде уже состоял в тайных сношениях со Святославом Ольговичем[273]. Посвященный в планы заговорщиков, он всячески содействовал тому, чтобы Изяслав поверил призывам Давыдовичей поскорее прийти к ним на помощь[274], а когда Изяслав склонился на их просьбы, отпросился в Чернигов под предлогом того, что желает испросить для себя у Давыдовичей волость.
С наступлением сентября, заручившись поддержкой Ростислава Смоленского и новгородцев, Изяслав созвал своих бояр, дружину, знатных киевлян и объявил им о своем решении «пойти на Гюргя, на стрыя [дядю] своего, и на Святослава к Суждалю». Однако думцы неожиданно воспротивились княжьей воле. «Княже, — убеждали они Изяслава, — не ходи с Ростиславом на стрыя своего, лепле [лучше] ся с ним улади. Олговичем[275] веры не ими, ни с ними ходи в путь». Изяслав попробовал настоять на своем («целовали ко мне хрест, а думу есми с ними думал, а всяко сего пути не хочю отложити») и тогда услышал не слишком приятные для себя слова: «Княже, ты ся на нас не гневай, не можем на Володимире племя [детей Владимира Мономаха] рукы воздаяти [поднять]». Но Изяслав все-таки нашел выход из положения. Он не стал добиваться вечевого приговора о войне с Юрием, а велел кликнуть по городу охочих людей: «А тот добр, кто по мне пойдет!» Под его стяги собралось множество добровольцев, с которыми он и выступил в поход, оставив Киев на попечение своего брата Владимира[276] и тысяцкого Лазаря.
Однако предостережения киевлян относительно коварства Давыдовичей возымели свое действие, поэтому, дойдя до черниговско-переяславского пограничья, Изяслав остановился и послал вперед своего боярина Улеба (вероятно, известного нам киевского тысяцкого) разведать обстановку в Чернигове. Тому было нетрудно дознаться до истины, и он скоро воротился с вестью, что черниговские князья и Святослав Всеволодович отступили от великого князя. О том же сообщили некие тайные «приятели» Изяслава в Чернигове: «Княже, не ходи оттоле никамо, ведуть тя лестью [тебя обманывают], хотять убити, любо яти [либо схватить] во Игоря место [в отместку за Игоря]. А хрест ти целовали к Святославу Олговичю, оттоле послалися к Гюргеви с хрестом, на негоже с тобою сдумавше».
Изяслав отвел полки к верховьям Супоя и оттуда отправил в Чернигов еще одно посольство, чтобы заново привести Давыдовичей к присяге, а если потребуется, то и публично уличить их в прямой измене. «Се есмы путь замыслили велик, — передал посол слова Изяслава, — а известимся [договоримся] и еще, ако на сем пути ни тяжи [тяжб, разладов], ни которого же извета [злого умысла] ни ясти [не иметь], но во правду сии путь сходити и с противными ся бити». Давыдови-чи наотрез отказались еще раз целовать крест «без лепа» (без нужды). «А кое наша вина?» — лицемерно вопрошали они. Посол возражал: какой же грех в том, чтобы лишний раз крест поцеловать, если это сделать по любви, — то нам только во спасение. Но Давыдовичи никак не соглашались на повторное крестоцелование. Тогда посол от имени великого князя перечислил все, что Давыдовичи замыслили против него, и попросил подтвердить, так это или не так. Братья надолго замолчали и только переглядывались между собой. Наконец Владимир Давыдович велел послу Изяслава выйти за дверь и там ждать ответа. Князья долго совещались, как им отвести от себя обвинения, ничего не надумали и решили играть в открытую. Изяславу велели передать: «Целовали есме крест к Святославу Олговичю, [потому что] жаль бо ны есть брата нашего держиши Игоря, а он уже чернец и схимник. А пусти брата нашего, а мы подле тебе ездим [признаем твое старшинство]».
Когда измена Давыдовичей обнаружилась, Изяслав разорвал с ними отношения. Его послы отвезли в Чернигов прежние крестные грамоты и «повергли» (бросили) их перед князьями-клятвопреступниками. Вслед за тем великий князь направил гонцов в Смоленск к Ростиславу Мстиславичу, веля передать, чтобы он не ходил на Юрия, а шел к нему вместе со всеми своими «ротниками» (союзниками — теми, кто связан ротой, клятвой). Одновременно другие княжеские послы повезли приказание князю Владимиру Мстиславичу и тысяцкому Лазарю Саковскому немедля созвать киевлян на вече и принародно объявить «лесть» черниговских князей.
Когда измена Давыдовичей обнаружилась, Изяслав разорвал с ними отношения. Его послы отвезли в Чернигов прежние крестные грамоты и «повергли» (бросили) их перед князьями-клятвопреступниками. Вслед за тем великий князь направил гонцов в Смоленск к Ростиславу Мстиславичу, веля передать, чтобы он не ходил на Юрия, а шел к нему вместе со всеми своими «ротниками» (союзниками — теми, кто связан ротой, клятвой). Одновременно другие княжеские послы повезли приказание князю Владимиру Мстиславичу и тысяцкому Лазарю Саковскому немедля созвать киевлян на вече и принародно объявить «лесть» черниговских князей.
19 сентября 1147 г., в пятницу, все мужское население Киева собралось на соборной площади у Святой Софии. Послы Изяслава держали речь перед народом от имени великого князя, который обвинял Давыдовичей в покушении на его жизнь и звал киевлян всем миром выступить в поход на черниговских князей: «Пойдите по мне к Чернигову на Олговичь [то есть Давыдовичей], доспевайте от мала и до велика: кто имееть конь, [тот на конях], кто ли не имееть коня, а в лодьи. Ти бо суть не мене одиного хотели убити, но и вас искоренити». Последними словами Изяслав, скорее всего, просто хотел припугнуть киевлян, так как в летописях нет ни малейшего намека на то, что Ольговичи и Давыдовичи замышляли какие-то репрессии против жителей Киева[277].
Послание великого князя встретило единодушную поддержку киевлян. Выразив свою радость по поводу избавления Изяслава «от великия льсти» (большой измены), они заявили о готовности идти на Ольговичей хоть сейчас «и с детми». Но вдруг злобный выкрик из толпы обратил мысли киевлян совсем в другую сторону. Некто («един человек»), чьего имени летописи не сообщают, завопил, что прежде, чем уйти из Киева, следует расправиться с Игорем[278]. Его призыв подхватили другие голоса, и жажда крови мгновенно обуяла толпу. Тщетно Владимир Мстиславич и прочие городские головы старались удержать народ от бессмысленного и гнусного злодейства. Горожане были полны решимости довести начатое до конца. «Мы ведаем, оже не кончати добром с тем племенем [Ольговичами] ни вам, ни нам», — отвечали они на все уговоры, мольбы и запрещения.
Разгоряченная толпа, издавая угрожающие вопли, повалила к Федоровскому монастырю, где содержался Игорь. Владимир, вскочив на коня, попытался опередить киевлян, но улицы и мост перед Софийскими воротами были так запружены народом, что всаднику угрожала опасность быть совершенно затертым в толпе. Тогда он двинулся в обход через Михайловские ворота, и, когда наконец добрался до монастыря Святого Федора, Игорь уже находился в руках убийц. Его схватили в церкви, во время службы, выволокли наружу и стали срывать с него монашеское одеяние, крича: «Убейте его, убейте!» Игорь не сопротивлялся и только спрашивал, за что киевляне хотят убить его, забыв, как недавно целовали ему крест и обещали иметь своим князем, а ведь теперь он и вовсе не князь, а лишь смиренный монах. Но он добился только того, что его мучители вспомнили, где они находятся, и потащили свою жертву вон с монастырского двора, чтобы завершить свое черное дело вне стен святой обители. В воротах путь им преградил Владимир Мстиславич. Спешившись, он прикрыл наготу Игоря своим княжеским плащом и обратился к толпе с просьбой пощадить несчастного. Возникло минутное замешательство, воспользовавшись которым Владимир повел Игоря на двор своей матери («Мстиславль двор»), стоявший по соседству с Федоровским монастырем. Киевляне между тем рассвирепели еще больше и, догнав удалявшихся князей, принялись избивать обоих, уже не внимая никаким словам. Развязку ненадолго оттянул Владимиров боярин Михаил, пришедший на помощь своему господину. Отогнав наиболее рьяных из нападавших, он дал возможность Владимиру и Игорю проскользнуть в ворота «Мстиславля двора», которые тут же захлопнулись за ними. Однако спасти Игоря не могло уже ничто. Расступившаяся на миг толпа вновь нахлынула, едва не растерзала насмерть Михаила, выломала ворота и, разбив сени[279], где прятался Игорь, прикончила его. Согласно Лаврентьевской летописи, это случилось тут же, на «Мстиславле дворе». Ипатьевская же летопись рассказывает, что Игоря, еще живого, протащили на веревке с Мстиславова двора через площадь Бабий Торжок и добили на «княжем дворе» (видимо, имеется в виду старое, Ярославово дворище)[280].
Не довольствуясь содеянным, убийцы отвезли тело Игоря на подольское «торговище» (торговую площадь) и бросили там на поругание. Спустя какое-то время присланные Владимиром тысяцкие перенесли обезображенный труп в церковь Святого Михаила и на другой день, облачив в ризу схимника, предали земле в монастыре Святого Симеона («бе бо монастырь отца его и деда его Святослава», — поясняет выбор места захоронения летописец). Впоследствии Игорь был канонизирован[281].
В летописной традиции существовал, однако, и более «приземленный» взгляд на личность и деяния Игоря. Татищев приводит портретную характеристику князя, взятую из какой-то утраченной летописи и составленную человеком, близко знавшим Игоря: «Сей Игорь Ольгович был муж храбрый и великий охотник к ловле зверей и птиц, читатель книг и в пении церковном учен. Часто мне с ним случалось в церкви петь, когда был он во Владимире [на Волыни, в 1144 г.]. Чин священнический мало почитал и постов не хранил, того ради у народа мало любим был. Ростом был средний и сух, смугл лицом, власы над обычай, как поп, носил долги, брада же узка и мала. Егда же в монастыри был под стражею, тогда прилежно уставы иноческие хранил, но притворно ли себя показуя или совершенно в покаяние пришед, сего не вем…»
Думаю, сегодня уже нет надобности подробно останавливаться на точке зрения тех историков, которые рассматривали эти события в русле концепции «классовой» и «антикняжеской» борьбы. Непредвзятому исследователю ясно, что все случившееся 19 сентября 1147 г. в Киеве было конечно же не «народным восстанием», а хорошо известным исторической социологии коллективным злодеянием, «преступлением толпы».
Киевляне, впрочем, отнюдь не собирались каяться в содеянном, с легкостью переложив всю вину за смерть Игоря на черниговских князей и даже представив произошедшее богоугодным делом. «Не мы его убили, — говорили они, — но Олговичь, Давыдовича [множ. число] и Всеволодичь, оже мыслил на нашего князя зло, хотяче погубити льстью, но Бог за нашим князем и Святая София»[282]. Те же самые аргументы прозвучали и в стане Изяслава Мстиславича. Летописец рассказывает, что, когда великому князю сообщили об убийстве Игоря, он «прослезився» и посетовал: «Аще бых ведал, оже сяко сему быти… а могл бых Игоря соблюсти». Его тревожило, что людская молва непременно примешает его имя к случившейся в Киеве трагедии. Изяслав даже поклялся перед своей дружиной: «Тому Бог послух [свидетель], яко не повелел, не науцил [не я подбил киевлян на убийство]». Но дружина утешила его: «Без лепа [причины] о нем печаль имееши… То, княже, Бог ведаеть и вси людье, яко не ты его убил, но уби суть братиа его, оже хрест к тобе целовавше, и пакы ступиша [а затем преступили клятву], и льстью над тобою хотели учинити и убити хотяче». Убедившись, что дружина не считает его новым Святополком «Окаянным», Изяслав успокоился: «Аже ся уже [коль уж] тако учинило, а тамо [то есть на небесах] нам всим быти, а то уже Богови судити». Нет виновных — нет и наказания. Вернувшись в Киев, Изяслав оставил самоуправство киевлян без последствий.
Единственный, кто искренне горевал по убитом Игоре, был Святослав Ольгович. Извещенный Давыдовичами о несчастье, он созвал свою старшую дружину, со слезами на глазах объявил ей печальную новость, «и тако плакася горько по брате своем».
III
Военные действия между тем возобновились. Осенью Святослав Ольгович вместе с Глебом Юрьевичем и Святославом Всеволодовичем пришли под Курск, который успел занять сын Изяслава, переяславский князь Мстислав. Куряне объявили Изяславичу, что рады биться с Ольговичами, «а на Володимере племя на Гюргивеча» (на Глеба Юрьевича) не могут «руки подъяти», чем вынудили его оставить город без боя. По примеру Курска многие города на берегах Сейма добровольно перешли под руку Святослава Ольговича, который передал их Глебу, как наследнику умершего Ивана Юрьевича. Однако некоторые посеймские города остались верны великому князю, несмотря на то что Святослав грозил их жителям отдать всех непокорных в половецкий полон. На деле же ему удалось взять приступом только один город — Попаш, остальные с успехом выдержали осаду, поскольку Святослав, сведав, что войско великого князя движется к Суле, а смоленские полки Ростислава Мстиславича сожгли Любеч, быстро ушел к Давыдовичам в Чернигов. Изяслав с Ростиславом, в свою очередь, вторглись в Черниговскую землю, разграбили крупный город Всеволож, испепелили ряд других городов помельче, но, натолкнувшись на неприступный Глебль, повернули назад. В Киеве Изяслав тешил брата веселыми пирами, в ожидании, пока пройдет осенняя распутица и станут реки, а потом отпустил его в «верхние земли»[283] с наказом удерживать дядю Юрия. Со Святославом Ольговичем и черниговскими князьями он надеялся управиться сам, ибо в это время заключил союз с венгерским королем Гезой II (1141—1162), своим зятем[284], обещавшим ему военную помощь.