Еще один эпизод, по всей вероятности относящийся к этому времени, находим в Житии Феодосия Печерского (в составе пергаменного сборника Успенского монастыря, XII в.) и Киево-Печерском патерике, где он выделен в отдельный рассказ, озаглавленный «О прихождении разбойников». Суть его сводится к тому, что некие злодеи решили напасть на Печерский монастырь, перебить всю братию и забрать монастырские богатства, хранившиеся в церковных «полатях», но были остановлены произошедшим на их глазах чудом. Для нас интересно то обстоятельство, что эти «разбойники» — отнюдь не лихие люди с большой дороги. После неудачной попытки ограбления они возвращаются в свои «дома», а затем присылают к преподобному Феодосию депутацию во главе со «старейшиной», чтобы покаяться в преступном замысле. Очевидно, речь идет либо о жителях киевского Подола, либо о свободном населении окрестных сельских общин. Датировка этого происшествия довольно неопределенна — 1066—1074 гг.{42} Но имеются веские основания полагать, что мысль о безнаказанном покушении на обитель Феодосия (пользовавшегося покровительством Изяслава, как мы помним) могла возникнуть у киевского простонародья только в семимесячный период правления Всеслава.
Эти отрывочные известия рисуют довольно неприглядную картину жизни Киева, захлестнутого волной убийств и грабежей. Должно быть, мы не ошибемся, сказав, что в мятежном городе не столько Всеслав «судяше людем», сколько сами киевские «люди», почувствовавшие свою силу, судили и рядили по своему усмотрению, сводя счеты с неугодными лицами и не упуская случая поживиться чужим добром. Недаром несколько лет спустя Ярославичи повысят «виры и продажи» за убитых княжьих людей: огнищан, тиунов, конюхов, старост, рядовичей, холопов, которых, по всей видимости, в лихолетье 1068— 1069 гг. отправляли на тот свет десятками и сотнями.
IV
Киевское княжение Всеслава, а вместе с ним и власть Подола над «Горой» закончились весной 1069 г. В апреле в городе узнали о приближении войска Болеслава II, с которым находился Изяслав. Ополчившиеся киевляне во главе со Всеславом вышли навстречу полякам и остановились в Белгороде. Вид этого воинства был настолько жалок, что Всеслав, не дожидаясь, когда его раздавят железные дружины Болеслава, ночью, втайне от «кыян», бежал в Полоцк.
Лишившись князя, смутьяны оробели. Они вернулись в Киев и собрали вече. Опасались, что Изяслав обрушит свой гнев на весь мятежный Подол. Чтобы спасти свои головы, решили искать заступничества у Святослава и Всеволода. Правда, мятежный дух еще не полностью выветрился в киевлянах, поэтому покаянная просьба больше походила на угрозу: «Мы уже зло сотворили есмы, князя своего прогнавше; а пои дета в град отца своего; аще ли не хочета, то нам неволя: зажегше град свой, ступим в Гречьску землю»[71]. Ярославичи и сами не хотели разорения стольного града, в котором они надеялись еще когда-нибудь покняжить. Святослав ответил вечу за себя и своего младшего брата: «Be послеве [мы посылаем] к брату своему; аще поидеть на вы с ляхи губити вас, то ве противу ему [то выйдем против него] с ратью, не даве бо погубити града отца своего; аще ли хощеть с миром, то в мале придеть дружине». Послание к Изяславу звучало более мягко: братья извещали его, что Всеслав бежал из Киева и в городе «противна бо ти нету», просили «не водить ляхов Кыеву» и предупреждали, что если он хочет «гнев иметь и погубити град», то пускай знает, что им «жаль отня стола».
Но похоже, что Изяслав то ли не уловил прозрачный намек, то ли не придал ему значения. Для успокоения киевлян он уговорил Болеслава остановить войско и идти дальше с небольшой дружиной. Однако князь возвращался на «отний стол» отнюдь не с миром. Вперед был послан старший сын Изяслава Мстислав, которого киевляне безропотно впустили в город. Оказавшись господином положения, Мстислав подверг Киев дикой расправе. Подол был сожжен[72], в городе начались массовые казни. Каратели свирепствовали, не разбирая правых и виноватых. Повесть временных лет сообщает, что Мстислав велел изрубить 70 человек «чади», которые «высекли» Всеслава из поруба, «а другыя слепиша, другыя же без вины погуби, не испытав»[73].
Болеслав II Смелый2 мая Изяслав вступил победителем в залитый кровью город, проехав сквозь толпы присмиревших киевлян, вышедших к нему на поклон. Не довольствуясь разорением Подола и казнью зачинщиков и участников восстания 15 сентября, он перенес рыночную площадь в «княжеский город» («возгна торг на гору»), дабы предотвратить возможность неподконтрольных власти вечевых сходок. Гонений не избежал даже преподобный Антоний, которого Изяслав обвинил в том, что он любил Всеслава, давал ему советы и вообще был едва ли не главным виновником всей смуты. Житие Антония отвергает эти обвинения, но Изяслав, как видно, считал иначе, поскольку Антония спасло только бегство из Киева. Согласно Житию Антония, преподобного выручил Святослав, чьи слуги тайно вывезли Антония в Чернигов: «...и приела Святослав в ночь, поя Антонья Чернигову».
Однако, несмотря на учиненную расправу над своими противниками, Изяслав, по-видимому, не чувствовал себя в Киеве спокойно. Об этом говорит тот факт, что он был намерен еще некоторое время опираться на польскую силу. По договоренности с Болеславом II поляки были «распущены» небольшими отрядами «на покорм» в русские города. Но русские люди не пожелали задарма кормить чужеземцев. На поляков началась тайная охота; на них устраивали засады и убивали из-за угла («и избиваху ляхы отай»). Чтобы спасти свое войско от истребления, Болеслав должен был вернуться в Польшу[74].
Между тем Всеслав, не помышляя более о Киеве, пытался вернуть себе Полоцкий удел (в том же 1069 г. Полоцк захватил Мстислав, а после внезапной смерти последнего Изяслав посадил там другого своего сына, Святополка). Летопись сообщает, что Всеслав нашел прибежище у вожан — финно-угорских жителей Водской пятины[75], входившей в состав Новгородской земли. Это известие свидетельствует о том, что новгородский погром 1066 г. и последующая смута вызвали отпадение от Новгорода части его данников. Возглавив водское войско, Всеслав совершил новый поход на Новгород, но был отражен новгородским «полком» под водительством Глеба Святославича. Дальнейшая борьба Всеслава с Ярославичами изложена в летописи предельно сжато. Под 1071 г. читаем, что Всеслав «выгна» Святополка из Полоцка (неясно, с чьей помощью) и «в се же лето победи Ярополк [Изяславич] Всеслава у Голотическа[76]» (но Полоцк, по всей видимости, все же остался в руках Всеслава). После этого полоцкий князь выпадает из поля зрения летописцев вплоть до его смерти в 1101 г., «априля в 14 день»[77].
Преподобный Антоний Печерский. Прорисовка иконы Золотые ворота в КиевеНеобыкновенная судьба Всеслава — единственного из древнерусских князей, кто, не принадлежа к потомству Ярослава, «коснулся копьем златого стола киевского» (как сказано о нем в «Слове о полку Игореве»), — произвела на современников сильное впечатление. Уже при жизни он воспринимался как поразительное отклонение от нормы, которое необходимо было постигнуть и истолковать. К нему присматривались с разных сторон, порой диаметрально противоположных. Для части киевского монашества, разделявшего политические симпатии и антипатии преподобного Антония, Всеслав так и остался наглядным примером торжества поруганного благочестия. Один из редакторов Повести временных лет, приверженец этой точки зрения на полоцкого князя[78], вложил ему в уста благочестивую фразу, с которой он якобы вышел на свободу из поруба: «О кресте честный! Понеже к тобе веровах, избави мя от рва сего». Другой переписчик летописи, наоборот, не сомневался, что дело не обошлось без вмешательства темных сил, и потому добавил в хроникальную летописную статью под 1044 г., в которой впервые упоминался Всеслав (его вокняжение в Полоцке после смерти отца), следующие подробности о его личности: «…его же роди мати от волхованья. Матери бо родивши его, бысть ему язвено [околоплодный пузырь] на главе его, рекоша бо волхвы матери его: «Се язвено навяжи на нь, да носить е до живота своего [до конца жизни]», еже носить Всеслав и до сего дне на собе; сего ради немилостив есть на кровопролитье». Позднее народная фантазия еще больше развила тему сверхъестественных способностей Всеслава, слив его фигуру с персонажами былинного эпоса — легендарным князем Всеславом, прародителем русских князей{43}, и богатырем-оборотнем Волхом Всеславьевичем. А «смышленый Боян», который, по свидетельству «Слова о полку Игореве», сложил «припевку» о Всеславе, увидел в хитросплетениях судьбы полоцкого князя убедительное доказательство тщеты попыток человека сойти с пути, предуготованного ему Провидением: «Ни хытру, ни горазду… суда Божия не минута».
Глава 6.
ВТОРОЕ ИЗГНАНИЕ ИЗЯСЛАВА
I
Изяслав вернул себе старший стол, но прежние времена не вернулись. За краткий период княжения Всеслава в Киеве союз трех братьев-соправителей дал глубокую трещину. Теперь от него оставалась только видимость былого единства, но и она таяла буквально на глазах.
События 1068—1069 гг. нарушили традиционный баланс сил, державшийся на добровольном соблюдении всеми тремя Ярославичами отцовой заповеди «не преступати предела братня». Вернувшись в Киев после семимесячного отсутствия, Изяслав нашел совсем не ту Русь, которую он оставил. Младшие братья обобрали его почти до нитки, присвоив себе под предлогом борьбы со Всеславом Новгородскую и Владимиро-Волынскую земли. Возвращать захваченное Изяславу никто из них и не думал: Глеб Святославич, как и Владимир Всеволодович, остались сидеть на своих новых столах и после реставрации 1069 г. С потерей в 1071 г. Полоцка владения Изяслава сузились до границ Киевской и Турово-Пинской земель.
Вместе с тем Изяслав увидел, что его братья ведут собственную международную политику, ни в коей мере не отвечавшую его интересам. В начале 1070-х гг. младшие Ярославичи заключили серию династических браков, которые косвенным образом вовлекали их в антипольский союз (в составе Германии, Чехии и Дании), возглавляемый юным германским королем Генрихом IV (1056—1106, император с 1084 г.)[79]. Как явствует из сообщений ряда западноевропейских хронистов{44}, около 1071 г. Святослав женился вторым браком[80] на Оде, дочери графа Липпольда Штаденского и Иды, графини Эль-сдорф. Политическая подоплека этого брачного союза хорошо видна по двум обстоятельствам. Во-первых, Ода состояла в кровном родстве с германским королевским домом, доводясь Генриху IV внучатой племянницей по своей матери{45}. И во-вторых, согласно «Санкт-Галленским анналам», брак Святослава с Одой был заключен при непосредственном участии германского короля, что конечно же «предполагает присутствие большой политики»[81]. В рамках антипольской коалиции была найдена подходящая невеста и для старшего сына Всеволода, Владимира Мономаха. Ей стала Гида, дочь последнего англосаксонского короля Харальда, павшего в битве с нормандскими рыцарями Вильгельма Завоевателя при Гастингсе (1066). От датского хрониста Саксона Грамматика (ум. 1220) известно, что судьбой Гиды распорядился ее двоюродный дядя, датский король Свен Эстридсен (1047—1075/76), приютивший беглянку после того, как та вынуждена была покинуть Англию. Личная встреча Свена Эстридсена с Генрихом IV, положившая начало их союзу, состоялась в 1071 г. в Бардовике, близ Люнебурга; вероятно, на ней и была согласована общая матримониальная политика германского и датского дворов в отношении черниговского и переяславского князей. Ярко выраженный международный аспект династических союзов Святослава и Всеволода недвусмысленно указывает на то, что братья Изяслава сознательно стремились к внешнеполитической изоляции Болеслава II — главного союзника киевского князя.
Но это был еще не предел их мечтаний. В начале 1070-х гг. Святослав и Всеволод усилили нажим на Изяслава по церковной линии, добиваясь от него согласия на учреждение в Чернигове и Переяславле титулярных митрополий[82], что позволило бы им не считаться с главенством Киева в сфере церковной юрисдикции — последним преимуществом Изяслава как старшего князя. Тому удалось временно отвести притязания Всеволода, но в отношении Святослава пришлось пойти на уступки. Слабость позиций Изяслава в этом вопросе была обусловлена тем, что преобразование епископий в митрополии не входило в компетенцию киевского митрополита, будучи исключительной прерогативой Константинополя, где решающий голос в церковных делах принадлежал императорской власти{46}. Внешнеполитическое положение Византии в конце 60-х — начале 70-х гг. XI в. было критическим. При императорах Константине X Дуке (1059—1067) и Романе IV Диогене (1068—1071) империя подверглась сильнейшему натиску турок-сельджуков. Тяжелейшие поражения византийской армии при Мелитене (1067) и Манцикерте (1071) открыли туркам путь в Малую Азию; безвозвратная утрата восточных (армянских) провинций, доставлявших Константинополю наибольшие доходы и лучших солдат, поставила империю на грань катастрофы. В Южной Италии Византия потеряла свой последний оплот — город Бари, захваченный сицилийскими норманнами (1071). Одновременно печенежские племена Подунавья возобновили набеги на балканские земли империи[83], а половцы проникли в Крым, создав угрозу Херсонской феме и другим византийским владениям на полуострове. В этих условиях лояльность Руси, и в особенности черниговского князя, в чьих руках находилась Тмуторокань — важный стратегический пункт Северного Причерноморья, приобретала для Византии первостепенное значение. Внимание, уделяемое в то время византийскими властями сношениям с Русью, прослеживается по тому факту, что в 1060-х гг. возглавить Русскую церковь было поручено митрополиту Георгию, который носил высокое звание имперского синкелла, указывающее на его близость к патриарху и особое расположение к нему императора{47}. Образование в Чернигове временной титулярной митрополии не могло подорвать каноническую зависимость Русской церкви от Константинопольского патриархата, и потому император Роман IV Диоген удовлетворил просьбу Святослава: черниговский епископ Неофит был возведен в митрополичий сан[84]. Отказ в подобной же просьбе Всеволоду может быть объяснен тем, что в Константинополе, видимо, не желали идти на полный разрыв с Изяславом, формально сохранявшим свое положение старшего князя.
На церковное возвышение Чернигова Изяслав ответил проведением в Вышгороде пышного торжества, призванного продемонстрировать роль Киевского княжества как средоточия главных святынь Русской земли. Речь шла об установлении церковного празднества во имя Бориса и Глеба, то есть об официальной канонизации первых русских святых[85]. Изяслав постарался придать празднику вид общерусского церковного торжества под патронатом киевского князя. В Вышгород съехалось все священноначалие Русской церкви — «митрополит Георгий Киевский, [и] другыи — Неофит Черниговский и епископи Петр Переяславскыи, и Никита Белгородскыи, и Михаил Гургевскыи [Юрьевский]» («Сказание о Борисе и Глебе»), а также игумены Печерского, Михайловского, Спасского и других монастырей; Святослав и Всеволод, разумеется, должны были последовать примеру духовных владык. 2 мая 1072 г. состоялась церемония открытия мощей Бориса и Глеба и перенесения их из обветшавшей вышгородской церкви Святого Василия в новую деревянную церковь, освященную во имя братьев-мучеников. Соправители весь день держались дружно; Святослав не упустил случая приложиться к руке святого Глеба, чтобы исцелить мучивший его фурункул («веред») на шее. Со стороны могло показаться, что пора обид миновала, и Повесть временных лет рисует почти идиллическую картину братского согласия, говоря, что после литургии «вся братия идоша с бояры своими… и обедаша вкупе с любовию с великою, и празноваша празднество светло, и много милостыни сотвориша убогым; и целовашеся мирно, и разыдошася кождо их восвояси».
Кто бы мог подумать, глядя на эти лобзания и заверения в любви, что двое из целующихся братьев готовы пожрать третьего, а тот, в свою очередь, не испытывает ни малейших сомнений в их подлинных намерениях? Впрочем, Ярославичам было не привыкать изрекать лживые клятвы медоточивыми устами.
Съезд в Вышгороде завершился принятием ряда дополнений и поправок к древнейшему своду Русской Правды (Правде Ярослава), которые были объединены в Правду Ярославичей[86]. Суть этих узаконений поясняет ремарка анонимного кодификатора так называемой Пространной редакции Русской Правды: «По Ярославе же паки совокупившеся сынове его: Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их: Коснячко, Перенег, Никифор[87] и отложиша убиение за голову, но кунами ся выкупати; а ино все яко же Ярослав судил, такоже и сынове его уставиша». Выражение «отложиша убиение за голову» довольно часто понимается как полная отмена кровной мести. Однако с этим нельзя согласиться, ибо соответствующая статья Правды Ярослава о кровничестве («Убьет муж мужа, то мстить брату брата, или сынови отца, любо отцу сына» и т. д.) никуда не исчезла и с небольшими вариациями продолжала включаться во все последующие редакции Правды, что не позволяет считать ее утратившей юридическую силу. Законодательные новшества Правды Ярославичей заключались в другом — они были ответом на массовые убийства княжьих людей во время недавних беспорядков. Поскольку эти преступления совершались не одиночными преступниками, а целыми общинами, многолюдными толпами горожан и селян, то применение древнего права на месть погрузило бы страну в кровавую пучину расправ и самосудов. Изяслав первый понял это и подал пример выгодного для власти компромисса, обложив крупным денежным штрафом провинившихся жителей Дорогобужа. Таким образом, Правда Ярославичей поправила древнерусское законодательство в двух пунктах: во-первых, поставила вне закона акт кровной мести в отношении свободных общинников («людей»), совершивших убийство «княжих мужей», и, во-вторых, резко повысила размеры уголовных «вир» и «продаж» — с 40 до 80 гривен{48}. Остальное, в том числе и право кровной мести при уголовных тяжбах между самими «княжими мужами», осталось в неприкосновенности, «яко же Ярослав судил».