В каждой повести Меттера появляются новые советизмы:
«Председатель сказал:
– Только этого не хватало в нашем героическом городе – коллективки! В условиях блокады коллективка – преступление, за которое надо карать по законам военного времени» («Пятый угол»).
В те же самые годы – 1967–1968, «расцвет» брежневского времени, – за «коллективку» прорабатывают (это – тоже советизм) на партийном собрании в Киеве известного писателя, автора знаменитой книги «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, а он защищается: «Я и до прочитанных вам здесь писем неоднократно подписывал коллективные письма и обращался с ними в вышестоящие органы власти и партии».
3В писавшейся «в стол» повести «Пятый угол» Меттер рассказывает о том, как его герою (в котором угадываются автобиографические черты) сначала мешает пятый пункт анкеты (ее обязательно заполняли при поступлении в высшее учебное заведение) – «социальное положение»: «а было этих социальных категорий пять: рабочие, крестьяне, интеллигенция, служащие, кустари и пр. Я числился по самой последней, по пятой. Отец мой кормил семью из шести человек всеми доступными ему кустарными способами. <…> Мы жили бедно, но анкетное клеймо горело на моем лбу – сын частника. <…> Четыре года подряд я сдавал экзамены в институты, перетаскивая мои позорные документы из одной приемной комиссии в другую, и четырежды не находил своей фамилии в длинных списках принятых». А после войны «пятый пункт» – это национальность. И в этой графе у героя повести появляется слово «еврей». И начинается новая – только уже не объявляемая государством, а проводящаяся подспудно полоса дискриминации.
В этой повести автор демонстрирует и обсуждает особенности советской речи свободней, чем в печати, – фиксирует, например, такую важную черту советской жизни: «Долгие годы завоевывалось у нас право человека, описывающего исторические события, свидетелем которых он был, говорить от первого лица.
Не полагалось произносить местоимения „я“. Следовало писать „мы“. „Я“ считалось недостоверным. Говорить надо было только от лица народа».
Венгерский писатель Д. Ийеш заметил эту нашу особенность еще в середине 30-х годов в своей книге «Россия: 1934»: «Все здесь говорят во множественном числе. „В прошлом году, – заявляет некий поэт, – мы выплавили столько-то и столько-то тонн стали“. Я с удивлением смотрю на собеседника, взгляд мой против воли останавливается на его тонких, изнеженных пальцах. „Взялись мы окучивать капусту, – сообщает он чуть погодя, – и за две недели обработали сто восемьдесят тысяч гектаров“. И дальше, в том же духе: „Когда мы поднялись в стратосферу…“ – „Как?! И вы тоже летали?“ – „Нет-нет, трое ученых, которые, к несчастью, погибли“.
Усматривать ли в замене местоимений перестройку индивидуального самосознания и формирование коллективного духа? Кто такие эти „мы“, кто тут с кем отождествляет себя?
Для западного слуха все это поначалу звучит странно. Как показывает приобретенный мною опыт, народ отождествляет себя лишь с выстраданными бедами и причиненными ему несчастьями. „Да-а, войну мы проиграли“. Но экспроприацию скота проводили уже не мы, а правительство; по-моему, даже сами члены правительства формулируют именно так. „Мы прокладываем канал Москва – Волга“, – говорят те, кто всего лишь одобряет это начинание. Остальные говорят: они.
Человеку с Запада, конечно, кажется подозрительным это странное единение».
Талантливые отечественные литераторы тоже хорошо видели эту черту и высмеивали ее. Протоиерей Михаил Ардов рассказывает в одной из своих мемуарных книг, как в середине 30-х кто-то из знакомых упрекнул В. Стенича (замечательного переводчика, которому через несколько лет суждено было безвинно погибнуть в застенках ленинградского Большого дома):
«– Нельзя называть большевиков „они“. Надо говорить „мы“!
– Ну ничего, – ответил Стенич, – придет время, „мы“ „нам“ покажем!»
После доклада крупного партийного чиновника А. Жданова в августе 1946-го, где он обвинил двух замечательных литераторов – Анну Ахматову и Михаила Зощенко – в немыслимых грехах, их исключили из Союза писателей и лишили продуктовых карточек. Писатели и критики дружно травили недавних уважаемых коллег в статьях. «Ведь Зощенко и Ахматова сильны не сами по себе, – писал А. Фадеев. – Они являются как бы двумя ипостасями глубоко чуждого и враждебного нам явления».
А Меттер оказался одним из пяти писателей, не побоявшихся захлопать на писательском собрании после выступления затравленного Зощенко…
Вернемся к «я» и «мы». Михаил Ардов вспоминает, как в конце 50-х – начале 60-х годов «Борис Леонидович [Пастернак] рассмешил Анну Андреевну [Ахматову] и всех нас такой фразой:
– Я знаю, я – „нам не нужен“…».
Издевался над этим официальным «мы» и великий композитор Шостакович. Его дети вспоминают, как в 1960-е годы, «подойдя к кассе, мы увидели стоящего рядом с кассой Жана Поля Сартра, который старательно пересчитывал довольно толстую пачку купюр. [Советская власть подкупала большими гонорарами некоторых европейских писателей, чтобы они писали о ней хорошо. – М. Ч.] Отец метнул на француза быстрый взгляд и шепнул мне в самое ухо:
– Мы не отрицаем материальной заинтересованности при переходе из лагеря реакции в лагерь прогресса».
4Напоследок – о том, как спекулировали советские властители словом «народ».
«– К вашему сведению, – сказал Дуговец, – кино снимается для народа.
– А я кто? – спросил Глазычев.
– А вы младший лейтенант милиции Глазычев» («Мухтар»).
Возлюбленная поэта Б. Пастернака, послужившая прототипом для обаятельной героини «Доктора Живаго», вспоминала разговор Пастернака с главным партийным начальником над писателями Поликарповым в 1958 году, когда началась официальная травля поэта за то, что он посмел передать рукопись своего собственного романа за границу. «– Но гнев народа своими силами нам сейчас унять трудно, – заявил Поликарпов. <…>
– Как вам не совестно, Дмитрий Поликарпович? – перебил Боря [Пастернак], – какой там гнев? <…> „Народ!“, „народ!“ – как будто вы его у себя из штанов вынимаете. Вы знаете прекрасно, что вам вообще нельзя произносить это слово – народ».
«…Некоторые литераторы, – писал в 1965 году Комитет государственной безопасности, докладывая в ЦК КПСС о настроениях общества, – огульно чернят завоевания нашего народа последних лет».
«Масштабы фальсификаций со словом „народ“ необозримы, – напишет Меттер в эти же годы в повести „Пятый угол“. – С тридцатых годов людей начали назначать в народ и исключать из народа. По существу же, титулом народа обладал один человек – Сталин…».
БЕССМЕННЫЙ ДЕЖУРНЫЙ ПО СТРАНЕ
1
Этот, самый первый раздел я пишу для моих постоянных адресатов – для тех, кому до шестнадцати лет.
Им все-таки необходимо объяснить, кто же такой Жванецкий. И одновременно напомнить, что несколько его давних-давних сочинений – это уже самая настоящая классика. И как раз такая классика, с которой стоит познакомиться пораньше (хотя смеяться будете в любом возрасте).
Конечно, некоторые из вас видят Михаила Жванецкого каждый месяц – в телепередаче «Дежурный по стране». Смеются вместе с родителями или бабушками и дедушками над его остротами. Они действительно всегда и неизменно острые – в отличие от довольно-таки тупого юмора большинства сегодняшних телеюмористов.
Но дело-то в том, что этот писатель точно так же страшно смешил нас своими коротенькими сочинениями и почти полвека назад, то есть в годы весьма суровой советской цензуры (сейчас, как известно, любая цензура запрещена Российской Конституцией). Он писал эти тексты для своих со товарищей-актеров – Романа Карцева и Виктора Ильченко, а потом и для знаменитого Аркадия Райкина. И тот со сцены с неподражаемым актерским мастерством и в то же время с тонким и бережным ощущением авторского текста (чем далеко не всегда могут похвалиться даже очень хорошие актеры) рассказывал публике о том, что все и так прекрасно знали, но о чем нельзя было ни говорить публично, ни писать.
Жванецкому и Райкину такое сходило с рук, видимо, потому, что само запрещающее начальство тоже безудержно смеялось, а после этого запрещать было не очень удобно.
Например, один изобретатель сделал некую машину – и ее решили отправить на выставку в Париж. «Правда, самого не пустили, у него кому-то чего-то не понравилось в рентгене; анализы у него не те».
В этом месте все уже смеялись, и многие горьким смехом: в зале сидело немало тех, кого никогда не выпускали за границу (такой был ходячий глагол – «его не выпускают»). При этом нередко ссылались на медицинские показатели…
В этом месте все уже смеялись, и многие горьким смехом: в зале сидело немало тех, кого никогда не выпускали за границу (такой был ходячий глагол – «его не выпускают»). При этом нередко ссылались на медицинские показатели…
«…Так что поехал я, у меня в этом смысле не придерешься – все качественное и количественное. И девчушка еще из колхоза поехала, ей давно обещали во Францию». (…Да за одно только это слово – «девчушка», поставленное в надлежащем месте, я дала бы Жванецкому любую литературную премию!)
Естественно, этот политически надежный человек ничего не понимает в машине, которую сопровождает. «Перед отъездом с изобретателем переговорили: выяснили там, какие заряды, какие притягиваются, какие оттягиваются…»
Если вы полагаете, что это – забавная выдумка, должна вас разочаровать. В советское время этот было самое обычное дело – изобретали одни, а демонстрировать изобретение ехали совсем другие. И в Италию никогда, до самой смерти «не выпускали» того, кто жизнь отдал изучению искусства Ренессанса. И на конференцию по искусству итальянского Возрождения вместо него ехал тот, кто ничего не понимал ни в итальянском, ни в каком другом искусстве. И это было – уверяю родившихся в 1990-е – совсем не исключение, а самая что ни на есть рутина. И вот накопившиеся у Жванецкого впечатления этого рода (не знаю, но почти уверена, что его самого до конца советской власти за границу не пускали) спрессовались наконец в литературный текст.
…Итак, вполне правдоподобным образом приехали в Париж, распаковались. «Народу набежало уйма. Машина – всеобщий восторг». Сопровождающий «речь толкнул и закончил по-французски. Так и сказал: „Селяви!“ В смысле – есть что показать!» Народ мне кричит: «Включайте!» <…>
«И вот тут мы куда-то что-то воткнули…
Потом меня спрашивали: „Куда ты воткнул, вспомни давай!“
Комиссия приехала из Москвы, меня спрашивала: „Куда ты втыкал, ты можешь вспомнить?“ Какое вспомнить, когда врачи ко мне вообще два месяца не допускали, у меня состояние было тяжелое.
Девчушка та покрепче оказалась, но у нее что-то с речью и не может вспомнить, как доить. Принцип начисто забыла! Откуда молоко берется, не помнит. Сейчас ее колхоз за свой счет лечит <…>».
Изобретателя же хотели «под стражу взять», но за него «коллектив поручился, так что просто взяли подписку о невыезде. Легко отделался…
Я вот, как видите… Маленько перекос, и вот не сгинается». (Старшие поколения хорошо помнят, как показывал это Аркадий Райкин!..) «Говорят, могло быть и хуже. Ну ничего, я подлечусь. Живем в век техники! Так что, может, еще и в Японию поеду!» (Жванецкий М. В век техники // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 1. Шестидесятые. М., 2007. С. 145–146).
И скорей всего – действительно поехал. За государственный счет.
2А вот просто очень смешная вещь – «В Греческом зале». Хотя и грустная тоже – у Жванецкого без этого не бывает. В общем, о том, как многие мужчины в России культурно отдыхают… Можно было бы дать подзаголовок: «О том, чего не было, но что вполне могло бы быть».
«Дали этим женщинам два выходных, так они прямо с ума посходили». (…О том, как в середине 60-х годов субботу сделали выходным днем. Это был настоящий бескровный переворот! Когда по субботам работали, люди в семьях почти что не виделись друг с другом.) «Убивают время как попало. Вместо того чтобы отдохнуть… В прошлое воскресенье потянула она меня на выставку. Вернисаж ка кой-то… Я думал – музей как музей. А это не музей, а хуже забегаловки: горячего нет, один сыр и кофе. В Третьяковке хоть солянка была, а на вернисаже одна минеральная. Нет, думаю, тут не отдохнешь…
А воскресенье проходит.
Пока экскурсия таращилась на статую, я выскочил, прихватил на углу. Только разложился, газетку постелил, вахтерша прицепилась:
– В Греческом зале, в Греческом зале, как вам не стыдно!
Аж пенсне раскалилось. Я ей так тихо возражаю:
– Чего орешь, ты, мышь белая?.. Ты здесь каждый день дурака валяешь. А мне завтра на работу. Стакан бы лучше вынесла… Видишь, человек из горла булькает?! …Что селедку?.. Кто селедку?.. Какую селедку?.. Ну, селедку развернул у него на плече… А что ему сделается? Двести лет стоял, еще простоит, а у меня выходной кончается…»
И дальше все нарастает и нарастает этот диалог двух миров – двух собеседников, не понимающих друг друга. Жванецкий – мастер доведения вполне реальной ситуации до помрачающего ум гротеска.
«Тут я ей совсем тихо, ну тихо совсем:
– Слышь, штопор есть?
– Это итальянская живопись семнадцатого века!
– Ты не поняла, – говорю, – я тебя не спрашиваю, где брала живопись, я спрашиваю: штопор есть?»
Читать рассказ нужно обязательно до конца.
И у меня созрело такое предложение к учителям и старшеклассникам: очень бы стоило исполнять его людям с актерскими задатками на каких-нибудь школьных вечерах. Конечно, не ранее девятого класса. Пусть послушают, куда можно прибыть, если пойти по известной дорожке. Посмеются от души. А там, глядишь, и задумаются.
Пожалуй, подошел бы для школьного вечера – уже безо всякого назидания – и рассказ про советский футбол. Учителя бы смеялись, узнавая, а их ученики – просто потому, что смешно. Впрочем, наиболее вдумчивые, возможно, распознали бы в старом – очертания чего-то заново, к сожалению, нарождающегося.
Прежде самого рассказа надо напомнить про особый советский словарь, в котором многие слова имели не совсем то или даже совсем не то значение, которое имеют они в обычном толковом словаре русского языка. Например, слово «доверие».
В газетных статьях и публичных выступлениях всяких партийных (партия, напомним, была только одна – коммунистическая, она же правящая, что было записано раз и навсегда – то есть от выборов не зависело – в Конституции) деятелей это хорошее слово употреблялось только в таких словосочетаниях: завоевать доверие партии, доверие народа, безграничное доверие…
Например: «безграничное доверие всего советского народа Генеральному секретарю нашей родной (это уж как правило!) Коммунистической партии товарищу Леониду Ильичу Брежневу!» Тут уж происходила полная порча хорошего слова – окончательная утрата его сокровенного смысла.
Можно было оправдать доверие (партии и народа), а можно было и не оправдать, потерять, выйти из доверия …
«Работники культуры и искусства, которые не перестроятся и не смогут удовлетворить выросших потребностей народа, могут быстро потерять доверие народа» (Жданов А. А. Доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград»…, 1946 // пример из Академического словаря, 1954 г.). Слушавшие этот текст советские люди производили мгновенную его перекодировку – «народ» превращался в партийное начальство, и оно-то уже явно угрожало «потерявшему» крупными неприятностями – вплоть до ареста, лагеря или пули в затылок.
А подлинный народ – не в те послевоенные очень тяжелые для людей, и вовсе не только из-за неизбежных физических лишений, годы, а после смерти Сталина, когда в самом воздухе времени сразу потянуло свежим ветром, – уже совсем не безмолвствовал, а сочинял, например, частушки.
И как только арестовали главного подручного Сталина по делам Гулага (это ему принадлежит речение: «Я тебя сотру в лагерную пыль!») и ясно стало, что грозит ему именно то, к чему сам он столько раз приговаривал тысячи людей, – запорхала по губам летом 1953 года частушка:
И такая еще песенка:
В наше, постсоветское время это слово звучит иначе, к нему вернулось его словарное значение. Оно, пожалуй, видно в официальной мотивировке увольнения в отставку мэра Москвы Ю. М. Лужкова в октябре 2010 года – «в связи с утратой доверия президента». И все же у людей старших поколений невольно возникают дурные ассоциации с прошлым его употреблением…
И теперь – к рассказу Михаила Жванецкого, который не смог пройти мимо этого слова в далекие 1970-е годы. (О его отношении к советизмам – точнее, о неустанной и успешной с ними войне, – мы расскажем впоследствии отдельно.) Он пишет монолог полуграмотного советского чиновника, ведающего футболом – игрой, которой тогда, как и вообще международным выступлениям спортсменов, придавали повышенное государственное значение.
«– Товарищи! Мы все собрались сегодня, чтобы почтить игроков в футбол, выбывающих за рубёж.
Товарищи игроки! Народ вам доверил игру в футбол. Почему народ не доверил игру в футбол врачам или писателям? Потому что интеллигенция такого доверия не выдерживает – у нее пенсне падает. <…> Поэтому народ это дело доверяет вам» (Какое-то напутствие из 70-х // Жванецкий М. Собрание сочинений в пяти томах. Т. 2. Семидесятые. М., 2007. С. 8).