И стало по слову Блока, русского поэта-визионера. Когда-то сказал поэт Европе: «Мы обернемся к вам своею азиатской рожей» – и вот азиатской рожей своей и обернулась на Запад обескровленная Россия. Когда войска рейха прошли почти всю Европейскую часть России – перед ними открылась страшная Азия. И тогда сказал Гиммлер, что Россия изготовляет из уральской глины новых и новых солдат и бросает их в бой.
И Европа увидела страшный оскал Тамерлана и Чингисхана – как если бы Фридрих Барбаросса встретил в числе претендентов на европейскую корону монгола или узбека.
Жестокий восточный тиран, которого однажды язвительный польский дипломат сравнил с армянским купцом, Сталин ничем не был похож на европейца – он не был кузеном кайзеру и не говорил по-французски, у него не было желания казаться цивилизованным, и этикет он не соблюдал.
Джугашвили был азиатским человеком, и Россия оскалилась на Запад его азиатской рожей.
И когда европейская часть уже была почти пройдена германскими рейтарами, откуда-то взялись новые орды плосколицых людей, и ринулись орды в направлении Волхова и Ржева, и тогда фон Бок написал, что «силы на исходе» (а до Москвы всего тридцать километров – иди и бери!). И тогда стало понятно, что воюют немцы уже не с квази-Европой, а воюют они с Азией.
Стало ясно это вдруг. То есть говорили и прежде про русских: варвары, недочеловеки, существа низшей расы. Но чтобы настолько оказаться правыми! Все же русские притворялись цивилизованными, у них бывали в народе музыканты и даже писатели. Откуда же такая животная, такая варварская злоба?
Вот они – страшные плоские скуластые лица, низкие лбы, скошенные затылки, белые глаза, тонкогубые рты восточного северного народа. Страшно, когда идут стеной – озверевшие, потные, беспощадные, с ножами и бутылками, с вздутыми венами на шее, с тяжелым нечистым дыханием. Когда убиваешь дикого зверя, поступаешь по закону охоты и в какой-то мере по праву человека, цивилизовавшего природу. Но когда зверь начинает терзать тебя – это несправедливо! Нет! Так не должно быть!
Но страшный азиатский напор пошел от степей, и двинулись вперед отступавшие русские армии, хлынула обратно в Европу огромная человеческая масса, которую придавили почти к самой границе Азии. Словно Европа налегла плечом, нажала на Азию и потеснила ее, но Азия, приняв первый удар, распрямилась – и Европа откатилась назад. И погнали степняки европейцев, погнали прочь от своего дикарского логова. Варвары стали кидаться под европейские танки с бутылками бензина вместо гранат, дикие степные женщины стали травить воду в колодцах, а малые дети зубами вгрызались в сапоги иностранных солдат. Нашествие цивилизованного прусского мира – то есть давление прусского порядка и явление логики эволюционного развития – должно было положить конец правлению большевиков, еврейской идее коммунизма, представлению о равенстве нищих. Это представлялось всему миру исторической закономерностью: да, республика нищих воров может существовать некое время, отказываясь платить по международным обязательствам, аннулировав интернациональные концессии, выпав из общего оборота капитала. Но такое существование противоречит логике цивилизации, и долго в истории такие общества не живут – так и вор некоторое время скрывается от полиции, но затем садится в тюрьму. Поход прусского государства на Россию, подобно былому походу бисмарковских войск на Парижскую коммуну – имел очень мало отношения собственно к тому, что называют войной. Объявить войну большевикам было столь же нелепо, как объявить войну террористам или объявить войну волкам, когда идешь на охоту. Выбрать время для охоты – совсем иное дело. Франко-прусская война (то есть счеты Бисмарка с Наполеоном III и бои Мольтке с МакМагоном) – это столкновение цивилизованных людей. А вот подавление Парижской коммуны – это уже не война, а вразумление дикарей, акция цивилизаторская. Прусские войска входили в Париж коммунаров об руку с версальцами, и распри Франко-прусской войны побоку: есть общая беда – варварство социалистов! Удержать Европу на краю пропасти, не дать цивилизации сорваться в бездну; перед лицом такой задачи все были заодно. Для борьбы с мятежником прибегали к помощи былого противника, почему же нет? Прусский юнкер из агрессора немедленно становился союзником французского правительственного солдата, партнером по искоренению социализма. Версальцы и помнить не желали, что вчера эти самые пруссаки распарывали им животы под Седаном – нет, какое там, кто же старое помянет! Есть сегодня дела поважнее: долг перед историей имеется, миссия цивилизаторов; пруссаки и версальцы вместе разбирали баррикады коммунаров, вместе волокли коммунаров к стене Пер-Лашез. Заряжай, целься, пли! А что там кайзер с Тьером не поделили, так это они договорятся – люди воспитанные.
Казус с парижскими коммунарами был, если разобраться, сравнительно несложным. Случай 1871 года просто показал, что у европейской цивилизации есть вопросы, в которых усилия Пруссии и ее врагов должны быть объединены. Однажды еврейский провокатор Маркс выдвинул лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – так неужели в ответ не должны сомкнуть ряды те, кто охраняет цивилизацию от вторжения? Уж если пролетарии всех стран должны соединиться, то отчего бы не объединиться банкирам всех стран, промышленникам всех стран, генералам всех стран? Двадцать лет назад прусские офицеры уже объединялись с царскими генералами в борьбе против красной опасности – даром что до того воевали друг с другом в Первой мировой. Воевали, в штыковые ходили друг на друга, но потом спохватились: есть ведь и общий враг! Как же так: восточный царек Ленин кричит: «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую!» – комиссары вербуют себе друзей из нашей окопной швали на передовой, солдатики братаются в борьбе против так называемых эксплуататоров – так неужели мы не ответим этому союзу нищих своим монолитным братством? Ответим на вызов истории своим традиционным, надежным, еще более крепким, подлинно прусским Brudershaft’ом! «Пруссачество и социализм», в те роковые годы сформулированная Шпенглером проблема: к чему нам социалистическое равенство нищих, равенство, навязанное классовой борьбой, – если у нас есть уже свой исторический, семейный, отеческий прусский социализм? И если есть наше прусское единство – неужели оно не сокрушит союз воров и нищих? Врангелевские генералы и кайзеровские полковники стояли плечом к плечу против полчищ дикаря Фрунзе, не противники уже были, но союзники. А теперь пришла пора окончательного расчета. Теперь уже – полный расчет, до копейки, по всем счетам. Империя Сталина, кровавого диктатора, социалиста, режущего собственный народ, – это болото должно быть осушено, эта тюрьма народов определенно должна быть уничтожена. Цивилизация долго терпела, так и Рим терпел Карфаген, так Господь терпел Содом – но терпение вышло. Гори, пылай, проклятая страна. Не будет больше государства – на всем пространстве вплоть до Урала не будет больше ничего.
В числе прочих грехов, числившихся за Россией, был грех угнетения сопредельных племен – на расчищенной от большевиков территории возникали формирования антикоммунистических волонтеров: литовские, украинские, эстонские, латышские легионы СС шли об руку с прусскими генералами – пробивали бреши в дряблом и длинном теле России. Те, кто еще вчера прятался от комиссаров, выходили из углов и подвалов и вязали на рукав повязки с рунами «СС» – припомните теперь, красноперые, как вы нас гоняли. И выволакивали за ноги на улицы коммунистов и евреев, и вешали на воротах председателей колхозов, и топили в проруби балаболов-активистов. А? Вы думали, ваша красная власть навсегда? Выкуси! Бери его, герр фриц, это ихний коммуняка, он тут продразверстку собирал, душегуб! И от души, от сердца – прикладом в живот, сапогами по голове – на! на! красная гадина! Не все тебе пить нашу кровь, жид-комиссар! Вот пришли избавители-немцы! Вот пришел прусский порядок!
И казалось, победили. Расступилась Россия, размякла.
Россия расступилась ровно настолько, чтобы армия вторжения вошла глубоко в степи и топи – и когда нашествие затопило всю европейскую часть России – и впору было спросить: а что там еще осталось? – в этот момент страна повернулась к Европе азиатской рябой рожей тирана Сталина – и смотреть на азиатский оскал стало невыносимо страшно.
Когда треснула линия европейского наступления и попятилась 2-я армия Гудериана, когда прогнулась группа «Центр», когда Теодор фон Бок побежал, а сменивший его Клюге увяз у Ржева и романтический фон Клейст дрогнул, – тогда Сталин поглядел на карту и улыбнулся, оскалил свои желтые клыки.
Глава третья Последнее усилие Европы
1
Гитлер говорил негромко.
Фраза смотрится неубедительно. История уже написана, а как написана, точно ли, правдиво ли – теперь не важно. Историю пишут победители, в назидание слугам. То, что слугам нравилось вчера, они будут оплевывать завтра – потому что так велело новое начальство. Они привыкли видеть Адольфа истериком, выкрикивающим визгливые лозунги. Кто из них знает, чего стоит поднять с колен раздавленную и ограбленную страну, вселять энтузиазм в тех, кто привык к унижению и беде? Да, он иногда кричал – но скажите, кто не закричал бы на его месте? Да, пришло время поражений, и Гитлер закричал еще громче: а как еще было удержать народ от паники, когда фронты рвались, точно ленты серпантина, когда кольцо врагов сжимало Германию, сердце Европы, – и все туже, туже, еще туже?
Фраза смотрится неубедительно. История уже написана, а как написана, точно ли, правдиво ли – теперь не важно. Историю пишут победители, в назидание слугам. То, что слугам нравилось вчера, они будут оплевывать завтра – потому что так велело новое начальство. Они привыкли видеть Адольфа истериком, выкрикивающим визгливые лозунги. Кто из них знает, чего стоит поднять с колен раздавленную и ограбленную страну, вселять энтузиазм в тех, кто привык к унижению и беде? Да, он иногда кричал – но скажите, кто не закричал бы на его месте? Да, пришло время поражений, и Гитлер закричал еще громче: а как еще было удержать народ от паники, когда фронты рвались, точно ленты серпантина, когда кольцо врагов сжимало Германию, сердце Европы, – и все туже, туже, еще туже?
Тогда, в двадцать третьем, в Мюнхене, он говорил негромко. Речь была спокойной, ироничной. Ирония не оскорбляла, но веселила и легко уничтожала доводы оппонентов. Чувствовалось, что хладнокровие дается непросто – но он владел собой, управлял клокотавшей в нем энергией. Кто еще умел говорить так? Нет, не только в Германии, но во всей Европе – кто? Полагаю, не найдем ни одного. Иные сравнивают его ораторские приемы с приемами Ленина или Троцкого, иные говорят о Ллойд-Джордже. Верно, Адольф многому научился у Ллойд-Джорджа, он многое перенял у британцев, и все же его дар истинно германский: слушая Гитлера, я всегда вспоминал драмы Шиллера. Если бы я сумел воспроизвести его игру, если бы я мог хотя бы скопировать интонацию! Но, увы, это невозможно. Даже интонации его застольных бесед мне было бы трудно передать, сохранив их значительность и подкупающую простоту. Даже его дежурную фразу, обращенную ко мне: «Ах, милый Ханфштангль, обойдитесь сегодня без ваших штучек», – даже эту простую фразу, умилявшую меня в его устах, я не выносил в исполнении Геринга. Стоило жирному Герману Герингу повторить те же самые слова, копируя интонацию фюрера, как выходила оскорбительная пошлость, и я вскипал. Так неужели возможно воспроизвести длинную речь спустя полвека, если даже одна фраза, будучи повторена спустя полчаса – уже звучит фальшиво?
Рассказывать историю заново трудно, тем не менее следует попытаться. В конце концов, кому как не мне, пресс-секретарю и близкому человеку, рассказать то, что выпало из поля зрения историков или – что вероятнее – нарочно забыто?
Оговорюсь: я отношусь к воспоминаниям лиц, приближенных к вождям, с презрением. Воспоминания личных парикмахеров, дворецких и дуэний меня всегда смешили. Бедные лакеи – им казалось, они лучше других поняли своего господина, оттого что знают детали его интимного гардероба. Психологию камердинера, знающего подноготную великого человека, описал еще Гегель, а новейшая история не устает подбрасывать нам примеры подобного тщеславия. Помните мемуары батлера злосчастной принцессы Дианы? Создавалось впечатление, будто у бедной принцессы не было человека ближе, нежели уродливый толстяк в ливрее – только ему поверяла барышня движения своего сердца. А лорд Моран, личный врач Черчилля? Вот кто поистине выиграл Вторую мировую войну! Послушайте-ка его беседы с сэром Уинстоном – и вы поразитесь компетентности этого главнокомандующего клистирными трубками. «Что нам делать с Балканами, Черчилль?» – «Пока не знаю, Моран!» – «Вопрос поставлен остро, сэр Уинстон!» Ну не комедия ли?
Полагаю, мои записки совершенно другого рода. Вы спросите, что дает мне право говорить так, принципиально отделяя себя от лейб-медика и батлера? Ответ прост.
Дело в том, что у меня и Адольфа была общая страсть, сблизившая нас еще до известных мюнхенских событий мая двадцать восьмого, до тюремных месяцев в Ландсберге, до триумфального тридцать третьего, до всех тех величественных и злосчастных явлений, что потрясали мир в течение двенадцати лет. Мы стали единомышленниками задолго до возникновения программы национал-социализма, и в куда более интимном смысле, нежели соратники по НСДАП. И верен ему я был иначе, нежели те, что клялись в верности, вскидывая руку в пошлейшем приветствии «Хайль Гитлер!». Надеюсь, Адольф понимал это так же отчетливо, как понимал это я; во всяком случае, наше общение обходилось без вульгарных ритуалов, которые тешили мелкие души его приближенных. Геринг и Гесс, те любили парады, щелканье каблуков, перетянутые ремнями талии гвардейцев, руки, салютующие вождю. Неужели вы думаете, что Адольф, проходивший практически всю свою жизнь в мешковатом пиджаке, с длинными, точно у Пьеро, рукавами, – неужели похоже, чтобы он всерьез относился к придворной акробатике? То, что сближало нас, было возвышенней – и одновременно сокровенней. Я говорю об искусстве.
Мы были разными людьми, и мой опыт не равнялся опыту Гитлера. Я не был на войне, не видел передовой, он же не знал того, что дает мирная жизнь в богатом доме. И однако наши пристрастия совпадали в главном. Я, англосакс (таковым себя всегда ощущал, а половина моей семьи и поныне проживает в Новой Англии), и немец Адольф оказались охвачены единым порывом – произошло это благодаря искусству, властной силе прекрасного. Гитлер был одаренный художник и подлинный ценитель красоты, а я, хоть сам и не рисовал, всю энергию ранних лет сосредоточил на искусстве. Моя семья в течение многих поколений вела торговлю художественными репродукциями – и владела знаменитым магазином академического искусства в Нью-Йорке. Как один из владельцев магазина я должен был совершать длительные поездки по музеям Европы, выбирая те шедевры, которые мы могли бы воспроизвести и тиражировать для публики. Это совсем не просто – выделить из необъятного мира культуры именно то, что сможет увлечь любого зрителя, что разойдется массовым тиражом.
Страсть к живописи была моей основной страстью, и Гитлер, почитатель Ренессанса, разделял ее со мной. Многие часы провели мы в Мюнхенской пинакотеке, разбирая детали картины Рембрандта «Мужчина в золотом шлеме» и рассуждая о Микеланджело – подлинном кумире Адольфа. Говорю «рассуждая», поскольку в Мюнхене, к сожалению, нет работ великого флорентийца, и нам приходилось обсуждать не сами работы, но величие планов мастера. Не статуи, не фрески, не купол Святого Петра, но великий социальный проект мастера, его глобальный замысел – воскрешение классики, вот что было темой наших бесед. Проектирование классики. Величественный проект! Думаю, именно тогда, из наших разговоров о Микеланджело, и родился образ города, который Адольф доверил воплотить Шпееру. Нет, даже не так. В этих беседах мы словно выкликали новый талант, создавали образ художника будущего. Шпеер был вылеплен нашей фантазией, создан по образу и подобию наших кумиров, он не мог не прийти.
Гуляя по набережным Дуная, мы строили в воздухе величественные античные дворцы, возводили паладианские виллы. Разумеется, без политики не обходился ни один разговор, но искусство и политика перекрещивались в беседах, и как, скажите, создать проект великого государства – не представив его зримо: с площадями, триумфальными арками, колоннадами?
– Знаете, – сказал однажды Адольф, – чего не хватает нашей культуре? – В обычной манере он заговорил сразу о главном. – Нам не хватает античных пропорций. Мне как художнику ясно – мы должны учиться у Витрувия, и в первую очередь политики. Меня раздражает аргументация бакалейщиков, ловящих грошовую выгоду. Они привыкли мерить историю по своим убогим кухням и палисадникам. Согласитесь, что, находясь на площади Капитолия, гражданин ведет себя иначе, нежели во дворе лавки герра Нойманна.
Я рассмеялся:
– Вы ничего не знаете о герре Нойманне! Вы даже не покупаете его сосисок!
– Я отлично представляю всю семью. Наверняка Нойманн – это человек с большим животом и висячими усами. В юности был спортсмен, а сейчас тушит капусту. Фрау Нойманн – запуганная женщина, каждый день пересчитывает деньги. У нее красное лицо и маленькие серые глазки. Их дети… Видите эту неразвитую девочку с крысиным хвостиком вместо косы? Ее наверняка зовут Анна Мария, она мечтает стать певицей. Но не станет, потому что мать поставит ее к прилавку… Моя бедная Германия, бедный ограниченный народ!
– В самом деле, – сказал я тогда, – трудно стать великим человеком, если упираться носом в чан с капустой.
– Представьте, Ханфштангль, – говорил мне Адольф, – что вместо уродливой мещанской постройки с геранью на окнах мы возводим виллу в духе Палладио. Видите? – Рукой он очертил контур здания. – Колоннада, портик, стройные пропорции. Не правда ли, это меняет весь пейзаж? Ах, милейший Ханфштангль, понимаете ли, как величественна наша задача? Привнося в нашу действительность образец классики, мы задаем такой масштаб, по отношению к которому все детали будут пересмотрены.
2
Сегодня мало кто помнит простой факт: газета «Volkischer Beobachter» своим существованием обязана нью-йоркскому магазину «Академическое искусство». Да, это именно так, а – согласитесь – не будь этой газеты, и политический успех партии оказался бы под вопросом. Адольф сетовал, что четырехстраничный листок, выходящий раз в неделю на плохой бумаге, не может привлечь людей и выполнить задачу организатора коллектива. И тогда я продал часть своих акций – сделав возможным ежедневное издание полноценной газеты. Для меня это было естественным шагом – я знал, что именно искусство должно лежать в основании Нового мира. Так и получилось.