Генри Лайон Олди КАРУСЕЛЬ
Он брел по аллее парка. Угасающий день бросал на человека косые взгляды. Дню оставалось недолго, а человеку — еще жить и жить. День завидовал. Солнце, багровое, как бархат театрального занавеса, слепило глаза закатными высверками. Человек в ответ щурился и отворачивался. Нет, брат-день, ты явно не мой. Вон, даже солнце пытается досадить. Скорей бы уже ты, голубчик, сдох. Закончится тоскливое «сегодня» и начнется обнадеживающее «завтра». Впрочем, не факт, что завтрашняя надежда окажется лучше нынешней тоски. Совсем не факт.
Он остановился на перекрестке. Разбитая дорожка, вся в язвах и надолбах, сворачивала налево — к трамвайной остановке и спуску в метро. Направо, в глубь парка, вела пристойная заасфальтированная аллейка. Прямо перед ним короткий, словно культя, обрубок «трассы» через десяток шагов упирался в серые от времени доски забора. Налево пойдешь — под трамвай попадешь, направо пойдешь — в чаще сгинешь, прямо пойдешь — лоб расшибешь. Витязь, блин. Он криво усмехнулся. Вообще-то ему надо было налево. Специально пошел через парк, чтоб дорогу срезать. Но домой не хотелось.
Там жена, сын… родные стены. Можно отгородиться от идиотского мира… Нет, домой нельзя. Иначе все раздражение, накопленное с утра, выплеснется на близких, ни в чем не повинных людей. Потом будет стыдно, придется извиняться, ненавидеть себя… Ну почему он не оторвался на раздолбае Саныче?! Почему не ответил шефу? Спокойно и веско, чтобы шеф все понял. Теперь шел бы, насвистывая мелодию из «Шербурских зонтиков», — шел человеком, а не тварью дрожащей, как метко выразился Фёдор Михалыч…
Свернув направо, он углубился в парк.
Закат увяз в плотной завесе листьев. Вечер, как зверь, навалился на плечи. Говорят, так бывает в тропиках. Под сенью старых лип бродили лиловые тени сумерек. Он представил себя одной из теней — вон той, неуклюжей. Сделалось не по-летнему зябко. Плюнуть на все и напиться? Завалиться в гандэлык, взять сотку «Жан-Жака», пахнущего карамелью, закусить размякшей шоколадкой. Эй, бармен, или кто ты есть: еще сотку…
Разговор «за жизнь» с завсегдатаями-алконавтами.
Нет, одернул он себя. Топить дурное настроение в коньяке? Все-таки ведь не конченый человек: семья, дом, работа. На жизнь хватает. Хотя… Стоило заканчивать институт, чтобы в сорок лет протирать штаны на складе? Пусть даже ты — завскладом, а склад — книжный. Ха! При «совке» это звучало куда как солидно. Гордись карьерой, любимец судьбы! Он рассмеялся, едва не закашлявшись.
Аллея вильнула липовым хвостом, он машинально вписался в поворот — и уткнулся в карусель.
Неказистый аттракцион, которого он никогда раньше не видел. Или просто не забредал в эту часть парка? Непременные лошадки. Олень. В соседях носорог и гривастый лев. Мотоцикл, ступа с намертво закрепленным помелом. Ага, космический корабль с полустертой надписью «Восток-2». Лишаи облупившейся краски. Тусклые, засиженные мухами лампочки под крышей-шатром. Ограждение и турникет, похожий на метрополитеновский, успели заржаветь.
В деревянной будке без двери скучала тетка-билетерша.
«Прокатиться, что ли? Вспомню детство золотое. Все лучше, чем коньяк. Хорошо, что рядом никого нет. Билетерша не в счет. Она на работе. Ей один черт, кого катать…»
— Карусель работает?
— Три гривны, — равнодушно отозвалась тетка. — С детей — две. — И зачем-то уточнила: — До семи лет.
Он молча полез в карман. Обменяв мятые купюры на увесистый жетон из металла, шагнул к турникету. Жетон скользнул в прорезь, в аппарате раздался пугающе громкий щелчок — словно хрустнула, сломавшись под тяжестью снега, сухая ветка. Планка, загораживающая вход, крутанулась с неожиданной легкостью. За оградой он помедлил, окинул взглядом фигуры на поворотном круге. Сперва хотел забраться в космический корабль (кто в детстве не мечтал стать космонавтом?), но передумал и, взбежав по лесенке, взгромоздился на спину ближайшей лошади, гнедой в серых яблоках. Поерзал, устраиваясь в дурацком седле. Нащупал стремена, для чего пришлось нелепо задрать и растопырить колени.
— Поехали, а?
Тетка высунулась из будки, без улыбки уставилась на него, пожевала ярко накрашенными губами и спряталась обратно. Под ногами лязгнуло, заскрежетали невидимые шестерни. Карусель содрогнулась, начала вращаться, набирая ход. Над головой вспыхнула, мигая, радуга лампочек. Из динамиков грянуло; «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» — без слов, один оркестр. Темная стена деревьев неслась все быстрее, ветер мягкой лапой бил в лицо. Сполохи метались над головой. Накатил забытый детский восторг, когда в груди сладко сжимается и крик сам рвется наружу…
Гнедой в яблоках конь шевельнулся под седоком.
…сколько раз он видел позади себя грохочущую, слитую из всадников и лошадей лавину, и каждый раз сердце его сжималось страхом перед надвигающимся и каким-то необъяснимым чувством дикого, животного возбуждения. От момента, когда он выпускал лошадь, и до того, пока дорывался до противника, был неуловимый миг внутреннего преображения. Разум, хладнокровие, расчетливость — все покидало его в этот страшный миг, и один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление волей…
Зарницы в небе. Их отсветы вырывают из тьмы ветки деревьев, несущиеся навстречу. Нет, не навстречу — по кругу. Это карусель! «Увезу тебя я в тундру, и тогда поймешь ты вдруг…» Галлюцинация? Помрачение рассудка? Если б он «злоупотребил», как собирался, можно было бы списать видение на белую горячку!
Руки закостенели на луке седла. С трудом он разжал пальцы, провел ладонью по лицу. Там ему в лицо брызгала чужая кровь. Горячая, солоноватая — ее вкус остался на губах. Он взглянул на ладонь. Разумеется, рука чистая. Лишь дрожь, как при лихорадке. Он дрожал не от страха, а от страшного возбуждения. Ноздри раздувались. В лицо бил ветер.
Карусель вновь набирала ход.
…на него слепо летел, уже не в силах сдержать коня, второй. За вскинутой запененной мордой коня он не видел еще всадника, но видел горбатый спуск шашки, темные долы ее. Изо всей силы дернул он поводья, принял и отвел удар, забирая в руку правый повод, рубанул по склоненной красной шее. Он первый выскакал из раздерганной, смешавшейся толпы. В глазах — копошащаяся куча конных. На ладони — нервный зуд. Кинул шашку в ножны, тронул коня назад уже во весь мах. До плетней левады, где лежала в засаде сотня, осталось не более ста саженей…
— Еще!
Он с силой втиснул десятку в пухлую ладонь билетерши. Подумал, что похож сейчас на одержимого. Или на наркомана. Плевать!
Щелчок турникета. Ступеньки. Он взобрался на спину льва. Глупо усмехнулся: «Даешь сафари!».
Карусель лязгнула, приходя в движение.
— Братцы, вертайтесь!.. — обезумев, крикнул он и выдернул из ножен шашку.
Отведя второй удар, направленный в бок, он привстал, рубанул по спине скакавшего с левой стороны немца. Его окружили. Рослый конь грудью ударился о бок его коня, чуть не сшиб с ног, и близко, в упор, увидел он страшную муть чужого лица. С левой стороны вырос драгун, и в глазах метнулся на взлете разящий палаш. Он подставил шашку: сталь о сталь брызнула визгом. Сзади пикой поддели ему погонный ремень, настойчиво срывая с плеча. За вскинутой головой коня маячило потное, разгоряченное лицо веснушчатого немца. Дрожа отвисшей челюстью, немец бестолково ширял палашом, норовя попасть в грудь. Палаш не доставал, и немец, кинув его, рвал из пристроченного к седлу желтого чехла карабин…
— Привет. Ты чего так поздно? Опять шеф задержал?
— Нет.
На губах его плясала мечтательная улыбка.
— Решил воздухом подышать. Прогулялся по парку…
Жена с недоверием принюхалась. Нет, спиртным не пахло.
«Да он и не пьет толком. Пару раз в год, с друзьями… Чего это я?» — мысленно укорила она себя.
— Голодный?
— Как волк!
— Я тебе котлеты разогрею. С жареной картошкой, как ты любишь.
* * *Хрипатый голос рвался с улицы. Домушником лез в окно, без спросу тащил прочь чужое имущество — покой, отдых. Он отложил в сторону потрепанный, взятый в букинистике томик Самойлова и вышел на балкон. Внизу, возле парикмахерской «Ваша прелесть», работающей на первом этаже соседского дома, стоял черный «шевроле». Из окон машины, из открытых нараспашку дверей ревел шансон, музон, черт его знает что, заставляя улицу вздрагивать. Оглушительный, торжествующий.
Хрипатый голос рвался с улицы. Домушником лез в окно, без спросу тащил прочь чужое имущество — покой, отдых. Он отложил в сторону потрепанный, взятый в букинистике томик Самойлова и вышел на балкон. Внизу, возле парикмахерской «Ваша прелесть», работающей на первом этаже соседского дома, стоял черный «шевроле». Из окон машины, из открытых нараспашку дверей ревел шансон, музон, черт его знает что, заставляя улицу вздрагивать. Оглушительный, торжествующий.
Он вспомнил, что стоит в одних трусах. Семейных, в полоску. Вернулся, надел спортивные штаны с футболкой — и опять встал у перил. Так, наверное, замирает олень на ночной дороге, ослепленный фарами грузовика.
Лена-Леночка, подумал он. Соня-Сонечка. Прах вас забери, идиоток. Лауры наших дней, Беатриче XXI века… Ага, вот и Петрарка! По тротуару, кося на парикмахерскую темным, конским глазом, вышагивал коренастый жлоб. Шорты до колен, гавайка навыпуск. Кривые ноги, бицепсы, все такое. Стричь жлобу было нечего: миллиметровый «ёж», крутая масть.
Ухажер, подумал он. К парикмахерше приехал.
— Будьте любезны! Да-да, вы, я к вам обращаюсь…
Жлоб поднял голову, шаря взглядом по окнам.
— Сделайте тише, пожалуйста.
— Мудила, — с удовольствием сказал жлоб. — Сгинь.
— Вы мешаете отдыхать… Вам что, трудно прикрутить? — слово «музыка» не далось. Очень уж оно было не к месту. — Люди отдыхают, у кого-нибудь ребенок спит…
Из стеклянных дверей парикмахерской, как джинн из бутылки, выпорхнула голоногая девица. Жлоб ухмыльнулся ей, сверкнув акульей пастью, и рукой показал: нет проблем. Девица хихикнула и скрылась.
Ей вслед подтвердили из динамиков:
Он перегнулся через перила:
— Я милицию вызову! Участкового…
— Лесом, — отозвался жлоб. — Козлы идут лесом. — И вдруг оживился: — Ты спускайся, да? Давай ныряй! Потолкуем за музон…
— Я вам в последний раз говорю…
— Сюда иди, хер кучерявый! Вот и будет в последний…
Он покинул балкон так резко, словно и впрямь намеревался спуститься на улицу. Зачем? Чтобы жлоб измордовал его? Нет, такой радости мы ему не подарим. Позвонить в милицию? И что сказать? Здравствуйте, тут нарушают тишину… Да, днем. Нет, не сосед. Из припаркованной машины. Извините, но вы обязаны реагировать…
И — короткие гудки.
— Развелось вас! — закричала из окна какая-то женщина. — Зря вас из деревни выпустили! Паспорта им выдали, зоотехникам! Понаехали тут!..
Еле слышный за шансоном, рявкнул ответ жлоба.
— В зверинец тебя! В обезьянник!
Он ходил по квартире, не в силах успокоиться. В сердце поселился гадкий зверек — грыз, точил, слюнявил. Если бы на улицу спустился кто-нибудь еще, он бы обязательно вышел. Если бы не один. Что ему, больше всех надо? И жена ушла. Забрала Алёшку, повела в зоопарк. Это хорошо. Или не очень? Так бы он рвался прочь из квартиры, угрожая жлобу карами египетскими, а жена удерживала бы его, уговаривая плюнуть, не обращать внимания, и сын смотрел бы из комнаты, нервно вздрагивая…
На улице прибавили звук:
Он нутром чуял — внизу точно так же, как он, расхаживает жлоб. Хвост разъяренно колотит по мощным ляжкам. Конский глаз играет, косит уже не на парикмахерскую — на его балкон, на дверь подъезда. Ладно, к чертям. Какой там хвост? Какой конский глаз? Это все ерунда. Мелкая шпана, дешевка явилась к «жене бандита»: постричь, побрить, отлакировать. Пижонит, строит из себя Аль Капоне. Бригада, блин.
Закрыть окна?
Шансон разгуливал по квартире, издеваясь. Гоцен-тоцен-первертоцен. Давай ныряй, намекал шансон. Потолкуем за музон. Как идут козлы? Козлы идут лесом.
Он зашел в туалет. Здесь было тихо.
* * *Решился он не сразу.
Страх вцепился в рассудок острыми коготками, всякий раз заставляя сворачивать в другую сторону. Так запутывается в волосах летучая мышь. Вот уже час он кружил по парку. На центральной аллее загорелись матовые луны фонарей. Боковые дорожки тонули в чернильном сумраке. Бродить по ним было жутковато. Поди знай, что за компания заправляется пивом на скамейке: мирные студенты или гопники-отморозки? По жеребячьим голосам, по уголькам сигарет, рдеющим во мраке, не разберешь.
Как сомнамбула, он мерил аллеи шагами. Спотыкался на выбоинах, чертыхался вполголоса. Десять минут торчал у древнего тира, наблюдая за стрелками. Старик-тирщик предложил ему семечек; он отказался. Из открытых кафе накатывали волны шансона, черт бы его побрал, и техноданса. В какой-то момент сквозь какофонию прорвалось сипловатое: «Взлетая выше ели, не ведая преград, крылатые качели летят, летят, летят!..» — и он, словно под гипнозом, двинулся на звук.
Сквозь прорехи в зарослях пробилась радуга. Он выглянул из-за поворота и увидел карусель. На миг она показалась ему аттракционом-ловушкой из трэшевого ужастика «Клоуны-убийцы из открытого космоса». Слишком весело мигают огни. Слишком громко звучит музыка. Слишком празднично вращается карусель.
Все — слишком, все — чересчур.
«Я смотрю глазами взрослого, сорокалетнего человека, — подумал он. — Если подойду ближе — вновь увижу облупившуюся краску, отломанное ухо льва, неровный белый скол… Ребенок видит все иначе. Ребенок верит, что чудо рядом. Что еще минута — и конь оживет, а космический корабль, взревев дюзами, устремится в черные просторы Вселенной. Карусель — для тех, кто верит. Что я здесь делаю?»
А главное — что здесь делает она?
На спине оленя, словно Герда, скачущая по владениям Снежной Королевы, восседала дама — его ровесница. Очень, надо сказать, ухоженная дама. Даже верхом на олене она смотрелась, как на обложке журнала «Компаньон».
Он огляделся. Рядом с будкой билетерши обнаружился мрачный бугай: черная «тройка», темный галстук. Поодаль маячил его брат-близнец.
Телохранители.
Осторожно, чувствуя себя Чингачгуком на тропе войны, он сдал назад, под прикрытие буйно разросшегося жасмина. Ни к чему смущать Герду. Ему бы тоже не понравилось, возьмись кто-нибудь подглядывать за ним из кустов, Хотя эту, пожалуй, смутишь! Все равно, не стоит тут сшиваться. Громилы проявят бдительность, и — мордой в асфальт.
Как магнитом, его тянуло обратно. Он вновь принялся нарезать круги по парку, в опасной близости от карусели. На ум пришло сравнение с акулой, нарезающей круги около пловца. Акула, как же! Скорее уж, привязанный к колышку ослик топчется на объеденной им же лужайке. Интересно, Герда тоже что-то видит?
Что? Вряд ли — звон, ржание, безумие скачки…
Наконец музыка смолкла. Радуга, моргнув, погасла. Раздалось басовитое урчание мотора, хлопнула дверца. На аллею вырулила глянцевая махина, облив его слепящим светом фар. Он шарахнулся в сторону, и джип с наглой медлительностью проехал мимо. Сквозь тонированные стекла ничего не было видно.
Герда добралась до чертогов Снежной Королевы, подумал он. Добралась — и осталась, выгнав Кея на мороз. Сложила из ледышек слово «Вечность», получив награду: все сокровища мира и серебряные коньки с тюнингом. Зачем ей глупый олень, зачем лошадки в яблоках, когда у нее под капотом этих лошадей — сотни три! Но ведь за каким-то бесом она сюда ездит?
— Добрый вечер.
Тетка уставилась на него, не моргая:
— Здрасьте…
— Вот, пожалуйста.
Почему купюры в его руках всегда оказываются мятыми? Размышляя над этим феноменом, он втиснулся в космический корабль. Колени только что в подбородок не уперлись. Ничего, переживем. Внизу лязгнул механизм, приходя в движение.
«Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ…»
…с этой минуты он уже видел перед собой только стену гусар и драгун, и летел на нее, гонимый могучею силой.
— Слава! — загремело над полем.
Ответил всем сердцем, всем дыханием, сколько было в груди:
— Слава!
А затем перед ним, точно из-под земли, выросли два драгуна, и один замахнулся саблей. Подчиняясь какому-то дивному чувству, владевшему им, он скатился с седла под брюхо коня, держась за стремена руками и ногами. Драгунская сабля чиркнула седло, и тогда он появился в седле с правой стороны и, перекинув саблю в левую руку, внезапным ударом свалил драгуна с коня…