Пять тысяч ветеранов встретились в Дуамоне. Праздник получился достойным, прозвучало и обращение де Голля. Никакой ненависти, никакого ликования. Названия блекнут, прежде чем исчезнуть в необособленном; вокруг места становится тихо. Наружу проступают другие черты. Так еще на короткое время одухотворяются, просветляются лица мертвых перед великим возвращением домой.
ПОРТО, 4 ИЮНЯ 1966 ГОДА
Во второй половине дня мы поехали в Кальви, на сей раз с месье Пьером, шофером, таким же веселым, но более умным, чем прежний.
Небо было безоблачным, но потускневшим; эта пелена, la brume[328], говорит о том, что в открытом море штормит. «La mer est mauvaise»[329], как выразился по этому поводу месье Пьер.
Одна бухта в глубине переходит в другую, а повороты дороги на высоте еще многочисленнее. Приходится безостановочно крутить руль; очевидно, у корсиканских водителей развиваются специальные мускулы. Иностранцу рекомендуется осторожность; об этом свидетельствовал разбитый белый «Фиат», лежавший чуть ниже на склоне. Как мы узнали, несколько дней назад три португальца после роскошного завтрака не вписались здесь в поворот. Машину расплющило о гранит; каким-то чудом пассажиры отделались легким испугом.
«Il у a bon Dieu pour les ivrognes»[330] и «Если бы внутри сидел отец трех детей, от него ничего б не осталось», — таков был комментарий месье Пьера.
Большинство бухт скалисты и почти недоступны; изредка, как близ Буссальи, еще вытягивается песчаный пляж; там в большинстве случаев видна гостиница с бунгало, либо уже готовая, либо еще строящаяся. Нахлынувшие туристы осваивают приблизительно те же береговые полосы, как раньше генуэзцы, и, надо заметить, значительно успешнее. Что не удалось силой оружия, то играючи достигается конформизмом.
Ладанники[331] уже почти отцвели. Несмотря на это, благоухание macchia ничуть не ослабло; оно струилось не столько от цветов, сколько от зеленых и древесных органов, и было скорее строгим, чем ароматным, больше соответствуя мужскому, нежели женскому началу. Как во время прогулки по пляжу на губах чувствуется соль, так здесь, когда несколько часов едешь по macchia, легкая горчинка. Запахи будят воспоминания, если они, как в случае Наполеона, возвращают к образу родины.
Несмотря на серпантин, мы оживленно беседовали, преимущественно о ландшафте, по которому ехали, еще немного коснулись политики. Генуэзцы не смогли удержать остров; можно сказать, что они на нем разорились. Грегоровиус называет Наполеона мстителем Корсики. Французам тоже приходилось и приходится нынче доплачивать. Однако, как и везде, экономических соображений недостаточно. Месье Пьер назвал число павших в Первую мировую войну корсиканцев, и я не стану его скрывать: семьдесят две тысячи человек.
— И вот, представьте себе, — на каждого погибшего юношу приходится молодая девушка, оставшаяся незамужней.
К Франции привязывает не только фигура Наполеона, но и эта кровь.
— Nous sommes Français obligatoirement[332]. А чего вы хотите? Вот до Иисуса Христа все мы были евреями. На это трудно что-либо возразить. Месье Пьер старый колониалист, он двадцать или более лет прослужил в Европе, Африке и Азии, был adjudant-chef[333], что соответствует нашему Spieß[334]. Ему известны преимущества, связанные с положением высшего среди низших.
— Знаете ли, я мог бы и офицером стать — но это мало меня прельщало. Я оставался на своем месте, тогда как офицеры менялись. Они даже зависели от меня; я лучше их знал службу и людей.
— Все-таки это должность, на которой приходится много работать.
— Совсем нет. Я получаю приказ по части. Зачитываю его, приказываю унтер-офицерам приступать и распределяю задания. А контролирую я когда и где мне это удобно. В конце концов, полезно даже пройтись иногда.
Перед нами, несомненно, ум, который постиг главную максиму руководства. У пруссов такой тип встречается реже. Обелиск, вокруг которого происходит движение. Маршал Фош[335] свел это к самой лаконичной формуле: «Ne rien faire. Tout faire faire. Ne rien laisser faire»[336].
Хороший солдат месье Пьер. Его сменили за четырнадцать дней до катастрофы у Дьенбьенфу[337].
— Тут вам повезло.
— Расхлебывать эту кашу пришлось кому-то другому.
Крутя руль и предаваясь воспоминаниям о временах своей службы, он не забывал и об обязанностях чичероне. Перед каждым поворотом он подавал громкий сигнал. Все снова и снова из macchia выступал голый гранит, серый и на старых поверхностях покрытый пятнами лишайников, от темно-красного до розового в местах свежих разломов. Там, где дорога ведет через камень, иногда возникают гигантские стражники — высокие блоки и колонны. К этой горной цепи относятся также знаменитые Альгайольские[338] каменоломни, где добывается голубовато-серый мерцающий гранит. Там был высечен исполинский блок, на котором высится Вандомская колонна. Великий корсиканец, таким образом, стоит там на своей земле. Спрашивается, почему при этом богатстве горных пород красный гранит для его саркофага в Доме инвалидов был доставлен из Финляндии, а не с Корсики? На острове нашлось бы довольно порфира и гранита для любого памятника, любого сооружения. Тем более удивило меня, когда по левую руку возник силуэт замка, который, по словам месье Пьера, был воздвигнут Поццо ди Борго[339] из строительного мусора Тюильри, который он приказал перевозить на грузовых судах. По правую руку — опустевшая каменная коробка, в которой во время Второй Империи обитал один сосланный сюда потомок Наполеона, по-видимому, предшественник наших плейбоев. Недалеко от него на фоне одичалого края выделялась зелень обширных, превосходно ухоженных виноградников. Они свидетельствуют об усердии и опыте pieds noirs[340], изгнанных из Алжира колонов, обретших здесь постоянное место жительства.
После того как мы пересекли широкое, почти высохшее ложе фанго, горы отступили на задний план. Холмы и светлые утесы напоминают предгорье Кальяри.
Кальви, одна из твердынь Средиземного моря, возникла вдалеке точно так, как это изображается на старых гравюрах: на могучей каменной глыбе покоится цитадель; круглые башни защищают ведущие через каменную стену входы. Она возвышается куполом и фонарем собора. Улочки узкие, угловатые, жаркие; между булыжниками растет трава. Со стен подушками свисает бешеный огурец[341], плоды которого уже пожелтели.
Кальви считался неприступным, пока англичане при Нельсоне не захватили его в 1794 году. Его контур еще и сегодня создает впечатление обнаженной, выкристаллизовавшейся из горной породы мощи. Название совершенно очевидно восходит непосредственно к латинскому calvus, «лысый».
Место часто обстреливалось; здесь издревле сходились воюющие державы. Когда в середине прошлого столетия его посетил Грегоровиус, он обнаружил лишь «скопище черных и изрешеченных домов». То были еще следы осады англичанами, во время которой оказался пробитым даже купол собора.
Кажется, что город постоянно сохраняет некоторое количество выгоревших домов, поскольку и теперь улицы прерывались темными пробелами — на сей раз напоминанием не об английских корабельных орудиях, а о бомбардировках времен Второй мировой войны. Именно здесь де Голль снова ступил на французскую землю; об этом напоминает памятник. Он стоит на площади Христофора Колумба — Кальви принадлежит к десяти городам, считающих первооткрывателя своим сыном. Но даже если бы он и родился здесь, Генуя осталась бы его настоящей матерью, ибо Кальви, как чисто генуэзская колония, во всех распрях выступал на ее стороне. Это подразумевает semper fidelis[342] над воротами крепости. В качестве главного опорного пункта генуэзцев цитадель Кальви была противоположным полюсом цитадели в Корте, акрополя Корсики, в котором обосновался Паоли.
Позиция выбрана удачно; «Лысая гора» обеспечивает безопасность и предоставляет широкую панораму суши и моря. Оттуда можно было хорошо разглядеть на горизонте подплывающий мавританский, турецкий или английский флот. С высоты горы открывается вид до самой Каленцаны, тоже одного из местечек, где генуэзцы натолкнулись на ожесточенное сопротивление; корсиканские лесные ходоки измотали там несколько батальонов немецких вспомогательных войск.
В таком месте возникает вопрос: как вообще можно было сохранять господство? Для таких городов как Генуя, Пиза, Венеция наверняка только при помощи, с одной стороны, наемников, а с другой — местных приверженцев. Народ окруженной морем и гористой родины был бы непобедим без внутренних распрей. На них наталкиваешься опять и опять, какую бы главу корсиканской истории мы ни открыли. Эта вражда кланов отражается даже на всемирной истории. Показательным примером может служить то упорное преследование, которому подверг Наполеона Поццо ди Борго. Как кровный мститель на родном острове, так и здесь один корсиканец шел по следу другого по всей Европе.
Вот, пожалуй, неотъемлемая часть трагического порядка мира: вместе с героем рождается его противник. Повсюду, где первоначально из почвы вырастает героический элемент, как тень от света возникает тут же измена. «Где ваш Иуда?» — можно спросить любую из появляющихся великих фигур. На этих островах это видишь особенно явно, как на сцене, где нет возможности ускользнуть, нет никакого выхода. Здесь неумолимее и месть предателю. «Маттео Фальконе, корсиканец» убивает из пистолета собственного сына, мальчика Фортунато, потому что он за золотые часы выдал преследователям убежище одного раненого. Шамиссо описывает историю в балладе, чтение которой претило мне еще в школьные годы. Мериме разрабатывает тот же материал в новелле. Граббе, который сам имел склонность к резким сюжетам, говорит о шекспироманах: «То, что они ценят в Шекспире, это его пороки». Иногда чувствуешь искушение вообще увидеть отношение романтизма к истории именно в таком свете. Во всяком случае, в документах нет недостатка, от Гобино до Фрейлиграта; какие-то следы можно найти еще у Буркхарда.
* * *С изобретением пороха сокращается ценность таких стратегических мест с хорошим обзором. Поэтому они становятся, с одной стороны, абстрактнее, с другой — более титанически-заземленными и в этом отношении уподобляются грибам, когда их солидное тело поднимается на мицелии переплетенных ходов и редюитов. Сооружения с валами и башнями приобретают музейный характер. От их подземного мира, хорошо изученного мною в Лаоне[343], мы ничего здесь не сможем увидеть — кроме амбразур и железных ворот с запрещающими знаками, потому что форт, как, например, в Корте, еще занят.
В то время как форма и объем цитадели остались неизменными, нижний город значительно расширился. Этому увеличению, как увеличению большинства прибрежных населенных пунктов, способствовали в основном летние гости. Особой популярностью Кальви пользуется у англичан. Мы видели, как они проходили мимо на послеполуденную прогулку по пляжу, пока мы за столиком перед кафе с аппетитом поедали кассату[344].
— Они все никак не найдут глаз, который потерял здесь Нельсон, — так выразился месье Пьер. Я, впрочем, заметил у него одну черту, которую мне приходилось наблюдать и на других островах: он переходил на шепот, если в пределах слышимости оказывались иностранцы. На Сицилии, где это ставшее второй натурой недоверие, вероятно, развито наиболее ярко, можно увидеть крестьян, объясняющихся между собой исключительно мимикой и жестами пальцев.
С флагами и плакатами прошла толпа демонстрантов; они уже издалека возвестили о себе хоровым скандированием и трещотками. Это были корсиканцы, которые вовсе не собирались бастовать, а наоборот, призывали к протесту против забастовки, а именно забастовки летного персонала «Эр Франс», поскольку она грозила прервать воздушное сообщение с островом и вместе с ним подпитывающий приток туристов. Мы прочитали на плакатах и услышали от кричащих хором: «A bas le monopole français!»[345] Подразумевалась транспортная монополия. Если месье Пьер не рассказывал нам сказки, то эти трудности обычно повторяются ежегодно с началом сезона — и руку к этому прилагали владельцы отелей на Лазурном берегу.
Здесь протестовали простые люди, которые чувствовали исходящую для них угрозу, они понимали, что лов рыбы для них задержится из-за чужого противодействия. Картина снова показала, что забастовка изменяет свое значение в той мере, в какой рабочий характер прорывает и нивелирует старые порядки.
Как всегда в таких случаях, в шествии участвовали типы, никакого отношения к этому делу не имеющие, но находившие себе развлечение в самой толкотне. Среди них молодые девушки с букетами цветов и курортники, которые либо подоспели с пляжа, либо не меняли свой легкий костюм в течение всего дня. Вид их в каком-нибудь прокуроре 1910 года вызвал бы ярость преследования. Они проходили мимо в похожих на рубашку или пижаму одеяниях, некоторые даже в бикини, другие в шортах, едва заслуживающих этого названия, поскольку укорачивать на ногах было больше нечего. Прежде считалось кошмаром вдруг оказаться чьим-то злым колдовством почти раздетым в людской толпе. Но сегодня это больше никого не смущает. Было бы прекрасно, если бы здесь в качестве образцов физического совершенства шествовали обнаженные боги.
Удивительна противоположность между неряшливым облачением и совершенством оптического снаряжения. За искусные автоматы, которые почти каждый из этих легко одетых людей таскал у себя на груди или у бедра, он выложил, вероятно, в сто раз больше, чем за свой текстиль. Аморфный коллектив развивает органы необычной прецизионности и драгоценности. К тому же существует опасение, что однажды все закончится кристаллизацией.
Поскольку и обратный путь месье Пьер проделал в лихом темпе, мы подоспели в «Коломбо» прямо к ужину.
ВИЛЬФЛИНГЕН, 14/15 ИЮНЯ 1966 ГОДА
Нам пришлось спешно попрощаться; домой нас позвало известие о смерти. Таким образом, нам не удалось посетить северную часть острова, виноградный край, а также местность вокруг Порто Веккьо, как мы планировали. Но когда-нибудь мы с удовольствием вернемся сюда еще раз.
Ввиду забастовки выбраться отсюда оказалось непросто. Мы основательно застряли на острове, оказались embouteillés[346] и должны были просочиться через бутылочное горлышко. Зажатые в клещи, мы смогли увидеть обратную сторону островного мира, которую приезжий обычно не замечает, — тесные узы, связывающие всех местных жителей. Стоит только одному чего-то добиться, как сразу находится дело для каждого, а в любом затруднительном положении выручает друг, деверь, доверенное лицо.
Так получилось с нами. Наш хозяин, синьор Милелли, сел к телефону; у него был compére[347] в аэропорту. Тот, не поднимая тарифа, выписал нам свидетельства. Дядя синьора Милелли рано утром повез нас в Аяччо. Быстрее покинуть остров мы просто не могли; а вот в противном случае пришлось бы потерять несколько дней.
Но не следовало забывать и о скрытой причине такого удачного исхода: нашего присутствия требовали мертвые. Об этом можно только догадываться; особенно сильно я ощутил это тогда на Кавказе, когда пришло известие о тяжелой болезни отца. Я приготовился к бесконечному путешествию по железной дороге и уже сидел в поезде, как его неожиданно отменили, поскольку сообщение с Ростовом оказалось прерванным. За ужином мне передали от Кляйста[348] и, как будто между прочим, «мой» авиабилет. Отец умер, когда я ехал в Армавир. Мне привиделось его преображенное лицо[349]. Ровно за год до того оно мне приснилось в Париже. Проснувшись среди ночи, я записал себе день и час.
В таких случаях нас должна удивлять не точность даты. Скорее следует видеть в ней подтверждение того, что календарный год обладает реальностью, превосходящей астрономические расчеты.
Мертвые всегда тут. В сознании наших всемогущих средств мы слишком легко забываем их присутствие и вместе с тем наше служение. Их сообщения настигают нас быстрее и надежнее, чем через эфир. Им не требуется текст, поскольку они касаются нас на уровне бессловесного. Их послание не является для нас неожиданностью.
Кокто как-то рассказывал мне, что англичане в Индии, чтобы передать известие быстрее, чем по телеграфной линии, пользовались туземными средствами коммуникации. Как раз это я бы назвал профанацией. Все, что напоминает стояние и толкотню у коммутаторов и направлено на выигрыш во времени и в скорости, вредно. Используя, как спиритисты, исключительно механические методы, ты игнорируешь царство мертвых. На дурацкие вопросы приходят соответствующие ответы.
Знание, как семпервивум[350] над безднами, растет на краю ночи и снов. Границы благоприятнее для его получения и передачи. То же касается и сна жизни. Могучий призыв умирающих, который слышат в первую очередь матери, часто находит подтверждения.
* * *Мы снова ехали по крутым серпантинам вдоль скал, ущелий и зубцов Каланша. Краснота их оттенялась и усиливалась синим фоном моря и неба. Вздымающийся вертикально гранит отовсюду влечет альпинистов. Он очень гладкий; особую опасность представляет спуск. При восхождении не следует взбираться слишком быстро.
Среди заливов в глубине Сагонский залив напоминает о городе, который дал ему имя. Он пришел в упадок, и гавань его обмелела, однако пестрые палатки, точно первые ласточки, возвещают новую весну.
Корсика может похвастаться не только императором, но и папой, который был родом из городка Сагоне. Звали его Формоз[351], и в 891 году он взошел на апостольский престол. Он короновал императора Арнульфа Каринтийского. Правда, он входит в число пап, чье правление вошло в историю как правление «порнократов»[352].