НА БОРТУ, 9 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Дальше по Индийскому океану. Муссон. Теперь цвет моря снова напоминает цвет Атлантики, тот же стеклянно-зеленый оттенок воды благодаря поднимающимся пузырькам воздуха. Над гребнями облака мелких брызг, в которых на мгновение вспыхивает радуга. Во время обеда волны захлестывали до самых иллюминаторов; стюарды приближались скользящим танцевальным шагом.
НА БОРТУ, 10 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Ночь выдалась неспокойной. Сила ветра семь баллов. После наступления темноты мы следовали вдоль Сокотры. Раньше переход этот считался опасным, да и сегодня еще, должно быть, время от времени что-то случается. Я бы охотно увидел при свете дня остров, к которому по различным причинам уже давно испытываю страстное влечение. Совсем недавно я прочитал о нем отличную монографию Швайнфурта[78], которую должен признать более удачной, чем монография Грегоровиуса о Капри. У Швайнфурта, чью могилу в берлинском Ботаническом саду я часто навещал, встречаются открытия в области всемирной и естественной истории как результат его продолжительных путешествий и исследований. Швайнфурт — последний из школы Гумбольдта; он и мир еще составляют единое целое. Ему под силу воссоздать историю такого острова с самых основ. Он прибыл на Сокотру из Красного моря на арабской дхау[79], нашел там римские, христианские, арабские древности, привез коллекцию растений, животных и черепов. Удивительно, что один из таких удаленных островов уже образовывал форпост античного мира.
* * *После завтрака; где-то на палубе вдребезги разбилась посуда. Кругом вода — «а lot of water»[80], как сказал американец, который нашел «very clever» понтонный мост в Порт-Саиде. Вот обороты речи, которые позволяют ограничиться каркасом, лаконизмом восприятия даже в вопросах чувства. Этим отчасти объясняется прелесть американской литературы и, прежде всего, диалогов. Слова превращаются в сточенные монеты, которые проходят в определенные прорези, моносиллабически. Они имеют рыночную стоимость. На этом основании в вопросах мировой политики я скорее ставлю на американцев, чем на русских, против которых играет уже кириллическое письмо.
Миссис Нонуилер, миниатюрная англичанка из Сингапура. Она прочитывает за ночь две-три книги и днем то в читальном зале, то на палубе с подлинной écriture automatique[81], как одержимая, заполняет страницы толстой черновой тетради ин-фолио. Видно, как идеи буквально выстраиваются в очередь на кончике ее пера. Опубликовала несколько романов, однако своего псевдонима раскрывать не хочет. Вдохновленный чтением замечаний Лихтенберга по поводу физиогномики, я попытался себе представить, какого рода проза могла бы возникать тут. Наверняка ничего американского.
Отдельной темой могло бы стать исследование тех сокращений и раздуваний, какие в течение века пережил диккенсовский роман.
С прогулочной палубы можно было наблюдать «рысканье», короткое, вихляющее движение, которое сообщают кораблю боковые волны.
НА БОРТУ, 11 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
За последние двое суток в пределах видимости не появилось ни одного корабля. Здесь прохладнее, чем в Красном море. Летучие рыбы, изящные, как саранча. Сталкиваясь с гребнем волны, они рикошетят. Воскресенье; проигрыватель наяривает мерзкие шлягеры. Как наш брат может ерничать по поводу Конго, остается загадкой.
НА БОРТУ, 12 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Закончил: сочинение Лихтенберга о физиогномике, памятник всегда бодрствующего, трезвого, сократического и такого редкого разума. Повсюду мера и самоограничение, даже в сатире, которая если и ранит, то все же не отравляя, — совершенная доброжелательность.
С возражениями против физиогномики дело обстоит так же, как с возражениями против астрологии. Они убеждают в той плоскости, на которой имеют хождение число и мера. Пророки особенно возмущают мирских людей.
Это ничего не меняет в расстановке сил, которые, не поддаваясь науке, вмешиваются в мир, ничего не меняет в том, что мудрые и счастливцы с ними считаются.
Конечно, физиогномикой, равно как и тесно связанными с ней областями астрологии, графологии, геомантики и толкования снов, нельзя заниматься как наукой, возможно потому, что все они содержат бесконечное богатство данных. Явления переходят друг в друга и становятся двойственными. Кроме того, важную роль играет полярность между объектом и наблюдателем; нужно добавить Эрос, который в науке излишен или даже мешает. Этим и объясняются дискуссии, что сейчас ведутся вокруг них.
К физиогномике в широком смысле относится гадание по внешним знамениям; нужно увидеть людей как носителей знамений, как семафоры. Здесь тоже есть более или менее точные и, прежде всего, разнообразные наблюдения. Когда какой-нибудь незнакомец входит в парадный зал, то один обнаруживает, что он страдает сахарным диабетом, другой, что это — человек с хорошим вкусом, третий, что он — аферист. По всей вероятности, наблюдение вели врач, денди и полицейский, тогда как из сотни других никто этих признаков не заметил. Потому-то часто удивляет скудость свидетельских показаний перед судом. Пример того, что физиогномическому взгляду можно научиться. Конечно, должен наличествовать также физиогномический такт. Скромная мера необходима даже в повседневном общении, высокая же относится к земным благам.
Физиономист, в особенности астролог, склонен выходить за свои рамки; он — толкователь символов, а не пророк. Когда врач говорит, что незнакомец не протянет и месяца, то это прогноз, который имеет обоснование. Если же другой возражает на это: «Он еще раньше погибнет во время пожара», то это пророчество — и оно тоже может сбыться. Оно не имеет ничего общего с физиогномикой, а связано с ясновидением.
* * *Лихтенберг, аналогично Музеусу[82], заходит слишком далеко в осуждении физиогномики. Но поскольку Лафатер еще меньше сдерживает себя в противоположном направлении, такую критику следует рассматривать в качестве коррекции. В сущности, Лихтенберга можно определить даже как отличного физиономиста. То, что он — касается ли это деталей или категорий — замечает, например, при рассмотрении гравюр на меди или как зритель в театре, никто за ним так легко не повторит. Что ему особенно бросаются в глаза физические, психологические, юридические взаимосвязи и что они доходят у него до гротеска, относится к самобытности и обаянию «лихтенберговой фигуры».
«Когда кто-нибудь на побережье Северного моря бросает в воду вишневую косточку, то произведенное таким образом движение должно продолжиться до другого берега Атлантики». Приблизительно так; я уже не найду этого места. Оно типично для мышления, чрезмерно увлеченного причинно-следственными связями. К счастью, так не случается; всегда происходит расходование частного действия благодаря всеобщему — благодаря сопротивлению, инерции, силе тяжести и тому подобному. Причина отделяется и исчезает в универсальном; так вызванное вишневой косточкой движение погашается уже следующей волной. Любое колебание чаши весов в итоге приводит к равновесию. Утешительная мысль в пределах динамических порядков.
Не так у Дидро — я вынужден цитировать его по памяти: «Способ, каким в одном парижском доме совершается отцеубийство, находится в точной взаимосвязи с тем, встает ли с постели мандарин в Китае с левой или правой ноги». Гениальная мысль, взгляд на мировую гармонию через дверную щелку.
Описание Лихтенбергом гамбургской гавани в письме к брату Фридриху Кристиану от 13 августа 1773 года — один из красивейших морских пейзажей.
Относительно Французской революции. По его мнению, ошибочно полагать, «будто нация управляется несколькими злодеями. Разве эти злодеи не должны были скорее воспользоваться настроением нации?»
О немцах — уже тогда: «Никакая нация так сильно не чувствует ценность других наций, как немецкая, и, к сожалению, так мало испытывает уважение к себе со стороны большинства из них, — нация, которая хочет всем нравиться, заслуживает того, чтобы мало уважаться всеми».
Несомненно, это связано с проклятием центральноевропейской державы; еще сюда примешивается страх. Будь они поменьше, они играли бы в Европе роль хозяев гостиницы. Тридцать лет кряду начищали бы сапоги и сносили каждое оскорбление, а потом убирались с сапожным ящиком. То, что это «тянется шлейфом» со времен Штауфенов, указывает не только на недостаток, но и на потребность.
Это б могло измениться, если бы была найдена новая формула мира. Прежде всего, она может быть только технического характера; при нивелировке человеку не лучше, но и не хуже, чем всем другим. Техника — это униформа Рабочего. Немцы изрядно этому поспособствовали, если поразмыслить единственно о роли Гёттингена и Гейдельберга.
Это б могло измениться, если бы была найдена новая формула мира. Прежде всего, она может быть только технического характера; при нивелировке человеку не лучше, но и не хуже, чем всем другим. Техника — это униформа Рабочего. Немцы изрядно этому поспособствовали, если поразмыслить единственно о роли Гёттингена и Гейдельберга.
* * *В шезлонге на шлюпочной палубе; солнце и безветрие. Встречный ветер и муссон поднимаются. Между гребнями двух волн большой плавник — вертикальный, следовательно, какой-то крупной рыбы, не дельфина.
НА БОРТУ, 14 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
«tosdo», «otote» — почему иногда в мрачные часы эти слоги навязчиво меня преследуют?
«tosdo» — это слово, которым Фоейрблуме[83] была разбужена от сна перед началом ее последней поездки. Как анаграмма «so tod»[84] оно должно было послужить предостережением. Она не обратила на это внимания[85]. Мне нужно вновь просмотреть ее письма. Я, правда, часто хотел это сделать, но из-за обилия корреспонденции, которая накопилась, руки до этого так и не дошли. Мало-помалу почти все превращается в закрытые досье.
Но «otote»? Это возвращает к далекому прошлому — к чтению отчета, который много лет назад я случайно обнаружил в одном журнале, а именно в читальном зале библиотеки Лейпцигского университета. Там было описано течение необычно раннего паралича, от которого умерла девятилетняя девочка.
Наследственный сифилис; врач позволил ребенку писать текст, стих из сборника псалмов — сразу после первых симптомов и потом до конца. Письмо было воспроизведено; форма и смысл постепенно стирались, почерк становился неузнаваемым, как почерк тех сообщений, которые альпинист оставляет на последних стадиях высотной болезни.
«О Gott»[86] повторялось в них. Оно превращалось в «otote», дрожало, как во время землетрясения или в каюте идущего ко дну корабля.
НА БОРТУ, 16 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
Около восьми часов мы пересекли северную оконечность Суматры с башней Вильгельма; с тех пор мы движемся вдоль острова и лежащих перед ним небольших отмелей. Лесистые горы, то там, то здесь выкорчеванные участки, хижина, столб дыма. Море обнаруживает новый цвет, чёрно и гладко, как обсидиан, проблескивает между волнами.
ПЕНАНГ, 17 ИЮЛЯ 1965 ГОДА
В море я был осторожен, поскольку ночью мне приснился вещий сон. Мама принесла кипу белья; нижние слои его тлели, я выдернул их и погасил. Несмотря на это, в серо-зеленой, только чуть излишне теплой воде было великолепно; плывя на спине, я видел нежные метелки кокосовых пальм на береговой полосе. Песок был слишком горячим, чтобы ступать по нему босыми ногами; я собирал раковины и домики улиток.
Город богат храмами; по дороге мы зашли в три из них. Айер Итан[87], храм буддийского монастыря, он недавней постройки, однако оборудован обширным, через различные площадки уводящим на крутую гору сквером. Он начинается двумя круглыми прудами; нижний населен черепахами, верхний — рыбами. Для черепах предлагается купить пучки какого-то зеленого растения, очевидно, их любимого лакомства, потому что когда я приблизился со своим даром, они сотнями поплыли мне навстречу, влезали друг другу на спину и задирали головы.
Ухаживать за животными в храмах — хорошая мысль, это лучше, чем любое другое содержание животных. То, что проход начинается с черепахи, прообраза Земли, я нашел вполне понятным. Рыбы получили малюсенькие пирожки, которые с жадностью проглотили. Маленькие светло-серые существа сгрудились в плотную массу, ниже колыхание старых рыб; они оставались невидимыми.
Рыба была представлена и в верхнем храме: большой красно-лаковый карп, служивший гонгом; он созывает монахов к молитве. Задняя сторона его от ударов имела изношенный и потрепанный вид, хотя сделан он был, очевидно, из очень крепкой древесины.
Храмовый страж у входа, в притворе ужасные изображения: демоны, карающие преступников, например, убийцу, пьяницу, курильщика опиума, вора. Однако эта часть казалась гармонично введенной; ужас входит в представление о мироздании. Наверху, где восседал большой Будда, таких картин было уже не видно.
К сожалению, поджимало время; я с удовольствием углубился бы в детали. В больших и маленьких помещениях витал аромат сандалового дерева, которое приносилось в жертву перед алтарями и тлело в огромных чашах. Перед одним из этих алтарей стоял монах в желтых одеждах, который один исполнял службу — единственный священник, попавшийся мне на глаза. Я не задавал молодому проводнику, который сопровождал нас, никаких вопросов — во-первых, потому что было бессмысленно узнавать что-то недостаточное у недостаточно знающего, и затем, прежде всего, потому, что целое воздействует гораздо глубже, когда оно проходит перед тобой словно во сне.
Перед боковым алтарем можно было спрашивать оракула. Там стояли бамбуковые цилиндры, наполненные палочками со жребием; их нужно встряхивать пока одна из палочек не выскользнет — она и считается указанием. Здоровье, семья, дела являются, пожалуй, главными темами. Рядом со мной стояла пожилая женщина, после молитвы вытряхнувшая палочку. Потом она бросила на пол еще два красных кусочка дерева, которые походили на разделенный в длину плод; вероятно, овальная сторона считается счастливой. Здесь одна половинка упала вверх окружностью, другая — плоским срезом; это уравновешивалось. Но и это тоже — мантическая примета. Старуха вздохнула и удалилась.
По бокам длинного подъема к храму стоят лотки. Торговцы предлагают на них свои товары, и притом всегда ненавязчиво. Простого «thank you», сказанного мимоходом, достаточно. Движения медленны, грациозны, как у ящериц, пестрые одежды женщин — скрывающие и все же облегающие. Глаз скоро научается различать три основных типа: малайцев, китайцев, индусов, хотя есть и смеси.
* * *Храм Спящего Будды — современно, чисто, просторно. Впечатление какого-то паноптикума. Спящий Бог занимает продольную сторону, перед ним алтари с тлеющим сандаловым деревом. По флангам позолоченные толстопузые Будды, на заднем плане двенадцать больших аналогичных статуй из напоминающего папье-маше материала. Стены тоже уставлены бесчисленными Буддами. Тот, кто желает узнать счастливые числа, может вставить в автомат монету, тогда вращается колесо.
Царит настроение приятного, полусказочного уюта с элементом материальности; заключивший сделку с Богом ни в чем не будет нуждаться, ни на Земле, ни в другом месте. Храм не спеша обходят дородные, одетые в богатые шелка сибариты с большими ушами; они мягко улыбаются мне. В них я снова узнаю типы, какие встречал и дома: актера Вегенера, интенданта Бофингера, указавшего мне на взаимосвязи, о которых я догадался уже по его внешнему виду. Тогда же он подарил мне редкую книжку, которая их описывает: «Монголы среди нас». У них монгольская фактура и монгольская складка у глаз; нередко они — коллекционеры произведений азиатского искусства.
Далеко за городом Храм змей… «насколько иначе воздействует на меня этот знак». Помещение затемнено, алтари и стены мерцают красными и синими лаковыми красками. В их деревянные поверхности вставлены золотые печати — китайские идеограммы и драконы, чешуйки которых проработаны с детальнейшей филигранностью.
Сначала животных совершенно не замечаешь; но стоит только разглядеть первое, понимаешь, что они всюду: в веточках орхидей и в карликовых деревьях, посаженных в бронзовые вазы, они обвивают фонарики и культовые приспособления, располагаются за занавесями и на стенных бордюрах. Это желто-зеленые чешуйчатые гадюки с треугольной головой, поднимающейся на тонкой шее. Самые крупные — длиной с руку, но под столом я обнаружил покоившийся там гораздо более могучий экземпляр.
Все они, кажется, дремлют; если сторож поднимает одно из них, ленивое движение выдает, что в нем теплится жизнь. Мы можем погладить их; прикосновение должно принести удачу.
Почему эти ядовитые животные здесь такие мирные, такие благонравные? Может, наркотический аромат ладана делает их столь сонными? Давно ли они привыкли к близости человека? Я слышал, что они просыпаются ночью и питаются яйцами, оставленными им в жертву верующими, а потом спариваются — жрец показывает нам крошечного детеныша, обвившегося вокруг его пальца. Он только что родился; животные эти живородящие. Форма уже несомненна, окраска еще однотонно зеленоватая.
Скинутые кожи, висящие на ветвях, тоже показывают, что животные здесь как дома. Эти покровы пользуются спросом, главным образом у новобрачных, которые добавляют их частички в общий чай, чтобы быть уверенными в долгом, счастливом браке.
Я увидел здесь осуществленной свою идею серпентариума — по крайней мере, частично, поскольку еще храмы Геи и Асклепия должны были быть огорожены прудами и широкими террасами. Моя давняя мысль: кто не преодолеет змей, не переступит порог новой эпохи. Но преодоление это не может быть христианским.