Кое-кто из дачных соседей участочки свои вместе со строениями стали продавать. Новые хозяева сносили каркасные стенки и жгли рухлядь на пустырях, возводя жилища не то чтобы более красивые, но точно более комфортабельные. Бетонщик продолжал работать в существующем отчасти по инерции проектировочном институте.
Когда генерал скончался, обнаружилось, что ему полагается двухместный квадратик на кладбище для армейских чинов, то есть в отдалении от места упокоения супруги. Жена младшего настояла, чтобы хоронили, где предлагают, нельзя же упускать шанс застолбить место на престижном погосте, чванливым кавказцам можно половину втюхать, если средства понадобятся, или нуворишам каким-нибудь, а мертвецам, новопреставленному и матушке, уже все едино. Братья спорить не стали, и останки генерала были опущены в земляную ячейку рядом с остальными испустившими дух представителями комсостава, чьи холмики были отмечены у кого железной загогулиной с самолетиком на конце, у кого баклажаном субмарины, а у кого пограничным столбиком, совершенно идентичным натуральному. Предметы эти, весьма, надо заметить, языческие, наглядно информировали редкого забредшего сюда зеваку о роде войск, которым отдал лучшие годы тот или иной почивший.
Проводили тихо, брат на этот раз от явки не отлынивал, благо сезон стоял не купальный, но на похороны денег не дал, обещал потом, дочку в кружок танцев надо снарядить, а за вторую в детском саду еще взнос не внесен. Когда горка с венками осела, пенсионер уже не стал испрашивать у младшего финансовой помощи и установил на свои обычный могильный камень, который не был украшен ни пушечкой, ни снарядиком, ни даже гильзой от стомиллиметрового. Подобная гильза имелась дома. На ее круглом боку была гравировка с дарственными словами однополчан, а кромка обточена так, что образовывала силуэт орудий и здания с куполом, сбоку которого торчал флажок с серпом и молотом. Представители старшего поколения без труда узнавали в латунной панораме красноармейскую артиллерию и поверженный Рейхстаг, нынешняя же публика, избалованная заграничными турами без освободительной цели и представляющая подвиг народа весьма туманно, видела в этих закорюках с куполом торговый центр с ассортиментом мальчишеских пулялок. Данная тара, долгие годы служившая усопшему емкостью для карандашей и авторучек, и после его смерти использовалась старшим сыном-бетонщиком по тому же назначению. Спустя полтора года младший неожиданно нанес визит на могилу отца и остался недоволен эстетическим выбором брата: порода камня показалась ему заурядной, шрифт неуместным, а фотография папаши в фарфоровом овале старомодной.
Отпуска старший продолжал проводить на даче, вскапывал весной, полол летом, собирал осенью. Когда приезжал младший с оравой, дети сжирали с кустов малину и смородину, вытаптывали грядки, в домике пятерым было не разгуляться, да и в квартире тоже. Практичное время и теснота затронули в невестке деловитые, уже звучавшие при выборе кладбищенского места струны, и она нашла выход: ему, бетонщику, дача, им квартира. Справедливо. У него все равно никого.
Соседка по подъезду все волокла ему беляши, но это пустое. Одиночество не угнетало, чтение укорачивало дни, телевизор скрадывал вечера, сны не снились. Институт претерпел реорганизацию и сокращение, и трудовой стаж бетонщика навсегда прервался, не дотянув чуток до полувекового юбилея. На пенсию проводили без шума, крадучись. Все его друзья к тому моменту делились на три группы: в Израиле, в больничной палате, в могиле. А с редких молодых какой спрос – отхлебнули из пластика, пожелали чего-то современного и непонятного и разбежались.
Тем временем практичная невестка предложила следующее: они с мужем выплачивают ему за половину квартиры за вычетом их дачной доли. На вырученные деньги он перестраивает дачу, превращая ее в жилище, пригодное для комфортного круглогодичного проживания одинокого аскетичного пенсионера. Выплаты в количестве двадцати четырех распределяются на два года.
Имея склонность к одиночеству и желая сократить часы общения с родственниками, он согласился. Первая и вторая выплаты поступили в срок. Удалось утеплить стены и перестелить крышу. Следующий взнос подзадержался. График финансовых поступлений того времени легко подытожить – пятая, запоздавшая на полгода выплата стала последней. Невестка и с ней-то уже не соглашалась, хватит, мол, с него. Но муж настоял. Все бумаги на тот момент были подписаны, и бетонщику ничего не оставалось, как радоваться тому, что он не остался и вовсе ни с чем. Обустроив простенькую систему отопления, он целиком погрузился в загородный быт и жил бы себе тихонько доживал, если бы не обморок, случившийся с ним впервые с рождения и без всякой причины. Списав произошедшее на возраст, пенсионер и позабыл бы скоро про тот обморок, не потеряй он сознание снова, сильно ударившись на этот раз головой. Решил показаться доктору.
Головокружение? Стул? Аппетит? Ощупали прохладными пальцами, выписали направление на анализы. Спустя две недели, пошелестев бумажками, дипломированный выпускник Второго меда, мотающий молодость в государственной поликлинике и мечтающий о переходе в частную, сообщил пенсионеру о его последней неоперабельной стадии и предрек конец земного пути через два, максимум три месяца. Болей нет, такое редко, но встречается.
Вернувшись домой, пенсионер закрыл ставни, задернул занавески и несколько дней не выходил, думая, как все-таки прямолинейна смерть, никакого кокетства, сухие сроки. И предстояло бы ему тихо рассосаться в столь любимом им дачном перегное, если бы не одно обстоятельство, весть о котором проникла в его зашторенное, запертое, непроветренное жилище.
Внутри черепных сосудов региональных чиновников булькнуло – решили усовершенствовать движение автомобильных потоков, перенаправить, разгрузить и расширить, наплести сеть скоростных и четырехполосных. И наплели бы так, что наш пенсионер-пешеход и не заметил, если бы одна из ветвей будущего хайвея, оборудованного велодорожками и туннелями для миграций зверья, бойкими цветными линиями чертежа не прошла прямиком по его ноль, ноль шесть гектара и утепленному щитовому строению. Его дом пришелся аккурат на разделительную будущей автострады. Не ему одному, разумеется, стало светить изъятие с компенсацией, половину поселка забытых вельмож и их потомков предполагалось соскрести с карты вместе со старыми халупами и новыми коттеджами.
Народ зашебуршился. До раннего восхода майских ночей не замолкали преимущественно женские негодующие визги в стенах домика правления товарищества, которые предыдущие почти сорок лет ничем громче скандалов с подворовывающей выпивохой-бухгалтершей не оглашались. В семьях с молодежью стали шуметь в блогах, создавать группы обманутых и обездоленных, поднимать сопротивленческую бучу. По участкам задвигались активисты, местные пенсионерки и разновозрастные неуравновешенные мужского пола. Они распространяли самодельные листовки, подолгу разъясняли права и свободы, а если отперший калитку садовод развешивал уши, активисты быстро сползали со скользких берегов предметной критики строительства дороги в бескрайние топи хаотичной, нутряной ненависти к власти. Здесь и там поселок оглашался криками: «Когда же они все передохнут, упыри!» Находилось и множество тех, кто сетовал на обреченность споров с государством: упрешься, так и дом подожгут, а отдашь все покладисто, авось компенсируют. А суд на стороне сильного. Пораженческие настроения прокрадывались в умы очень и очень многих. Даже самые безрассудные борцы нет-нет да и задумывались о тщете собственной непримиримости и то и дело рассматривали вариант сепаратной сдачи на милость строительного гиганта.
Пенсионер наш собрания поначалу посещал, но ни к одной из партий не примыкал, никакого определенного мнения не высказывал, был ведомым и податливым, как князь Багратион в день Шенграбенского сражения, каким его описал Лев Толстой. Если бы были среди дачников знатоки Толстого, то они бы непременно отметили, что однажды багратионовская податливость пенсионера-бетонщика сменилась багратионовской же выверенностью действий и бесстрашием. Но Толстого читали мало, прямо скажем, совсем не читали, хоть отдельные тома его и полные собрания на многих дачках валялись среди ненужного барахла и продуктов мышиной жизнедеятельности. Да и никто за пенсионером не наблюдал, кроме одинокой пожиловатой внучки третьего зама председателя забытого минтяжгормашпрома, толстухи с волосатыми ножищами. Но и эта Толстого не читала, а читала газету «Тайная власть» и временами «Анжелику» по не помня какому разу. Будь она посообразительнее, не толстоведка даже, то бы заметила, что туманность и неактивность приглянувшегося ей пенсионера на общих собраниях говорит лишь об одном – в человеке зреет нечто, возможно, пустячное, а возможно, что и такое, что все вверх тормашками перекувырнет.
Посещая собрания садоводов, вслушиваясь в исторгаемые официальными ртами формулировки, разъясняющие все достоинства отъема и компенсаций и означающие для него потерю единственного жилья, пенсионер вперед не лез, но выбор свой сделал. А когда сделал, собрания забросил. Исчезновения его никто, кроме неказистой внучки третьего зама, которая туда только ради него и ходила, не заметил. Уединившись в саду, пенсионер проинспектировал плодоносящие деревья, которые сажал когда-то с родителями и которые теперь обещали оценить по рыночной стоимости. Замазал трещины, образовавшиеся после зимы, побелил стволы, удобрил разведенным куриным пометом. Он обошел дом, которому несколько лет назад, еще до отказа от доли в квартире, сделал с помощью двух подсобников-таджиков новый монолитный фундамент. Спустя десятилетия весенних перекосов, дом стоял ровно на ворочающейся после зимней спячки земле.
Две спаленки первого этажа, кухня, совмещенная со столовой, и чердак были порядочно захламлены. За десятилетия существования дома его фаршировали всем ненужным в городе, что было жаль выбросить. Кроме того, после отказа от квартирной половины пенсионер перевез сюда все личные вещи, письменный стол, книги. Его небогатое имущество дополнило два старых, похожих на обмылки холодильника, три буфета, два из которых в свое время отдала склонная к частой смене мебели городская соседка Райка, разбитная мотовка, бойкая медсестра, привезенная с фронта видным военачальником. Кресла виновато разевали продавленные, подранные местами, заваленные хламом сиденья, рожки и висюльки люстр мохнатились пылью, чашки темнели дурно отмытыми от чайного налета лонами.
Выдвигая ящики стола, перебирая старые бумаги, свои дипломы и аттестаты, охотничьи патроны, оставшиеся от сданного по доброй воле в годы государственного запрета ружья, старые пропуска и фотографии, импортный бумажник из вонючей свиной кожи, даренный отцом, огрызки карандашей со срезанным точилкой до середины словом «Архитектор», отцовские награды, которые невестка хотела зажать, но младший ее заткнул, читая давнишние, почему-то сохранившиеся открытки и неразборчивые рецепты, силясь вспомнить абонентов ветхих записных книжек, хозяин этой без пяти минут изъятой собственности уже знал будущее.
Скрупулезно подсчитав сбереженные остатки невесткиной подачки, он взялся за расчет кубометров пространства дома и пустоты под ним. Залезши в оставленный для ремонтных нужд проем в фундаменте, он ползал под полом, где вскоре соорудил надежную ячеистую конструкцию из арматуры. Железные пруты перевязывал проволокой, оставшейся еще от литья первых фундаментных свай. Тогда он волок проволоку от станции, надев на шею венком, который вполне бы мог стать похоронным, такая тяжесть. Но допер, с детства любил преодолевать трудности, все хотел героев отцовских фронтовых баек перещеголять, особенно тех, про кого отец после двух по пол-литра бурчал мрачным шепотом человека повидавшего, но непричастного и совестливого, про смертников из штрафбатов. Когда армирование подпольной пустоты было завершено, он вызвал бетономешалку и заполнил пространство серой гущей самой крепкой, какую смог достать, тысячной марки. Водила бетонного миксера удивился, решив, что старикан того, пошатнулся умом, но, получив оплату, дело сделал, сунул заляпанный желоб в отверстие лаза и в две ходки устроил под домом монолитную, полуметровой высоты плиту.
Увидев столь нерациональное, на фоне грядущего сноса, вложение, граничащие с пенсионером собственники решили, что он свихнулся, и оставили его в покое и только на продолжающихся собраниях вспоминали иногда, что дед с пятьдесят шестого участка решил на склоне лет перевести сбережения в бетон. Возрастная внучка третьего зама чесала жирные волосатые икры и грустила. Недавно она придумала повод познакомиться с пенсионером и приволокла ему саженцы осенних цветов, но, не решив постучаться в калитку, просто приткнула клубни с культями стеблей возле забора.
Слух о дороге тем временем вспыхнул и угас, никаких инициатив строители не проявляли, уполномоченные к садоводам не являлись, официальные уведомления не поступали. И людям стало казаться, что ничего не случится, что все отменилось и государство про них счастливо забыло. Такое бывает перед бурей, когда порыв ветра рванет листья, опрокинет садовый зонт и вдруг стихнет, и когда сбитые с толку обманчивой тишиной божьи твари высунутся из своих нор, гром сотрясет мир и небо разразится затопляющими потоками. Так и случилось, когда взбаламученный слухами поселок стал затягиваться гладью привычного уюта, на доске объявлений появился плакат с утвержденным планом строительства и сроками реализации.
Пенсионер на душевные метания не отвлекался. Он закупил внушительный ворох арматуры сантиметрового сечения, завалив железными вермишелинами лужайку, заказал еще проволоки, лопат и прочих инструментов, а главное – завез множество мешков с прочнейшим, с проверенного завода, цементом, песок, гравий и оранжевую электрическую бетономешалку. Внимательно пересчитав и любовно ощупав мешки и прутья, он расплатился с темноликими грузчиками и на следующий же день приступил.
Чтобы испытать покупки и оживить в памяти рецепты, он замешал сначала немного и заполнил ящики Райкиного комода. Ничего не вытащил, плюхнул поверх своих, сохраненных матерью, школьных дневников и прочего сентиментального сора. Бетон застыл быстро, превратив комод в недвижное многокилограммовое тело. Пока заново разворошенные плакатом жители поселка собирали подписи, покорно паковались или пили по углам сорокаградусную, он стал потихоньку нарезать арматуру на куски нужной длины и наполнил железной клетью одну из спален, бывшую комнату младшего, заколотив предварительно окна. Мысленно одобрив результат с комодом и уточнив немного пропорции в сторону сокращения доли песка, он, с помощью лично сконструированного желоба, затопил спаленку через оставленное в окошке отверстие. По мере поступления смеси в недавно еще обитаемое помещение доски затрещали, стенки стало распирать, через щели пробивалась серая вода. Пол надежно подпирала предусмотрительно устроенная плита. Пенсионер замешивал и заталкивал серую массу в проем до тех пор, пока спаленка брата не превратилась в сплошной куб, вмуровавший в себя мебель, люстру, половики и давно пылящийся под кроватью эмалированный со сколом ночной горшок.
Когда бетон перестал помещаться в дыру, а стал, наоборот, лезть наружу, пенсионер огляделся в поиске, чем бы заделать. На глаза попалась старая, рыжая с темными пятнами хлебная доска. Он взял ее за рукоять и невольно всмотрелся, кажется, еще мать покупала. Он смотрел на иссеченную поверхность доски; ему показалось, что перед ним зеркало.
Прихватило спину. Несколько дней валялся, не мог разогнуться. Встав на ноги, поехал в город, купил электрический массажер и продолжил заполнять пустоты жилища быстро твердеющей, широко применяющейся еще древними римлянами строительной смесью. Так появился книжный шкаф, заполненный вместо книг неподъемными блоками, гардероб, в котором материнские платья и отцовский китель потеснил застывший параллелепипед. Один из двух обмыленных холодильников тоже послужил прекрасным вместилищем для ноль восемь куба и лежал теперь обесточенный и слегка удивленный, словно подавившийся едок.
Со времен незапамятного детства, которое в эти летние дни замесов и заливок часто всплывало в памяти, пенсионер все время сопротивлялся чему-то, но не так чтобы ожесточенно. Материнской опеке, надеждам, возлагаемым на него отцом, общественным нормам, но в основном самому себе. Вроде особенные фантазии его не обуревали, но он себя постоянно одергивал: охотничье ружье сдал, едва только вышел запрет, увлеченно читал о парусном спорте, да так книгами и ограничился, каждый год в отпуске отращивал бороду и каждый год сбривал накануне первого рабочего дня, избегал ярких и своенравных любовниц, чтобы не нарваться на скандал, за матерью ухаживал, хоть было и противно. Его воспитание входило в существенный конфликт с его сутью. В другую эпоху он бы стал монахом-скопцом, отшельником, китобоем, но замещение свелось к обливаниям холодной водой, лыжам и тщетной ежегодной переделке фундамента. Жизнь его была половинчата, проходила не происходя, будто рождение на середине широкой реки мешало твердо стать на выбранный берег. Но как и невидимое глазом течение водной глади питает громадную электростанцию, так и застоявшиеся в нем стихии оказались слишком сильны, чтобы кануть, не найдя выхода. Смертельный диагноз и роковая автомагистраль замкнулись, и выбитая искра привела в действие дремавший годами потенциал. Надо ли говорить, что вскоре и вторая спаленка заполнилась аккуратными секциями арматурной решетки, напоминающей кристаллическое устройство чрезвычайно твердого природного элемента. Решетку эту, а вместе с ней и комнату вместе с обстановкой поглотили кубометры безупречно смешанного бетона. Июнь подходил к концу, со дня получения диагноза прошло три месяца.