Переглянулись богоравные, войско переглянулось. Кивнул Зевс-Агамемнон, этак незаметненько...
– Да не будет тебе отказа, славный воитель Диомед!.. Да не будет!..
Ну, еще бы! Вон, Асклепиады-затейники дюжину пленниц попросили – от запора лечить, не иначе. И то не отказали.
Щелкнул я Эвриала по носу его черному, рукой махнул. Пошли, губитель колесниц, все равно на новой сам ездить буду, тебя не пущу. Показал мне богоравный Менестид язык (черный!). Мол, сам возьму, и спрашивать не стану.
Сомкнулась толпа за нашими спинами...
– Мое!
– Я! вождь вождей! ванакт Микен!..
– Мое!
Что такое? Словно Дий громом грянул, да не просто, а на два голоса. Первый голос-гром – понятно кто («Я! вождь вождей!»), второй...
– Мое-е-е!!!
Неужто малыш Лигерон? Ого, ну и голосина!
– Я повторяю!.. в последний раз!.. прошу сверх доли...
– Мое! не по правилам!
– Я повторяю...
– А я обещал! Честное слово!
– Мальчишка! Как ты смел раздавать обещания до дележа?!
– Мое!
Никак уже дерутся?
Да-а-а... Как говаривал бедный дядя Эвмел, муза, воспой...
Муза, воспой богоравного дурня, который с глупым мальчишкой повздорил, да так разругался, безумный, что помирить не смогло их и целое войско. Лаялись смертно, а после мальчишка обиду больше не в силах снести, перед богами поклялся: в бой не идти и в шатре пребывать, ожидая кары всевышней обидчику. Что же причиной тут стало? Некая дева задастая – уд у обоих чесался! Смейся и плач – зад отвислый войны им важнее. Что же тут скажешь? Свершилась Зевесова воля!
Седой малыш плакал. Плакал, утирал слезы огромным кулачищем, размазывал по небритым щекам.
– Нет, нет, не хочу! Не пойду! Пусть без меня умирают. Все умирают! Все! Вы хитрые, вы долго проживете, вы домой вернетесь, да? Не выйдет, дядя Диомед, не вернетесь. Я умру – и вы умрете!
Плакал седой мальчишка, лавагет Великого Войска непобедимый Лигерон Пелид, прозываемый также Ахиллом. И пусты были для него мои слова. Я уже понял: дело не в толстозадой пленнице, которую увел в свой шатер дурак Агамемнон. Точнее, не только в ней. Малыш понял, что смертен. И понял, КАК смертен.
– У вас у всех много жизней, дядя Диомед! Много! А у меня ничего больше не будет! Я что, много прошу, да? Я что – жадный? Один раз попросил...
У обреченного больного ребенка отобрали игрушку. И что теперь говорить о войне, о том, что без Лигерона нам придется туго, поскольку полюбила его Паника-дочка на страх троянцам, что всем остальным станет не по себе перед лицом Таната, что отказ лавагета идти в бой – это развал войска...
– Ты не должен меня уговаривать, дядя Диомед! Не должен! Вот дядя Одиссей...
– Кто?!
От неожиданности я вскочил. И тут Любимчик?
– Да! – шморгнул носом непобедимый герой. – Он меня любит, да! Он правильно говорит: не ходи в бой, не надо, злые они все, плохие... Ой, он же просил никому не рассказывать!
– Ничего, – вздохнул я. – Считай, что у меня уши заложило.
...А здорово у Любимчика получается! Паламед убит, Лигерон отказывается воевать, в лагере – смута. И это за пару дней! Так сколько там Атрид обещает за голову Приамового лазутчика?
– Посты удвоить, куретов отозвать сюда, в лагерь, спать по очереди, никакие приказы не выполнять, кроме моих!
– Да, ванакт!
Если сам себя не похвалишь, кто тебя похвалит? Как чуял я, когда приказал поставить аргивянские шатры в самом опасном месте – по обеим сторонам устья Скамандра. Если беда, если обнаглевшие троянцы (наверняка уже знают!) ударят по лагерю, хоть пополам нас разрезать не смогут – как червя лопатой.
– Что там?
– Мирмидонцы дерутся с микенцам. Пока без крови – кулаками...
Пока... Это пока...
Тихо тут, среди наших шатров. Словно в сердце бури. Рассказывал как-то Идоменей-критянин, что у каждого урагана есть свое «сердце», где все покойно, невозмутимо. А вокруг...
А вокруг наших шатров – буря. И слева, и справа. Вопят, ругаются, спорят, свару вождей обсуждают. И добро бы на трезвую голову обсуждали! Кулаки – еще ладно...
Ох, вовремя меня Атрид воеводской власти лишил! Моя бы воля, аргивяне с куретами давно бы порядок в лагере навели. А так, что мне осталось? На острове среди бури сидеть, посты удваивать... Вовремя! Иной вопрос, для кого – вовремя? Небось в Трое, на Пергаме-акрополе, уже жертвы приносят Мудрости Агамемноновой! А ведь это только вечер, что наутро будет? Вот спустится с небес розоперстая Эос...
Дураки под предводительством дурака в Кроновом Котле!
* * *Только спустилась с небес розоперстая Эос...
– Ванакт! Ванакт! В лагере...
– Тревога! Строиться!
За пологом шатра – непрошеный туман. Серый, мерзкий, липкий. За пологом шатра – встревоженные гетайры. А чуть дальше, за туманом...
– Навоевались!
– По кораблям!
– Отплываем!
– Гори она, эта Троя!..
Не видать – зато слыхать. И очень хорошо слыхать!
– Предали, предали!
– Окружают!
– По кораблям!
– Троянские колесницы в лагере! слоны!..
И – топот, будто и вправду слоны из Ливии прямиком к нам пожаловали. Все ясно...
Только спустилась с небес розоперстая Эос, Паника-дочка взлетела со криком зловестным...
Медный аргивянский клин рвался к площади собраний, к Агамемнонову шатру. Если смута, мятеж, если гуляет среди войска Паника-многоголосая, вождей режут первыми. А каким бы ни был Агамемнон-дурак, его смерть – конец. Всем нам.
Пока Танат только примеривался. Не резались. Просто бежали – без оружия и с оружием, с узлами награбленного и так. Одетыми. Голыми. Трещали подпорки дельфинов-кораблей, скрипели днища по мокрому песку.
– Домой! Навоевались! Домо-о-о-о-о-о-о-о-ой!
Не выдержал я, кивнул Мантосу-гетайру. Одного крикуна, самого голосистого (куда там Талфибию-глашатаю!), схватили, встряхнули как следует.
– И куда бежишь, человече?
Моргнул крикун удивленно, сглотнул, глаза вылупил:
– Так что... Так что, по воле ванакта Агамемнона! Ванакт Агамемнон приказал, сам слышал. Домой всем, стало быть!..
Не поверил. Потом еще раз огляделся, подумал...
Поверил.
На площади собраний – толпа. То ли дерутся, то ли просто руками машут, сразу и не разберешь.
– ...Стойте, ахеяне! Неужели вы покинете этот берег, оставив вероломных троянцев злорадствовать над вами?! Я уже вижу, как они бахвалятся...
Ага, нашелся кто-то разумный! А голос-то знакомый!
– ...своими подвигами, называя вас не иначе, как трусливыми ахейскими собаками!..
Любимчик!
– ...Если сегодня мы откажемся продолжать битву – завтра троянцы сами явятся к нам! Кто сможет тогда поручиться за ваших жен, за ваше имущество?..
Странное дело – его слушали. Слушали, переглядывались. Просыпались...
Я облегченно вздохнул. Сотню-другую остановит, все польза. Но где Агамемнон, Гадес его побери?
Вождь вождей богоравный Агамемнон Атрид уныло бродил возле собственного шатра. И столь же унылым был лик Медузы на его щите. Бить я его все-таки не стал. Поглядел только – со значением.
– Да кто же его знал? – дернулся длинный нос. – Я же проверить их хотел, дух укрепить. Сказал, мол, хотите домой – плывите...
Ой, дурак!
– Я... Я Менелая послал с его спартанцами на берег, чтобы всех того... обратно. Ты бы помог...
Махнул я рукой. Что с этаким разговаривать?
Пару кораблей пришлось разворачивать чуть ли не у горизонта. Спасибо Идоменею – не сплоховал, вовремя дозорные кимбы наперерез послал. Да и спартанцы Менелая оказались молодцами – выставили древки копий, между шатров рванули. Суровые они ребята, похлебку из бычьей крови едят! У многих крикунов потом афедроны чесались.
А еще повезло нам – до одури, до невозможности. Не ударили троянцы, не успели. Видать, заспались в своей Крепкостенной!
Повезло – но не слишком. Очумелое стадо на бой не выгонишь – разбегутся. А пока стадо снова войском станет!..
– Я вот что сделаю, Тидид. Когда троянцы из ворот выйдут, на колеснице подскочу и крикну, что все они – не мужчины. А если мужчины – пусть сперва поединщика выставят. Париса! А пока мы с ним драться будем, ты войско привести в порядок успеешь.
– Молодец, Менелай! Только... У тебя же кровь...
– Гнилая? А что мне терять, Диомед? Считай, что я уже мертвый.
– Убьешь Париса?
– Убью!..
Уже пели трубы, уже отворялись Скейские ворота, уже запоздавшая Кера прочищала горло...
– Э-э, Диомед-родич! С нами иди, Диомед-родич...
Странным было лицо Мантоса-гетайра. Непонятным. Очень куретским каким-то.
...Дядюшка Терсит лежал прямо на земле. Пластом лежал. Кулем – окровавленым, изуродованным кулем. Лежал, ртом разбитым хлюпал. Молча стояли вокруг куреты. И калидонцы стояли – так же молча. И недоброй была эта тишина.
– Избили твоего родича, брат Тидид, – наконец вздохнул мрачный, как ночь, Фоас. – Дядю избили. Этолийца избили! Не за дело избили, не за дело изуродовали, не в честной драке! Понимаешь?
Я понимал. Кем бы ни был дядюшка Терсит, как бы ни примеривался я к его горлу, сейчас он был этолийцем.
Родичем.
– Кто?
– Одиссей...
Почему-то я не удивился.
– Шум был, крик был, спор был. По обычаю спорили, как положено, как заведено. Одиссей жезлом его бил, сильно бил, старика бил. А мы этого Одиссея братом считали!..
Слова были лишними, пустыми. Все и так ясно. Ты все предусмотрел, Любимчик, муж преисполненный козней и хитрых советов! Ты знал, что я никогда не подниму руку на товарища по оружию, кем бы он ни был. Одно ты забыл, хитромудрый, об одном запамятовал. Я этолиец. Ты пролил кровь моего рода.
Отныне ты мой кровник, Одиссей Лаэртид!
...А за желтым Скамандром, возле Ватиейского холма, белокурый мальчишка с седыми висками срывал голос, вызывая на бой того, кто лишил его счастья, лишил жизни.
Менелай Атрид бросал вызов Трое.
Надо было воевать дальше.
АНТИСТРОФА-II
Я гнался за Энеем.
Ныло пропоротое стрелой плечо, пот заливал глаза, исхлестанные бичом кони обиженно ржали, но я видел только одно – несущуюся по неровному полю золоченую колесницу и высокого широкоплечего здоровяка в огромном гривастом шлеме. Эней уходил, убегал, уносился к спасительным стенам. Дарданец не принимал боя, как и позавчера, вчера, сегодня утром...
Я положил руку на плечо Капанида. Сфенел понял, вздохнул, придержал измученных лошадей. Эней Анхизид, сын Пеннорожденной, сын ТОЙ, что убила мою Амиклу, ушел.
Война сходила с ума. Война корчилась, рвалась на клочья, распадаясь на мелкие схватки, на поединки, на драки, когда в ход шли не мечи – кулаки. Вожди гонялись за вождями, не обращая внимания на козопасов в полотняных панцирях, строй превращался в месиво, в кровавое болото, в кровавую лужу.
Война сходила с ума. Я не удивлялся. Иначе и быть не могло.
– Да ты же ранен, Тидид! Поехали в лагерь, ты кровью истечешь!
– Не стоит. Перевяжи... чем-нибудь...
Меня подстрелил Пандар, лучший троянский лучник, в последние дни сопровождавший нас с Капанидом, словно тень. Не на своей колеснице – на Энеевой. Позаботился Анхизид, чтобы было кому спину его широкую прикрыть! Вчера стрела только скользнула по золоченому панцирю (спасибо Главку-побратиму!). Сегодня ему повезло больше – острый бронзовый наконечник пробил правое наплечие.
Будем чем гордится его душе в Темном Аиде, когда какой-нибудь доброхот напоит ее жертвенной кровью, возвращая память! Забыл Пандар-стрелок, пытавшийся добить аргивянского ванакта, что в Аргосе копье учат кидать и левой рукой. Забыл – или не знал. Я вбил бронзовое жало прямо в разинутый от удивления рот. А вот Эней ушел. Скинул труп с колесницы, перехватил вожжи, заорал дурным голосом...
– Да не дергайся, не дергайся, Тидид! Понимаю, что больно! Слушай, этот Пандар... Тот самый, что в Менелая стрелял?
– Тот самый...
Белокурому не дали убить Париса. В самый разгар поединка, когда белый от ненависти Атрид уже дожимал врага, стрела Пандара пробила ему плечо – как и мне, только левое. Бежал Парис-Петушок[34] быстрее лани Керинейской да так, что после болтали, будто его Афродита по воздуху в Трою унесла.
На темном облаке.
Я этого не видел – приводил в чувство ополоумевшее от глупости Атрида-старшего войско. Успел! Прикрыл нас Менелай узкими плечами, замазал глаза Керы своей больной кровью. Хорошо, что затянулась рана, не сразу, к вечеру...
...А еще болтали, что не один Пандар-клятвопреступник стрелу к тетиве прилаживал. Другой был, тоже целился, только троянец первым успел.
Другой.
Уж не из своего ли знаменитого лука целился ты, Любимчик? Из того, о котором ты мне в Калидоне все уши прожужжал? Ничего, с Пандаром я уже переведался...
– Во! Готова повязка, не хуже Асклепиевой будет. Слушай, давай тебя все-таки в лагерь отправим! Мы тут с Эвриалом сами...
– Нет, нельзя. Ты же видишь, как они обнаглели!
Да, обнаглели! Вон, снова собираются, впереди две колесницы, за ними толпа в широких белых плащах, покрытых медными бляхами. Пеласги? Пеоны? Да какая разница!
Быстро Ирида-вестница обернулась! Все узнали в Трое: и про нелепую ссору дурака с малышом, и про Паламеда, и про Панику-дочку. Узнали, спесью-наглостью до ноздрей налились. А у наших точно душу вынули. И теперь они давят, не мы. Они наступают, они заливают Скамандр нашей кровью. Уверен в себе Гектор-лавагет, даже на ночь войско за стены не уводит, того и гляди до кораблей наших доберется.
Что мы можем? Что и раньше – бить вождей, разгонять толпы варваров. Договорились меж собой: Аякс-Большой Гектора на себя берет, Аякс Локриец – его брата Гелена, я – Энея.
...А кого же еще? Кто ЕЕ сын?
Держимся, деремся. Скверно деремся, ежели честно. А тут еще этот Рес...
– Капанид, колесницы видишь? Правь на левую! Ну чего скис? Мы – Аргос, басилей Сфенел! Ну!
– Арго-о-о-о-ос! Уноси тепленького-о-о-о!
Война сходила с ума.
– Да мы! Да мы тоже!.. Мы их!.. Гипенора-царя убили, Демакоона Приамида убили, Антифа Приамида убили, Ферекла-корабельщика убили, Пироса-фракийца, Гипсенора-долопа, Сарпедона-ликийца, Симоисия-дардана, этого... пеона, у которого колесницу ослы возили...
– Ослы! Ослов одолеть просто! Убить-то убили, да только сами... Считай: братья Доклесиды, Орсилох и Крефон, погибли, Менесф и Анхиал, дружки Аяксовы, погибли, Левк-итакиец погиб, Диора Амаринкида фракийцы проклятые пополам разрубили...
– Точно, точно! А кто жив, почитай, все переранены: и Агамемнон, и Диомед, и Одиссей, и Менелай...
– Вот мирмидонцам хорошо, трусам этим. Сиди в лагере, живот чеши...
– Да не живот они чешут!
– А еще этот Рес-фракиец. Слыхали? Бог он, вот кто! Не хуже Арея-Ярого бог! Стоит ему до Трои добраться, на Фимбрийскую равнину ногой стать...
– Да ну, и не таких Ресов резали!
– Не скажи! Рес не прочим чета. Чистый бог! Уже все знают: стоит ему коней, значит, своих волшебных в Скамандре напоить, то все! Никогда нам Трою эту проклятую не победить – даже если три Лигерона в бой пойдут.
– Бог... кони... Чего ты мелешь, пень амбракийский?
– Сам ты пень амбракийский!
Над Фимбрийской равниной – черное звездное небо. Отражается небо в земной тверди, рассыпается тысячью блесток-костров. Недобрый огонь на небе, недобрый огонь на земле...
Близко, совсем близко звездочки-костры. Они уже за желтым Скамандром, за могилой амазонки Мирины, где дрался с Парисом белокурый Менелай Атрид. Совсем рядом враг. Притаился у огня, не спит, ждет, старую желтую траву палит. А за блестками-кострами, за черной зыбкой тьмой – Троя.
Крепкостенная.
Неприступная.
Троя-Армагеддон.
* * *Сквозь вязкое забытье. Сквозь безвидную бездну...
...Мама целует, мама гладит по щеке – как тогда, в невозможно далеком детстве, когда папа был жив, и все были живы...
Зачем ты мне снишься, мама? Зачем?
– Я здесь, маленький...
Холодный пот на лбу, холодный пот на ладонях, холодные угли погасшего костра. Мама сидела рядом – незнакомая, чуть сгорбившаяся, в тяжелой темной хлене.
– Мама?!
И даже сквозь радость, сквозь растерянность и ужас – боль. Мама... С ней что-то... С ней что-то не так!
– Постарела, правда? – улыбнулась она. – Теперь уж точно Совой звать будут.
Постарела... Тонкая кожа-пергамент в сетке морщинок на костистом лице, чужие огромные глаза... совиные. Волосы... Неужели седина? Что за глупость? Это же мама!
– Неправда! Ты... Ты самая!..
Тонкие сухие пальцы, пальцы старухи, осторожно коснулись моего лица.
– Конечно, маленький! Ведь я твоя мама, а ты – мой сын. Но все рожденное старится. Даже МЫ. Всему есть свой предел. А здесь, в Кроновом Котле...
В Кроновом!..
И тут я проснулся окончательно. Проснулся, дернулся, рывком сел на расстеленный по траве плащ. Это не сон. Это – Троя. Моя мать, Афина Паллада, Афина Промахос, Афина Сальпинга Победоносная, пришла ко мне, своему сыну.
Своему врагу.
– В Кроновом Котле? – повторил я. – Ошибочка, значит, вышла? Хотели выморить нас, а попались сами?
Она кивнула – спокойно... обреченно.
– Да, сынок. Только не ошибка. МЫ знали, на что идем. Но выхода не было. Смерть следовало запереть, не дать ей вырваться. Время – лучшая стена, Диомед.
Смерть? Это мы – Смерть?! Мы – ИХ дети?! Кто же тогда ОНИ?
– Ты знаешь, сынок, я была против Гекатомбы. И многие из НАС были против. Родители убивают детей – что может быть страшнее? Можно было подождать несколько веков, ведь вы, увы, смертны. Ваши правнуки будут уже обычными людьми. Но Отец... Твой Дед узнал что-то. Говорят, это «что-то» сообщил ему Прометей в обмен на свободу. Медлить было нельзя...
– Вот даже как? – оскалился я. – Может, объяснишь мне... напоследок?