Наполеон: 18 брюмера VIII года Республики – 13 апреля 1814 года
Итак, сцена – подготовлена, роли – распределены и выучены, декорации – великолепны, массовка и публика – ждут. Правда, исполнитель главной партии пока не в ударе, он еще не привык к таким выступлениям. Он умел воодушевлять своих солдат, но говорить публично с серьезными людьми (а эти люди, несмотря на свою декоративность с точки зрения нужности Франции, все-таки еще оставались серьезными) не умел. Оттого стушевался, был невнятен. Да, спектакль – на то и спектакль, чтобы завершиться запланированным концом. Но хотелось триумфа, ощущения исторического момента, хотелось, чтобы толпа ловила каждое его слово и восторженно рукоплескала, понимая – вот он, мессия. А получались какие-то заученные клятвы…
Помогло неожиданное появление побочного персонажа и импровизация. И тогда тысячи преданных глаз увидели, как на сцене мирового театра истории появился великий правитель – Наполеон Бонапарт.
То, что произошло во Франции 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 года), практически сразу стали называть не аморфным словом «событие», а вполне конкретно и справедливо – переворотом. Это действительно был государственный переворот, но из тех, которые (по крайней мере, в краткосрочной перспективе) идут во благо. Ибо Директория – коллегиальный орган, правивший во Франции согласно Конституции III (1795) года, – изжила себя полностью.
Обратимся к классику отечественной исторической науки и литературы Евгению Тарле:
«Если бы кто пожелал выразить в самых кратких словах положение вещей во Франции в середине 1799 года, тот мог бы остановиться на такой формуле: в имущих классах подавляющее большинство считало Директорию, со своей точки зрения, бесполезной и недееспособной, а многие – определенно вредной; для неимущей массы как в городе, так и в деревне Директория была представительницей режима богатых воров и спекулянтов, режима роскоши и довольства для казнокрадов и режима безысходного голода и угнетения для рабочих, батраков, для бедняка-потребителя; наконец, с точки зрения солдатского состава армии, Директория была кучкой подозрительных людей, которые оставляют армию без сапог и без хлеба и которые в несколько месяцев отдали неприятелю то, что десятком победоносных битв завоевал в свое время Бонапарт».
В то время самым влиятельным деятелем Директории был Эммануэль Жозеф Сийес. Бывший аббат, в свое время прославившийся политическими трактатами о правах сословий, входил попеременно во все законодательные органы, созданные революцией и переворотом 9 термидора II года (27 июля 1794 года). Заседая в этих органах, он, как правило, хранил многозначительное молчание – что, по-видимому, и позволило ему завоевать и сохранить авторитет в обществе.
Тактика выжидания принесла свои плоды – в 1799 году Сийес почувствовал, что пришло время избавиться от «выдохшейся» Конституции III года и заодно укрепить свое положение. И в этот же момент во Францию вернулся генерал Бонапарт…
Историки по-разному оценивают механизм «спайки» Сийеса и Бонапарта. Одни считают, что аббату была нужна «шпага», чтобы реализовать свои планы, и что вообще-то он рассматривал на эту роль несколько кандидатур. Например, молодого генерала Бартелеми Жубера или героя Французской революции и американской Войны за независимость Жильбера Лафайета.
Но первый погиб в том же, 1799-м году, в сражении с армией Суворова при Нови, а второй перешел на сторону роялистской эмиграции и ассоциировался со «старыми порядками». Потому Сийес и остановил свой выбор на Бонапарте. Другие полагают, что имело место «взаимопритяжение» и что Наполеон, узнав о планах Сийеса, предложил свои «услуги».
Надо сказать, что положение Бонапарта в тот момент было двусмысленным. Последние два года он провел в Египте, и дела там шли не блестяще. Египет-то французы, благодаря полководческому таланту Наполеона и мужеству его солдат, захватили, но удержать не смогли – при полном доминировании британского флота эта попытка была обречена.
В Европе же у французов дела обстояли еще хуже: Суворов отобрал у них Италию едва ли не быстрее, чем в 1796-м ее покорил Бонапарт, а в Голландии их теснила армия герцога Йоркского. Апологеты Наполеона утверждали, что он чуть ли не из газет случайно узнал об этих неудачах французского оружия и потому решил вернуться на родину, чтобы спасти ее.
По сути же своей, это было дезертирство – приказа Наполеону покидать Египет, оставив там обреченную армию, Директория не давала. Значит, вполне могла объявить командующего Египетской армией вне закона и осудить. Поговаривали, что на заседании правительства этот вопрос рассматривался, и сомнения были не в том, считать или не считать Наполеона дезертиром, а «расстрелять его, повесить или гильотинировать?».
Но в дело вмешались сомнения: как примет эту казнь народ и армия? А Законодательный корпус? В итоге концепция поменялась – вместо торжественной казни было решено устроить Бонапарту не менее торжественный прием.
24 вандемьера (16 октября) Наполеон прибыл в Париж. В тот же день он встретился с директорами, но неудобных вопросов по поводу его несанкционированного возвращения никто не задавал. А затем в дом на улице Шантерен, где жил Бонапарт, началось паломничество: банкиры, военные, политики, бывшие роялисты и якобинцы.
Было очевидно, что эти люди видят в Наполеоне сильную политическую фигуру. Но насколько сильную? В тот момент на власть было несколько претендентов. Тот же Сийес, к примеру, который видел себя «великим электором» Франции с резиденцией в Версале и пятью миллионами франков в год. Наполеона он прочил на роль одного из двух самых близких своих помощников – «консула войны».
Для организации переворота понадобился спектакль под названием «Якобинский заговор и спасение Республики». Сийес распустил слух об опаснейшем брожении среди якобинцев, решивших реализовать свои заговорщицкие планы 18 брюмера. И предложил спасение от катастрофы:
а) перенести заседания обеих частей Законодательного корпуса – Совета старейшин и Совета пятисот – в парижский пригород Сен-Клу, где обе палаты должны были собраться на следующий день после полудня (Е. Тарле дает этому шагу вполне убедительное объяснение: «Как ни был уверен в себе Бонапарт, но сделать в Париже то, что он решил сделать, показалось ему все-таки не так безопасно, как в маленьком местечке, где единственным большим зданием был дворец – один из загородных дворцов старых французских королей»);
б) возложить на генерала Бонапарта полномочия принимать все меры, необходимые для безопасности Республики, подчинив ему все местные вооруженные силы. Гражданам вменялось в обязанность оказывать ему помощь при первом требовании с его стороны.
Не без участия Сийеса Совет старейшин обратился к нации с манифестом, в котором принимаемые меры оправдывались необходимостью «усмирить людей, стремящихся к тираническому господству над национальным представительством, и тем обеспечить внутренний мир».
В подготовке переворота участвовали двое директоров из пяти – Сийес и Роже-Дюко, равно как и назначенный накануне главой Совета пятисот брат Наполеона, Люсьен Бонапарт. И, конечно, сам Наполеон. Еще два директора – Гойе и Мулен – были, по сути, пешками, и на них можно было не обращать внимания. Оставался пятый директор – Баррас.
Он считал Наполеона проходной фигурой, ведь «генерал Бонапарт, – писал классик исторической науки, Альберт Манфред, – в глазах Барраса оставался хотя и несколько самонадеянным и даже дерзким порой, но все же вполне управляемым, своим человеком: он, Баррас, вывел генерала в вандемьере на дорогу; он всегда был его старшим наставником; и теперь, естественно, ему, Полю Баррасу, должно было быть приуготовлено подобающее его положению место в новой правительственной комбинации.
Так было всегда в прошлом: когда военные чистили конюшни, так было 13 вандемьера[1], так было 18 фрюктидора[2], так должно быть и 18 брюмера». Но хотя Баррасу был нужен Наполеон, это не означает, что Наполеону нужен был Баррас. Во-первых, «маленький капрал» уже почувствовал свою силу, а во-вторых, за годы вхождения во власть Поль Баррас дискредитировал себя окончательно и бесповоротно.
«Беззастенчивое воровство, неприкрытое взяточничество, темные аферы с поставщиками и спекулянтами, неистовые и непрерывные кутежи на глазах люто голодавших плебейских масс – все это сделало имя Барраса как бы символом гнилости, порочности, разложения режима Директории» (Е. Тарле).
События достигли кульминации утром 18 брюмера. С шести утра возле дома Бонапарта начали выстраиваться колонны войск. Собранный к 7 утра Совет старейшин принял предложенный Сийесом декрет о переносе заседаний в Сен-Клу. Наполеон в сопровождении генералов прибыл во дворец Тюильри, где заседали старейшины, и произнес речь, заявив: «Мы хотим Республику, основанную на свободе, на равенстве, на священных принципах народного представительства… Мы ее будем иметь, я в этом клянусь». Но речь показалась аудитории какой-то невнятной и скомканной.
В это самое время Поль Баррас расхаживал по своим покоям в Люксембургском дворце и ждал, когда же его призовут вершить судьбу Франции. Его не звали. Всемогущий (так ему пока еще казалось) директор наконец не выдержал и послал в Тюильри своего секретаря Ботто. Тот прибежал на место как раз в момент, когда Наполеон покинул заседание Совета и вышел на улицу, где его встречала ликующая толпа…
Вот тут и случилась знаменательная сцена: появление незапланированного персонажа позволило Наполеону сымпровизировать, и импровизация удалась!
Громовым голосом будущий император буквально впечатывал в Ботто слова: «Что вы сделали из той Франции, которую я вам оставил в таком блестящем положении? Я вам оставил мир – я нахожу войну! Я вам оставил итальянские миллионы, а нахожу грабительские законы и нищету! Я вам оставил победы – я нахожу поражения! Что вы сделали из ста тысяч французов, которых я знал, товарищей моей славы? Они мертвы!..»
В результате, 18 брюмера, по предварительному уговору, двое директоров, Сийес и Роже-Дюко, подали в отставку, третьего, Барраса, к ней принудили, оставшихся двоих взяли под стражу, и таким образом высшая законная власть в стране исчезла.
Когда на другой день собравшимся в Сен-Клу Совету старейшин и Совету пятисот объявили об отставке трех директоров, первым порывом представителей народа было возобновление присяги на верность Конституции III года. Бонапарта, сделавшего попытку обратиться к собранию с речью, взашей вытолкали из оранжереи, где шло заседание депутатов.
Но помощь генералу подоспела в лице его брата – Люсьена Бонапарта, председательствовавшего в тот день в собрании. Люсьен обратился к фронту выстроенных войск с просьбой «освободить большинство собрания» от «кучки бешеных». И тогда в дело вмешались гренадеры Мюрата.
«Двери распахнулись, гренадеры с ружьями наперевес вторглись в зал; продолжая двигаться по залу беглым шагом, но в разных направлениях, они быстро очистили помещение. Неумолкаемый барабанный бой заглушал все, депутаты ударились в повальное бегство. Они бежали через двери, многие распахнули или разбили окна и выпрыгнули во двор. Вся сцена продолжалась от трех до пяти минут. Не велено было ни убивать депутатов, ни арестовывать.
Выбежавшие в двери и спасшиеся через окна члены Совета пятисот оказались среди войск, со всех сторон подходивших к дворцу. На секунду заглушивший барабаны громовой голос Мюрата, скомандовавшего своим гренадерам: «Foutez-moi tout се monde dehors!»[3], звучал в их ушах не только в эти первые минуты, но не был забыт многими из них, как мы знаем из воспоминаний, всю их жизнь» (Е. В. Тарле).
Старейшины поспешили назначить временное правительство из трех консулов – Бонапарта, Роже-Дюко, Сийеса – и выбрали комиссию для выработки новой Конституции. Эти решения были поддержаны несколькими десятками членов Совета пятисот, собранными в ночь с 19 на 20 брюмера Люсьеном Бонапартом.
Переворот свершился. И это был не просто переход Франции из одних рук в другие, а момент превращения Наполеона Бонапарта в великого правителя!
Переворот 18 брюмера вознес Наполеона на вершину власти. Бонапарт быстро научился искусству политической игры: его стратегия и тактика менялись в зависимости от обстоятельств. «Я бываю то лисой, то львом. Весь секрет управления заключается в том, чтобы знать, когда следует быть тем или другим», – говорил он.
Первой задачей новой власти было юридическое закрепление ситуации. Для этого требовалась новая Конституция. Говорят, что разработчикам документа Наполеон сказал: «Пишите коротко и неясно». Конституция 22 фримера (13 декабря) VIII года вполне отвечала поставленной задаче: это был скорее даже не основной закон, а инструкция по распределению полномочий. За туманными фразами о функциях и правах первого консула, которым прямо назывался Наполеон Бонапарт, был скрыт (впрочем, не очень-то и тщательно) основной смысл – предоставление первому консулу почти ничем не ограниченных полномочий.
На десять лет. Первый консул назначал Сенат и всех высших гражданских и военных должностных лиц, ответственных только перед ним. Законодательную власть представляли Трибунат и Законодательный корпус, члены которых утверждались Сенатом из числа всенародно выбранных кандидатов. Создавался Государственный совет, также назначаемый первым консулом. Вводилась запутанная и местами нелепая система передачи законопроектов, сводившаяся к тому, что все законодательные органы не играли никакой роли в системе управления государством.
Все это было шито белыми нитками, и новое политическое устройство ни для кого не осталось секретом. Об этом свидетельствует такой исторический анекдот. Две женщины, выслушавшие на улице текст Конституции, обмениваются впечатлениями: «Я внимательно слушала, но ничего не разобрала. Что дает новая Конституция?» – спрашивает одна. «Она дает Бонапарта», – отвечает другая.
4 нивоза (25 декабря 1799 года) состоялся плебисцит, утвердивший новую Конституцию и трех консулов во главе с Бонапартом. Голоса были подсчитаны скрупулезно: 3 011 007 французов ответили положительно, 1562 – отрицательно. Конечно, голосование местами напоминало фарс, особенно в армии, где солдаты, выстроившись в шеренгу, отвечали хором на вопросы плебисцита.
Но даже если бы при голосовании были соблюдены все современные нормы, результат, по всей видимости, был бы тем же. Массы – буржуазия и крестьянство – хотели прежде всего порядка и стабильности, и первый консул готов был дать им желаемое.
Консолидация общества и национальное согласие – эти понятия не были для Наполеона пустым звуком, по крайней мере в первые годы правления. Он дал понять, что не хочет распрей и раскола общества. «Присоединяйтесь все к народу, – писал Бонапарт в одном из посланий. – Простое звание французского гражданина сто́ит несомненно много больше, чем прозвища роялиста, приверженца Клиши, якобинца, фельяна[4] и еще тысячи и одного наименования, которые убаюкивают дух и в течение десяти лет ускоряют путь нации к пропасти, от чего пришло время ее навсегда спасти».
Якобинцы – противники переворота – по приказу первого консула были освобождены, приговоренные к смертной казни роялисты высланы за границу. Был отменен закон о принудительном займе, вызывавший крайнее недовольство обеспеченных слоев общества. А Версальский дворец поступил в распоряжение солдат-инвалидов, как говорилось в постановлении от 28 ноября 1799 года: «Бывшая обитель королей… должна стать спальней солдат, проливавших свою кровь, чтобы низвергнуть монархов».
Смесь популизма и реальных дел – хороший рецепт для правителя. Главное – найти верное соотношение ингредиентов, и Наполеону это удалось. Он сумел объединить Францию и французов под французским флагом, сумел преодолеть узкую партийность под девизом: «Ни красных колпаков, ни красных каблуков!»[5] Да, позднее французы осознали, что двигало Наполеоном не столько желание быть вне партий, сколько над ними – над всеми.
Но это потом. Сейчас же нация в целом была удовлетворена. Инвалид-крестьянин живет в покоях «короля-солнца» – для крестьянской страны, в которой и армия на 90 процентов состояла из крестьян, более популярной меры трудно было придумать. Революционный лозунг «Свобода, равенство, братство!» был официально заменен на «Собственность, свобода, равенство!», который вполне отвечал сущности буржуазной Франции конца XVIII века.
Поддержка верховной властью победившей в революции буржуазии была очевидной; при этом нужно учитывать, что собственниками тогда были и многие крестьяне.
«Буржуазия и в городе и в деревне была довольна новым направлением финансовой политики, – пишет Е. В. Тарле, – была она довольна и целым рядом других финансовых мер: установлением контроля, упорядочением отчетности, суровым преследованием хищничества и беззастенчивого казнокрадства. Казнокрадов было так много, что у историка иногда является искушение выделить их в особую «прослойку» буржуазии.
Тяжелую руку нового властителя некоторые спекулянты и казнокрады почувствовали очень скоро. Он подержал в тюрьме знаменитого в те времена поставщика и хищника Уврара, возбудил преследование против некоторых других, приказал строжайше проверять счета, задержал выплаты, показавшиеся ему малообоснованными. Он несколько раз прибегал к такому приему: сажал финансиста в тюрьму, когда была уверенность в совершенном им мошенничестве, независимо от того, успел или не успел тот ловко замести следы, и держал его, пока тот не соглашался выпустить свою добычу».
Полностью искоренить разворовывание казны, конечно, не удалось. Но меры в финансовой сфере принимались не только популистские, но и действенные. Мартен Мишель Шарль Годэн считался признанным авторитетом в денежных вопросах и при этом слыл «человеком без лица», без каких-либо личных или политических привязанностей.