- Спасибо тебе, Артем. Теперь хоть знаю. Без вести был, а теперь ты и весть принес. Что ж, рано или поздно, а знать надо. Ну, пойдем сядем, поговорим…
Наталья Жозефовна тихо вышла в соседнюю комнату и втянула туда за руку Сеню, прикрыв дверь.
Галина Петровна села на диван в самый угол, взяла с комода платок, вытерла глаза. Потом рукой показала Артему на место возле себя. А Незабудный все смотрел на нее и глазам своим не верил. Неужели это его прежняя Галя, тихая, застенчивая и ласковая девушка? Откуда появилась эта властная твердость? Совсем старая стала, а какое достоинство в каждом жесте, и в повороте маленькой головы, и в движении строгих бровей. Даже сейчас, когда сердце ее соприкоснулось со всей жестокостью правды, которую он сообщил, Галина Петровна не казалась жалкой. Что-то величавое было в ее материнской- скорби, в бесконечно горестном взоре, в упор устремленном на Незабудного.
Он подсел к ней и вполголоса принялся рассказывать все подробности, все, что узнал о Григории Тулубее - Богритули.
Она слушала, лишь изредка отворачиваясь и проводя тыльной стороной ладони по щекам, чтобы согнать скатывавшиеся слезы.
Он кончил и замолчал.
Теперь пришла очередь ее.
- А мама Настя твоя… Настасья Захаровна… Перед войной померла. Я в отъезде была. Говорили потом люди. Зной палил, и некому было ей воды подать. Ведь у нас тут мука всем без воды. И сейчас еще тяжко. Помнишь, как говорили: слезу языком слизни, вот и напьешься. А были такие годы, Артем, что и слезы пересохли. Ну ничего, теперь все кончится. Идет к нам вода.
- А от меня тебе, Галина, верно, тоже слез хватало?
- Да уж, наглоталась, спасибо тебе…
- Попрекали? - Нет, у нас ведь отворачиваются от тех, кто бросил, а не от того, кого покинули. Это у нас уж закон. Ну, анкету, это верно, немного, конечно, портил. - Она усмехнулась и покачала маленькой головой, поправила гребенку на затылке. - Долго мне писать приходилось… «Есть родственники за границей?» Как же, имеется. Му-женек благоверный. Бывший. - Я тебе, Галя, не то что анкету - жизнь, наверное, испортил? - Ну нет, Артем, ты уж много на себя берешь. Жизнь, положим, я и без тебя справила. Это в старые, прежние времена наша молодость бабья, как степная весна, была коротка. Чуть цвет даст и уже ссыхается вся. А теперь у нас и степь долго зеленеть и цвести будет. Так что лишнего на себя не принимай. Ты Богдана Тулу-бея помнишь? Штейгера? Он у меня, Богдан Анисимович, инженер давно, по гидротехнике специалист. На Гидрострое сейчас. Воду к нам гонит. - Ты прости, если можешь, Галя. Все на меня обиду имеешь?.. Это, конечно, так, это уж навовсе, сам понимаю, по гроб! - Да оставь ты, Артем! У меня к тебе не осталось ничегошеньки: ни зла, ни любови. - Она так и сказала: «любови». - Ничегошеньки. Ты для меня давно уже на нет сошел, ровно бы тебя и сроду не было…
Послышались на лестнице прочные шаги, хлопнула дверь, и вошел вернувшийся со строительства Богдан Анисимович Тулубей. Высокий, плечистый, не такой, конечно, как Артем, но под стать ему. Вошел, по-хозяйски, без промаха, метнул кепку на вешалку, взглянул внимательно на гостя:
- Артем, что ли, коли память мне не отшибло?
- Он самый.
- Да, обознаться трудно. Второй такой сроду не встречался.
Незабудный переминался с ноги на ногу, смущенно, глухо пробасил:
- Вот повертался-таки назад к вам, люди.
- Ну, здорово, Артем.
- Здоров, Богдан. Вот…
- Оба сделали разом короткое движение друг к другу, словно собирались обняться по старинке, но, невольно взглянув на продолжавшую сидеть Галину Петровну, остановились.
С минуту длилось молчание. Незабудный покусывал ус, ставший сейчас совсем белым на фоне налившегося кровью лица. Богдан Анисимович вынул коробок с куревом и никак, никак не мог открыть.
- Богдан… - Галина Петровна встала и подошла к нему. - Богдан, он Гришину могилу нашел… Он Гришу нашего живого встречал. У катов тех отбил, на себе домой принес и не знал даже кого… Вот, читай.
Богдан Анисимович осторожно взял у нее из рук сперва записку Григория Тулубея, потом протянутую ему фотографию. Он вглядывался то в строчки записки, то в снимок. Снял очки, уронил голову и хотел было отвернуться, да не успел. Негромко стукнула тяжелая отцовская слеза в помятый листок. Осторожно свел ее пальцем с бумаги Богдан Анисимович, а Галина Петровна вдруг припала виском к его плечу. Он взял ее осторожно за плечи и усадил на диван. Потом вернулся к стоявшему посреди комнаты Артему, схватил его за локоть, стиснул сильно, зажмурился, помотал головой, справляясь с волнением:
- Вот как оно получилось, Артем… Гришу встречал, значит? Вот они, как начала да концы-то схватываются. - Он добавил, словно бы извиняясь: - Что в живых нет, то, конечно, давно ясно было. Так ведь умом ведаешь, а вот за сердцем где-то нет-нет да и шевельнется: «А что, если где живой?..» Ну теперь уж ты как похоронную нам принес.
- Ведь я, Богдан, и в мыслях не имел тогда, что это твой сын. Одно понял: земляк. Стал след искать, вот и обнаружил. А сейчас подошел к школе, глянул на бюст, и меня как громом стукнуло - вижу, он самый. Богри-тули он там, в Италии, прозывался. По имени по отчеству.
- Богритули, говоришь? - словно прислушиваясь, произнес Богдан Анисимович. - Ну, расскажешь когда все по порядку… - Он уже сумел совсем справиться с собой. - А сейчас садись, гулена. На, сверни. - Он протянул ему коробочку с табаком и курительную бумагу.
Артем отрицательно покачал головой. - Может, отвык от нашего, к заграничным сигаретам пристрастился?
- Нет, вообще не балуюсь. Всю жизнь… - ответил Артем. - Режим.
- Так и не заимел привычки? Силен! Ну, а я подымлю, если не возражаешь.
- Дыми, пожалуйста, себе на удовольствие, сделай милость, - сказал Артем Иванович.
Богдан Анисимович долго свертывал цигарку, просыпая табак. Наконец управился и вставил в зубы, крепко прикусив. И Артем заметил неживой, металлический блеск его зубов.
- Ну, а как, ревматизм тебя оставил? - спросил Не-забудный.
- Да прошел было, а после снова я его схватил в сыром месте на холоду… Ну, а ты как, небога, скачешь?
- Пока землю топчу.
- Далеко ты ее обтоптал?
- Да, можно считать, всю кругом.
- Ну, и как там жизнь?
- Всяко. Где худо, где еще поплоше, если народ брать в целом. А так люди везде люди. Ладят житьишко кто как сумеет. Один за работой света не видит, а некоторые без работы мыкаются. Кое-как перебиваются. Чаще ведь так выходит. Но надежду все имеют, что и у них за окошком посветлеет. И пуще всего войны опасаются. Этого, я тебе скажу, хуже черта боятся. Все натерпелись.
- Значит, все-таки походил, побродил, поглядел, а к дому-таки потянуло? Эх, бродяга ты, бродяга, гулена старый!
Наталья Жозефовна стала хлопотать, собирая на стол.
Богдан тихонько сказал Незабудному:
- Тут у нас сегодня дело не сробится. Не до нас Галине Петровне. Слушай, давай-ка сходим к старикам, в бывшую Подкукуевку. Помнишь место такое? Хаживали мы туда с тобой… Там сейчас Дворец шахтера у нас. В буфет заскочим? Правда, ты, должно быть, теперь крепкого не принимаешь?
- В прежнее время, конечно, ни-ни. А уж сейчас-то не беды!.. Чего там соблюдать!.. Режима не держу, допускаю себе но малости. - Ну, давай по малости. Ты как устроился-то в общем? Где стал?
Незабудный рассказал, что пока он в общежитии для приезжих, где ему, спасибо, уважили, предоставили комнатку. Рассказал, что был в исполкоме, но ничего толком не добился.
- У тебя там, между прочим, типы сидят, - сказал Богдан Анисимович жене. - Я уже давно приглядываюсь, когда ты их оттуда выставишь… Вы, кстати, поторапливайтесь со сносом-то и школу новую форсируйте, а то смотри - зальем. Паводок ожидается высокий, весна ранняя. Заполним водохранилище до проектной отметки в два счета. Вода вас ждать не станет.
Ходуном заходила лестница под множеством веселых ног. И в комнате появилась забежавшая домой переодеться Ксана. А за ней Пьер. На их голоса вышел из соседней комнаты, куда он был отведен Натальей Жозе-фовной, Сеня.
Галина Петровна взяла внучку за остренькие плечи. Обхватила их ладонями, словно хотела своими руками укрыть ее от горькой вести. Подвела к Незабудному:
- Вот, Ксаночка, познакомься. Человек из далеких стран воротился… Ой, Ксаночка! Он там в военное время папу твоего видел. Спасти хотел…
Большие, широко и чуть в наклон поставленные глаза девочки зажглись тревожной надеждой. Давно уже потухшая надежда вдруг на мгновение вспыхнула снова. Но бабушка продолжала:
- Погиб твой папа… Героем был!.. По всей Италии слава и память о нем.
И девочка разом сгасла, словно свечка, которую резко задули. Она переводила взор с заплаканного лица бабушки туда, вверх, откуда на нее смотрел невиданного роста человек. И не могла еще понять, не могла поверить…
- Иди… иди себе, - сказала Галина Петровна. - Ведь вам к Миле сегодня. Собирайся. Ксана все стояла.
- Иди, иди, Ксана! - повторила строго Галина Петровна. Но вдруг схватила за локти, притянула к себе внучку, вгляделась в лицо ей и припала губами ко лбу девочки, покрывая его порывистыми, короткими поцелу-ями. А потом сама резко отошла в сторону. - Иди. Что уж тут… Отгоревали мы, детка, с тобой давно. Это только сегодня уж так… печать к нашему с тобой горю приложили. Иди, родная! Ступай, ступай, маленькая!
Незабудный представил Галине Петровне своего приемыша. Пьер разом подшагнул и припал к ручке Галины Петровны.
Но та отдернула руку, смущенно и сердито проговорила:
- Ну-ну, ни к чему это. Не полагается у нас… А вы, значит, уже познакомились? - Она показала глазами на Ксану, и та, оглянувшись от дверей, утвердительно кивнула, вся закрасневшись.
Когда она вышла, Галина Петровна сказала Неза-будному:
- Что это он у тебя модный чересчур? И ручку лижет. Ну ничего, обработают его помалу наши пионеры. А так складненький да и с рожицы чистенький. Девчонки-то небось в классе уж загляделись… И Ксанка-то… Эх, бедная моя… Рвануло ей, наверное, сейчас сердчишко-то. Хоть и не знала отца, а все думала о нем. Уж так гордилась. И все, видно, хоть вот такесенькую, да берегла в себе думку-надежду.
Артем и Богдан ушли к кукуевцам. Ксана еще переодевалась у себя. А Соня в Пьер забрались с коленками на диван и занялись разглядыванием семейных фотографий на стене. Снимки хранили память и славу семьи Ту-лубеев. Тут были старые, словно обкуренные и полусмытые фотографии времен гражданской войны. С одной из них глядел черноусый и бровастый Богдан Анисимович Тулубей в буденовском шлеме с разлапистой красной звездой, со стрелецкими перехватами у отворотов кавалерийской шинели, с кривой казацкой шашкой у пояса. Молодая Галина Петровна стояла у бронепоезда, я над ней из поворотной башни торчало дуло орудия. А вот она же много лет спустя, уже похожая на сегодняшнюю, снята с делегатами партийного съезда на Красной площади в Москве перед Спасской башней.
Многие фотографии пожухли, потускнели, и казалось, что все они сняты в плохую погоду, в сумрачный день. По лица у людей были погожие, глаза смотрели молодо, гордо.
Рядом висели почетные грамоты. Их было много. А сбоку от них разместились плохонькие снимки, хотя и тусклые, но, как видно, более свежие. Они рассказывали о тяжелых, полуголодных, душу выматывающих днях эвакуации за далекий Урал. Там и простудилась в холодном нетопленном цеху, монтируя оборудование, привезенное с юга, Ксанкина мать, Марина Андреевна, и вскоре умерла, оставив на руках у бабушки маленькую дочку. Ксанка, конечно, не помнила матери. Но вот она, Марина Андреевна, красивая, веселая, нарядная, очень смелая, смотрит со стены.
Мальчики оба разом оглянулись. За ними стояла и молча глядела на ту же материнскую фотографию Ксана. Нарядная и такая неожиданно красивая в новом своем платье, что заглядишься, она была сейчас очень похожа на мать, смотревшую со снимка. Только шейка больно уж тоненькая, - так бесприютно и зябко вылезала она из широкого выреза, что у Сени непонятно и тревожно заныло где-то под ложечкой.
Глава X С той и с другой стороны
Они идут по городу - Артем Незабудный и Богдан Тулубей. Двое состарившихся, бывалых, давно не видевшихся людей. Они идут не спеша, и Артем Иванович по пути нет-нет да и спросит о чем-нибудь. Ведь все в этих старых местах для него ново.
- Шарманщиков чего-то я совсем не вижу. Не ходят боле? Помнишь, «Маруся отравилась» пели? Или «Сухой бы я корочкой питалась»…
- Эка вспомнил. Тут кругом у нас радио. И музыкальная школа для ребят открыта, а ты шарманку завел про старое.
- Еще помню, Богдан, китайцы с товаром всяким ходили, чесучу железным аршином отмеривали. Тоже не заметил что-то…
- Ну, Китай нынешний день другую жизнь себе отмеривает, только уж не на тот аршин. Потом Незабудный поинтересовался:
- А где же это, я слышал, тут у вас еще новый Дворец шахтера заложили? Это что, где шахтоуправление было, что ли?
- Да, признаться, я и сам толком не знаю. Я ведь тоже, брат, тут долго не был. И сейчас больше все на строительстве.
- А где же ты был?
- Я, брат, с другого конца вернулся. Ты - с запада, а я, пожалуй, с востока… Вернее - с крайнего северо-востока.
- Это чего же тебя туда носило?
- Да не своя воля носила.
- Чего же ты там делал?
- Чего делал? Землю копал, лес валил, а потом уж разрешили по специальности. Плотину строил, воду подводил. Артем Иванович сперва не понял.
- Ну, - поясняет ему Богдан, - оба мы, в общем, с тобой Галине Петровне анкету марали: сперва ты, а потом я - по другой уж графе. Но об этом вспоминать неохота, мало ли какие промашки да ошибки бывали… После разобрались.
- А в чем же ты ошибся, Богдан?
- Да не я ошибся, это во мне ошиблись. Большого маху со мной дали, Артем. Оговору подлецов поверили. Я тут при оккупации сильно полицаям фашистским насолил. Ну, кто из них уцелел, меня и оклеветали, дело запутали. А время после войны было, сам знаешь, строгое, не сразу и разобрались… Получалось, что изо всего народа на всем свете только одному человеку верить можно.
Мы-то в него верили, а он, понимаешь, народу доверия не оказывал. А в народ верить надо, иначе такое получится, что и…
Он отмахивается и глядит в другую сторону, отвернувшись.
- Слушай, Богдан, - осторожно начинает снова Артем, - как же ты после простил все?
- Кто же так вопрос ставит? Кому прощать?
- Ведь я так мыслю, Богдан. Я вот виноват перед народом, но надежду имею все-таки, что простят меня в конце концов. А ведь перед тобой все виноваты, выходит, раз ты безвинно пострадал. Кто тебя со всеми рассудит? - Плохо ты мыслишь? - резко останавливает его Богдан. - Ерундовина это, брат! Странное твое рассуждение. И в корне неверное, скажу тебе. Что за разговор это? Как так можно рассуждать? Скажи, пожалуйста… Весь народ, мол, передо мной виноват. А я сам что? Я не народ? А кто я? Слава богу, в партии с восемнадцатого года. И заметь, между прочим, восстановлен вчистую, с полным зачетом стажа. Я тебе так скажу… Нет, погоди, я уж все скажу, чтобы нам после не ворошить в низу самом… Ты вот спрашиваешь: простил ли я? А я не поп, чтобы грехи отпускать.
- Ты извини, если что не так сказал… - говорит Артем.
- Да нет, - с досадой прерывает его опять Богдан, - сказал ты так… Подумал неверно. Я не из тех, кто себя этой обидой отравил. Обида у таких все соки живьем в душе выпарила, так и ссохлись. А я по-другому рассуждаю. Я вот для Галины без вести пропадал, числился в таких. Но сам-то о себе по-другому понимал. Я-то для себя знал, где я и кто я. Меня, помнишь, еще в старые годы завалило раз. Четверо суток тогда с самим стариком Шубиным с глазу на глаз оставался, но знал - пробьются ко мне люди. И не слышал их, а верил, что пробьются. Я веры в народ ни минуты не терял.
- Черт-те вас знает! - восхитился Незабудный. - Из какого состава вы тут все сделаны?
- Состав тот же, только крутой замес мы дали.
- Ну и что же, считаешь, все уже совсем хорошо, как надо?
- Нет, если кто тебе так станет брехать, - не верь. Жизнь мы налаживаем по-человечески. То правда. Многое уже помаленьку достигли, но, конечно, не хватает нам еще, ой-ой! Сам убедишься. Все с боем ведь брать пришлось. А потом Гитлер поразорял. Но мы его, как говорится, сами и прикончили. Да жаль, погибло народу много хорошего. Сын у меня, Артем, был настоящий человек. Вон в той школе учился, что теперь его именем назвали. Уже начальником участка шахты работал. А попутно пилотаж освоил в районном аэроклубе. Сразу, с первых дней, в воздух, в бой. Тринадцать звезд на фюзеляже. Героя дали. Потом сбили его. После ранения приехал к жене на поправку за Урал, к Марине. Тоже была хорошая. Верный человек и удивительной душевности какой-то. Любили они друг друга… Глядеть было радостно на них. А вот не выдержал. Вернулся. Пошел в партизаны. Его по здоровью в армию не приняли, так он пробился. Ну, а дальше ты лучше меня знаешь. Последний ты его видел, а не я. А Марина его в эвакуации жила с Галей. Условия тяжелые, цехи нетопленные, мороз… Ну и осталась у нас Ксанка на руках одна. А я-то сам в этих краях скрывался. В подполье.
Досталось тогда нашей Галине, ох досталось. И работала, и внучку маленькую выхаживала, ведь совсем лялька-то была маленькая. Но сберегла все-таки ее Галина. А без нее бы, без Ксанки, и дом бы у нас запустел. Видал, какая девчонка выравнивается и умишком не отстает. Вылитая Григорий. А иногда глянет - Марина!
Они идут некоторое время молча.
«Ксанка, Ксанка, - думает про себя Богдан, - Ксения-полухлебница, как дразнили ее когда-то. С задумкой девчонка, и не поймешь сразу, что у нее там на сердчишке. Как она вон зажглась и сгасла сейчас. Ведь и не знала никогда отца, а все им живет - и славой его и памятью. Живая, горячая душа! Тихонькая она на вид, а робости ни в чем нет. Верно Галина говорит: «Ксанка у нас как свечечка горит, светит, теплится ровненько, а вдруг - фырк-фырк и затрепещет, растрещится, аж искорки брызнут…»