Ну вот… Предупреждали же меня друзья! А теперь… Ну, ничего. Все там встретимся.
Два наряда вне очереди
Развалины вдали дымились бетонной пылью, сворачиваемой легким ветерком в голубоватые жгуты. Когда все рухнуло, опять обнаружилось, что в швах цемент другой марки. Все обнаруживается, почему-то, обязательно только когда рухнет. А пока стоит, никто, выходит, и не ковырялся. Ну, стоит себе и стоит. Теперь вот горы щебня, плиты, завалы, торчащая арматура и блокпосты на дорогах.
— Сержант, а вон еще какие-то едут.
Сержант в фирменной голубой каске поднял бинокль, внимательно рассматривая приближающихся к посту.
— Ну, и что?
Он был из русской семьи откуда-то из Сан-Франциско. В армию пошел, рассказывал, чтобы заработать немного и получить грант на обучение в университете. Историю любит, рассказывал. Акцента у него совсем не было, что интересно. Там у них все чисто разговаривают.
А нас призвали по мобилизации, в связи с чрезвычайной ситуацией. Вот и распределили по постам: сержант ихний, то ли от ООН, то ли от ЕС — сейчас и не понять уже, кто тут рулит, а бойцы — наши "партизаны". Кое-как обмундированные, кое-как вооруженные, поставленные под начало американца.
— Как — что? Мародеры, сержант! Вон, тележки у них, вещи…
— Слушай, рядовой, — сержант неодобрительно покачал головой. — Ты здесь эксперт, что ли? Или на людях написано крупными буквами, что они мародеры? И потом, что ты понимаешь под этим термином? Он у вас в уголовном законодательстве как-то отражен?
— Во, шпарит, — восхитился Вован, не отрываясь от бойницы, в которую торчал ствол его ручного пулемета.
Вован при знакомстве сразу попросил звать его как угодно, но только не Вованом. Вот Вованом сразу и стал. Прилипло — не отдерешь. А что? Типичный Вован. Здоровый такой, молодой, но уже пузатый, с толстой красной шеей. И злой. Он даже когда улыбается, так и ждешь, что в зубы врежет.
У него в городе семья осталась, говорят.
— Ну, как…,- тяну я. — Мародер — это тот, кто ворует ценности у мертвых. Так, наверное.
Я тут самый старший по возрасту. Через год меня бы из списков резервистов вычеркнули. А тут — такое, вот и попал. Пацаны меня уважают. А сержант подсмеивается все время. Очень ему строй моих мыслей смешным кажется. Однобоким и начисто идеологизированным. Ну, так, высшее когда еще получал! Тогда и научили, как и что понимать.
— Ворует у мертвых, — сержант хмыкнул. — Да ты философ, а не правовед, старый. Как можно что-то воровать у мертвых? И какие у мертвых могут быть ценности? Сам подумай, прежде чем говорить такое.
— Получается, что не воруют? — тут уже я задумался. — А! Не так! В связи со смертью владельцев ценности становятся выморочным имуществом и отходят в собственность государства. Таким образом, мародеры похищают ценности у государства, нанося ему материальный ущерб. А мы, как представители государства, должны, значит…
— Стоп! Мы здесь представляем международные силы в зоне чрезвычайной ситуации. Ясно?
— Так точно, сэр! — когда сержант говорит таким тоном, надо выкатить грудь, расширить глаза, смотря в точку чуть ниже кокарды на кепи или сегодня — ниже эмблемы на каске, и кричать: "Есть, сэр! Так точно, сэр! Никак нет, сэр!". Этому он нас научил в первую очередь. Неделю муштровал.
А на посту мы уже больше месяца. И смены нам нет, потому что везде плохо. Кормят, правда, хорошо. В остальном, выходит, все плохо. Нас здесь целое отделение. Ходим по трое на пост, пока трое дежурит за столиком под козырьком, играя в старые засаленные карты, а еще трое спят в палатке. Должны были давно сменить, но нет людей. Везде сейчас такое.
— Разрешите обратиться? — это опять я.
— Обращайтесь, рядовой, — махнул он ладонью у края каски. — Разрешаю, валяй, старый!
— Так что, мы с мародерами, выходит, никак?
— Ну, почему же. Проверим у этих документы. Обыщем на предмет поиска оружия и запрещенных предметов. Запишем, кто и куда. Можешь даже вещи переписать, хотя это уже будет незаконно — только с их согласия можно. Собственность священна — знаешь, небось? Мы не можем лишить их собственности. Незаконно это.
Мне стало грустно.
— Так значит, сержант, все как было в древности? Поле битвы опять принадлежит мародерам?
— Во-первых, поля битвы тут нет. Есть район чрезвычайной ситуации. Во-вторых, эти люди — не мародеры, пока обратное не докажет судебное следствие. Ясно, рядовой?
— Так точно, сэр! — кричу опять во всю глотку.
И тут Вован начинает стрелять. Он режет длинной очередью по пристрелянным вешкам, и трое, тащившие на коляске какой-то музыкальный прибор, типа маленького пианино, а на другой — большой телевизор, падают разом плашмя на спины, и пыль под ними сразу собирается в черные лужи.
— Отставить!
— Есть, сэр! — грохочет, вскочив навытяжку, Вован. Он уже не стреляет, потому что выдал всю ленту.
— Ты что наделал, рядовой? Ты какого…,- начинает заводиться сержант, краснея от натужного крика.
— Так ведь мародеры, серж! Вон, на той Касио, на черной клавише, ножиком я лично нацарапал в детстве "Вован". Моя вещь, узнаю. И телик наш, батя покупал еще. Не новая модель, но из самых надежных.
— Доказать, что вещи твои — сможешь? — тоном ниже спрашивает сержант.
— Точно, мои!
Сержант Вовану многое позволяет. Вернее, это Вован взял такую моду — сержанта "сержем" зовет, сокращенно, только он из нашего отделения. Еще когда знакомились и сержант сказал, что он тут всех подтянет, высушит, накормит и уравняет, Вован улыбнулся зло и предложил ударить в живот. Мол, мой живот — это тебе не пуховая подушка. Сержант встал перед ним, напрягся — раз кулаком! "Ха", — выдохнул Вован, даже не попятившись. Сержант ударил вслед с левой. "Ха", — опять сказал Вован. А потом предложил поменяться местами. Вот с тех пор сержант с ним осторожничает и признает какое-то равенство.
— Значит, пресек хищение своей собственности, — кивает сержант. — Это по закону. Это молодец. Но вот применение оружия против гражданского населения… А если каждый так начнет делать? Что тогда будет?
— Хорошо будет, — зло улыбается Вован. — Гнид не будет.
— Два наряда тебе, рядовой…
— Есть два наряда!
— И на беседу с ротным психологом!
— Серж, ну не будь зверем, а? Мародеры же, ясно, как два пальца!
— Черт с тобой, крези. Но трупы закопать подальше, чтобы не смердело. Вон, со старым вместе. Марш-марш!
Мы с лопатками бежим к трупам, и я спрашиваю на бегу Вована:
— Что, зрение такое хорошее, что сразу узнал свое?
— Нет, конечно. Да еще и солнце встает — не видно ничего. Так просто сказал, чтобы серж отвязался.
— Так ты просто так их убил, что ли?
— Чо? — Вован тормозит, и я врезаюсь носом в его спину. Спина очень широкая и остро пахнет потом.
Вован стоит пару секунд на месте, потом поворачивается ко мне. Он очень зол. Очень:
— Это ты сказал сержу, старый, что поле боя принадлежит мародерам?
— Нет, не я. Это давно. Я повторил просто.
— Так вот, старый. Поле боя принадлежит солдату, ясно тебе? Вот я — солдат.
— Но тут же не бой!
— Тут — бой. И там — бой! И везде, где есть гниды — бой! Из-за гнид все рухнуло, понял, да? Из-за таких вот гнид, — пинает он носком ботинка изломанное мертвое тело.
И я понимаю, что он говорит не только о сворованном цементе и ржавой арматуре.
И начинаю копать яму.
Мальчик Коля
Мальчик Коля очень устал.
"Мальчиком Колей" его называла мама, смеясь, что он слишком красивый, весь в нее, и приходится, мол, уточнять, что именно мальчик, а не девочка. Коля обижался, начинал топать ногами, кричать, а мама — смеялась.
Он и сейчас был обижен. Обижен и устал. Мамы не было, как не было и папы. Они так и не нашли своего мальчика Колю. А может, и не искали даже? Они же ругали его, когда он баловался…
Он подумал так и чуть не заплакал. Но потом решил, что плакать не надо, потому что он — мальчик, а не девочка. А мальчики — это будущие мужчины. А мужчины, говорил папа, не плачут.
И страшно ему давно не было.
Страшно до крика было только с самого начала. А теперь все привычно. Только постоянно холодно. Весна, весна, говорила мама и показывала в окно, как начинают расцветать вишни в саду. А какая весна, если в пальто — и холодно? Это просто зима какая-то. Только без снега.
Мальчик Коля подумал, что со снегом было бы лучше.
Он шел, опустив голову и смотря под ноги. Смотреть вокруг было совершенно не интересно. Это он так себе придумал — не интересно. С самого начала почти, как он бросил свой дом и пошел по дороге, он решил, что это все не интересно.
Вернее, он не бросил дом, а можно сказать, дом бросил его. В том доме жить было уже нельзя. Он целый день сидел снаружи под оставшейся стеной. Там не так дуло с моря, и когда проглядывало солнце, даже казалось тепло. Но потом снова начинало трясти. Особенно когда мальчик Коля смотрел по сторонам.
Там все было грязное, серое и коричневое. И немного красное сначала. Какие-то деревяшки, очень много разной бумаги, на которой уже ничего не прочитать. Про "прочитать" это мальчик Коля просто так подумал. Его учили, но он пока мог только по слогам. И если есть картинки. И чтобы буквы были большие.
Еще валялись тряпки. Тряпок было много. Они были мокрые и грязные. Тусклые, как мамина половая тряпка в ведре под раковиной. И так же противно пахнущие. Даже сильнее.
Мальчик Коля сморщился и чуть не заплакал. Потому что домашняя половая тряпка пахла теплом и домом. А эти тряпки, свернувшиеся в поле в какие-то комки и клубки, пахли холодом и болезнью. Так не должно пахнуть на курортном морском побережье, где все отдыхают летом.
И еще эти тряпки слишком похожи на людей.
Нет, не интересно. Скучно и не интересно.
Он опускал голову еще ниже, горбился, смотрел только под ноги, чтобы случайно не наступить на что-нибудь нехорошее. Он не знал, на что. И он даже не хотел знать, какое такое нехорошее. Он просто смотрел под ноги и аккуратно выбирал путь между кучами мусора, размытыми бумагами, вонючими тряпками. Между всем тем, что принесло внезапно поднявшееся море.
Мальчик Коля очень устал.
Он плакал от боли и голода. Вчера тоже плакал. И если бы было тепло, он лег бы возле кустика и лежал так, пока его не найдут. Но было холодно, поэтому он медленно шел по дороге. А под тем кустиком он бы не лег. Там был мусор и грязь и тряпки. И пахло от кустика.
У него болела голова. А еще он ударился, когда все началось. И теперь у него распухла и болела одна рука.
Мальчик Коля подумал, что это хорошо, что он как раз гулял. Потому что если бы он не гулял, то сейчас бы не смог надеть пальто. Потому что болела рука. А без пальто он бы давно замерз.
Папа рассказывал, что когда замерзаешь, сначала больно, а потом становится тепло. Мальчику Коле было холодно и больно. Значит, он не замерзал.
Папа работал в институте. Институт был тут же, совсем рядом с их поселком. Папа был биолог.
А мама была не биолог. Она была учитель. Она учила Колю читать. Писать она тоже учила, но пока большие разлапистые буквы получались у него похожими на пауков. Папа смеялся и говорил, что ученому хороший почерк не нужен.
Мальчик Коля вздохнул и тихо-тихо заскулил от боли и от холода. И еще от обиды. Потому что никто не помогал ему, а он же еще маленький! А тихо, потому что громко — страшно. Такая тишина стояла над дорогой, что когда свистел ветер, казалось, что раздается музыка. А если сказать слово — все-все услышат.
Коля не знал, кто все-все. Он просто шел по пустому тихому плоскому пространству, усеянному мусором, битым стеклом, мокрыми тряпками. Все было серо и тускло. Все было холодно и скучно.
Он поднял лицо вверх, шмыгая носом, посмотрел на небо.
Черные тучи не обещали солнца. И прекращения мелкого холодного дождя — тоже.
Мальчик Коля подумал, что дождь — это хорошо, потому что не будет пожара. Дома же никто не остался, и никто не следит за газом в печке. А когда дождь — все мокрое. И пожара не будет.
Он опять вздохнул, вытер рукавом нос, засунул руки во влажные холодные карманы, сгорбился, скрючился весь, и сделал еще два шага.
Что- то толкнуло его в грудь, опрокидывая на спину. Мелькнули вверху черные тучи, несущиеся куда-то. Потом прямо возле носа оказалась грязная вонючая тряпка. А потом мальчик Коля умер.
— Куда стрелял? — хмуро спросил, проснувшись, человек в камуфляже, вылезая из спального мешка.
— Да вон, ползло что-то.
— Ну-ка, ну-ка… Ориентир скажи.
— Правая обочина дороги, пятьсот метров, серое пятно.
Пауза длилась и длилась.
— Ну, молодец. Объявляю, значит, благодарность. Подстрелил. Иди теперь, отдыхай. Я покараулю.
— Есть! — козырнул первый.
У них была палатка с надувным полом, спальные мешки, спиртовки, на которых они разогревали еду и варили кофе. До смены с поста на линии карантина оставалось еще восемь часов.
Жизнь кончилась
Стук в дверь раздался в самый неподходящий момент.
— Чего надо? — сипло крикнул Иван, выбираясь из-под скомканных и скрученных простыней.
— Откройте, пожалуйста. РПН!
Бормоча вполголоса ругательства, Иван накинул простынку на разлегшуюся разгоряченную девушку, прижал палец к губам — мол, никшни и не отсвечивай — и, поправив рубаху и застегнув брюки, вышел в тесный тамбур. Как только он щелкнул задвижкой, дверь вырвалась из его рук, а в номер, подталкивая его перед собой — "чего вы толкаетесь?", ввалились сразу пятеро полицейских в черном.
— В чем дело, собственно? — попытался показать, кто здесь хозяин Иван.
— Мы получили информацию, что в вашем номере — гостья. А время, — один из "черных" акцентировано четко поднял руку и посмотрел на часы, — уже полночь. Прошу дать разъяснения.
— Какие разъяснения? Мы взрослые люди! — начал было качать права Иван.
Но тут двое больших и крепких в черном подошли к нему, довольно невежливо оттеснили к креслу, толчком усадили. Тут же на обоих плечах оказались чужие тяжелые ладони, предупреждающие, что встать так просто не удастся.
— Сначала от девушки…
Загорелое лицо высунулось из-под простыни, тонкая рука молча протянула паспорт.
— Так… Сандра… Ишь, имен больше нет как будто… Возраст — совершеннолетняя. Ага. Семейное… Вдова. Вероисповедание… Ага. Девушка, одевайтесь, распишитесь в протоколе и можете быть свободны. Ну, а теперь — ваши документы.
Паспорт Иван бросил на столик у зеркала, как вошел. И теперь документ поднесли к его глазам:
— Ваш паспорт?
— Мой.
— Запишите: принадлежность документа подтверждает лично. Так…,- привычные пальцы быстро перелистывали страницы. — Совершеннолетний. Православный. Наш клиент, я же говорил… Состоит в браке… Оп-па… И как же это понимать?
— Там, под обложкой, свидетельство о расторжении брака, нотариально заверенное!
— Под обложкой, под обложкой… Что тут у нас? Записывайте, записывайте: два презерватива импортных, карточка "Виза" — номер потом спишете, три визитные карточки разных людей, две черно-белые фотографии размера три на четыре, записка на обрывке листа в клетку… Все.
— Как — все? — рванулся Иван, но тут же осел обратно, придавленный тяжелыми ладонями.
— А так — все, — старший из "черных" отодвинулся от стола, на котором раскладывал все найденное. Он показал буквально вывернутую обложку, повел рукой над выложенными на стол предметами. — Всё. Итак, ваши объяснения?
— Может, выпало где-то в коридоре?
— Тут — ничего! — тут же отозвался кто-то из тамбура, продолжая шуршать вещами.
— И тут — тоже ничего. Ну-с? — склонил голову набок старший. — Как же так? А еще — православный…
Укоризна в голосе была неподдельной.
— Я прошу позвонить моему адвокату.
— Отказано.
— Почему?
— Вы еще не поняли? Мы — не милиция, у нас законы другие. Мы — религиозная полиция нравов!
— А если бы я был атеистом?
— Вот тогда с вами бы разбирались другие люди и по другим законам. Но у вас в документе сказано: православный. Вон и крест на груди вижу… Грешить изволите? Давно ли Библию читали? А на исповеди бываете? И на исповеди врете? — и уже отворачиваясь, бросил своим. — Пакуйте.
Тут же на голову Ивана набросили черный мешок, руки связали сзади пластиковыми наручниками, его подняли тычками из кресла и повели, поддерживая с двух сторон.
Уже на выходе, на последнем шаге, услышал Иван тихий голос:
— Спасибо, Сандрочка, тебе это зачтется.
— А-а-а! Сука!
Но мешок глушил все звуки, и за руки его держали крепко.
Эти своего не упускают.
Впереди было только плохое. Жизнь, как ее знал Иван, закончилась.
Потоп
Весь день ломило затылок и тянуло в сон. Иногда он ловил себя на том, что по-настоящему засыпает с открытыми глазами. Тогда вставал, выходил из кабинета, старательно улыбаясь всем остальным, шел длинным коридором по красной ковровой дорожке в туалет и там тщательно умывался холодной водой. Медленно и обильно поливал голову. Потом промакивал слегка бумажным полотенцем и шел обратно.
— Что, Вить, давление после вчерашнего? — встретили его смехом после четвертой отлучки, когда он входил с мокрой головой, оставляя за собой мелкую капель на пыльном полу.
— Да не было вчера ничего такого, — бурчал он, проскальзывая в свой угол и скрываясь за монитором компьютера.
— Это у тебя, Витюш, давление. Старость подкрадывается…
Он молчал, не отзывался, чтобы не привлекать еще больше внимания. Женский коллектив — это особое сообщество. Тут только повод дай — сразу все бросают работу, собираются вокруг этого повода и обсуждают, обсуждают, обсуждают…
Ровно в семнадцать пятнадцать он выключил компьютер и выскочил на улицу, на ходу прощаясь со всеми. Зонтик в одной руке — на всякий случай, айфон с кино и всякой музыкой внутри — в другой. Пока дождя нет, надо успеть добежать до автобусной остановки. А уж в автобусе можно будет хоть и книгу почитать — для кино и музыки шумновато там.