— Быстро, дай мне подушку и нитки, это должно быть Ободрением, — сказал Август, и папа его показался мне раздраженным, но Гас обхватил его вокруг шеи своей длинной рукой и сказал: — Да шучу я, пап. Мне нравятся чертовы Ободрения. Правда нравятся. Просто я не могу этого признать, потому что я подросток. — Его папа закатил глаза.
— Я надеюсь, ты присоединишься к нам за ужином? — спросила его мама. Она была небольшого роста брюнеткой, отчасти похожей на мышь.
— Думаю, да, — сказала я. — Мне нужно быть дома в десять. И еще, я, эмм… не ем мясо.
— Без проблем. Мы сделаем пару вегетарианских, — сказала она.
— Животные слишком милые? — спросил Гас.
— Я хочу сократить количество смертей, за которые я ответственна, — сказала я.
Гас открыл было рот, чтобы возразить, но потом остановился.
Его мама заполнила паузу:
— Я думаю, что это замечательно.
Они немного рассказали мне об этих Знаменитых энчиладас Уотерсов и как их Нельзя пропустить, и о том, что комендантским часом Гаса тоже были десять часов и что они не доверяли тем, кто ограничивает своих детей другим временем, и спросили, хожу ли я в школу («Она в колледже», перебил их Гас), а еще заметили, какая действительно и абсолютно необыкновенная погода стояла для марта, и что весной все кажется новым, и они ни разу не спросили меня ни про кислород, ни про мой диагноз, что было странно и замечательно, а потом Август сказал:
— Мы с Хейзел хотим посмотреть V значит Вендетта, чтобы она увидела своего кинематографического двойника, Натали Портман из середины двухтысячных.
— Телевизор в гостиной весь ваш, — счастливо сказал его папа.
— Я думаю, что мы все же посмотрим его у меня, внизу.
Его папа рассмеялся:
— Хорошая попытка. В гостиную.
— Но я хочу показать Хейзел Грейс свою комнату, — сказал Август.
— Просто Хейзел, — напомнила я.
— Так покажи Просто Хейзел свою комнату, — сказал его папа. — А затем поднимайтесь наверх и смотрите свое кино в гостиной.
Август надул щеки, встал на одну ногу, крутанул бедрами и выбросил протез вперед.
— Ну ладно, — пробурчал он.
Я пошла за ним по покрытым ковролином ступенькам на нижний этаж, в его огромную спальню. На уровне моих глаз я увидела идущую через всю комнату полку, которая была забита баскетбольными реликвиями: десятки трофеев с позолоченным пластиковым человечком, ведущим мяч или забрасывающим его в невидимую корзину одной или двумя руками. Также там была куча подписанных мячей и кроссовок.
— Я раньше играл в баскетбол, — объяснил он.
— Ты, должно быть, был хорош.
— Я был неплох, но вся обувь и мячи — это Онко-Бонусы. — Он подошел к телевизору, рядом с которым огромная гора DVD и видео-игр была сформирована в подобие пирамиды. Он наклонился и схватил V значит Вендетта. — Я был вроде типичного белого парня из Индианы, — продолжил он. — Вообще, я был сосредоточен на восстановлении забытого искусства трехочковых в прыжке, но однажды я тренировал штрафные броски: просто стоял за штрафной линией в нашем спортзале и бросал от полки с мячами. Внезапно, я не смог сообразить, почему я методично продолжаю впихивать сферический объект в объект тороидальный[10]. Это показалось мне наиглупейшим занятием.
Я начал думать о маленьких детях, просовывающих цилиндр в круглое отверстие, и как они занимаются этим месяцами, пока не догадываются, и о том, что баскетбол является, в общем-то, слегка более аэробной версией того же самого занятия. Как бы то ни было, я продолжал загонять штрафные броски. Я попал восемьдесят раз подряд, побив все мои рекорды, но в процессе я чувствовал себя все больше и больше как двухлетний ребенок. А потом я почему-то начал думать о беге с препятствиями. Все нормально?
Я присела на угол его незаправленной кровати. Я не пыталась намекнуть или что-то типа того, просто немного устала от долгого стояния. Пришлось стоять в гостиной, потом была лестница, потом опять стоять, это было слишком для меня, и я не хотела упасть в обморок или еще чего. Во мне было немного от викторианской леди, сведущей в потере сознания.
— Я в норме, — ответила я, — просто слушаю. Бег с препятствиями?
— Да, с барьерами. Не знаю почему. Я начал думать о том, как атлеты пробегают свои дистанции, перепрыгивая через эти совершенно случайные объекты, установленные на их пути. И мне стало интересно, думают ли они хоть иногда: «Дело пошло бы лучше, если бы мы избавились от препятствий».
— Это было до твоего диагноза? — спросила я.
— Ну, он тоже повлиял, — он ухмыльнулся половиной рта. — День экзистенциально обремененных штрафных бросков по совместительству был также моим последним днем дву-ножья. У меня были выходные между решением об ампутации и днем, когда она случилась. Мое собственное беглое знакомство с тем, через что сейчас проходит Айзек.
Я кивнула. Мне нравился Август Уотерс. Очень, очень, очень нравился. Мне понравилось, как его история закончилась кем-то другим. Мне нравился его голос. Мне понравилось, что он совершал экзистенциально обремененные штрафные броски. Мне нравилось, что он был штатным профессором на факультете Кривоватых усмешек, одновременно занимая должность и на факультете Обладания голосом, который заставлял меня ощущать свою кожу больше похожей на кожу. И мне нравилось, что у него было два имени. Мне всегда нравились люди с двумя именами, потому что тебе нужно решить, как ты будешь звать их: Гас или Август? Я всегда была просто Хейзел, неизменная Хейзел.
— У тебя есть братья или сестры? — спросила я.
— А? — переспросил он, отвлекшись.
— Ты сказал что-то про наблюдение за играющими детьми.
— Ах вот оно что, вообще-то нет. У меня есть племянники, дети моих сводных сестер. Но они старше. Им что-то вроде… ПАП, СКОЛЬКО ЛЕТ ДЖУЛИИ И МАРТЕ?
— Двадцать восемь!
— Им двадцать восемь. Они живут в Чикаго. Обе замужем за очень крутыми юристами. Или банкирами. Не помню. А у тебя есть брат или сестра?
Я покачала головой.
— Так в чем твоя история? — спросил он, садясь рядом со мной на безопасном расстоянии.
— Я уже рассказала тебе свою историю. Мне поставили диагноз, когда…
— Нет, не история твоего рака. Твоя история. Интересы, хобби, пристрастия, странные фетиши и т. д.
— Эмм, — промычала я.
— Только не говори мне, что ты одна из тех людей, которые становятся своей болезнью. Я знаю много таких. Это приводит меня в уныние. Ну, рак, конечно, постоянно растет, правильно? Захватывает людей. Но я уверен, что ты не позволила ему преждевременно преуспеть в этом.
Мне пришло на ум, что, возможно, я именно это и сделала. Я напряглась, стараясь решить, как разрекламировать себя перед Августом Уотерсом, какой интерес выделить, и в тишине, последовавшей за его словами, мне показалось, что я не очень интересная.
— Я совсем не необычная.
— Это мы сразу отсекаем. Подумай о чем-то, что тебе нравится. Назови первое, что придет на ум.
— Эээ, чтение?
— Что ты читаешь?
— Все. От омерзительных романов до вычурной беллетристики или поэзии. Что угодно.
— А сама ты пишешь стихи?
— Нет. Я не пишу.
— Вот оно! — практически прокричал Август. — Хейзел Грейс, ты единственный подросток в Америке, который предпочитает читать поэзию, а не сочинять ее. Это так много для меня значит. Ты читаешь много Великих с заглавной В книг, не так ли?
— Наверное…
— Какая твоя любимая?
— Ммм, — сказала я.
Моей любимой книгой с большим отрывом было Высшее страдание, но я не любила рассказывать о ней людям. Иногда ты прочитываешь книгу, и она наполняет тебя странным евангелическим рвением, убеждая, что разбитый мир никогда не соберется обратно, если и пока все живущие люди не прочтут эту вещь. А еще есть книги как Высшее страдание, о которых ты не можешь рассказывать, книги настолько особенные, и редкие, и твои, что рекламирование твоей привязанности кажется предательством.
Дело было даже не в том, что эта книга была какой-то особенно хорошей, просто казалось, что автор, Питер Ван Хаутен, сверхъестественно и невероятно понимал меня. Высшее страдание было моей книгой, так же, как мое тело было моим телом, а мои мысли были моими мыслями.
И даже несмотря на это, я сказала Августу:
— Моя любимая книга — это, наверное, Высшее страдание.
— Там есть зомби? — спросил он.
— Нет, — ответила я.
— Штурмовики?
Я покачала головой:
— Это не такая книга.
Он улыбнулся:
— Я собираюсь прочитать эту ужасную книгу со скучным названием, в которой нет штурмовиков, — пообещал он, и я сразу почувствовала, что мне не стоило рассказывать ему о ней. Август крутанулся к стопке книг под его прикроватным столиком. Он схватил одну из них в мягком переплете и ручку. Выцарапывая что-то на первой странице, он произнес:
— Все, о чем я прошу тебя взамен, это прочесть эту блестящую и западающую в память романизацию моей любимой видео-игры, — он протянул мне книгу, которая называлась Цена рассвета. Я рассмеялась и взяла ее. Наши руки спутались в процессе передачи книги, и моя рука оказалась в его.
— Холодная, — сказал он, надавливая пальцем на мое бледное запястье.
— Не то чтобы холодная, просто кислородное голодание…
— Обожаю, когда ты бросаешься медицинскими выражениями вроде этого, — сказал он. Он встал и потянул меня за собой, и не отпускал мою руку, пока мы не дошли до ступеней.
★★★
Мы смотрели кино, а между нами был десяток сантимеров дивана. Я повела себя, как совершенная восьмиклассница: положила руку на диван на полпути между нами, чтобы он видел, что ее можно взять, но он не попытался. Через час после начала фильма вошли родители Августа, чтобы принести нам энчиладас; мы съели их, сидя на диване, и они были вполне себе ничего.
Фильм был о героическом парне в маске, который совершенно героически умер за Натали Портман, которая была настоящей задирой и просто секси, и не имела ничего общего с моим отекшим стероидным лицом.
Когда пошли титры, он спросил:
— Крутой фильм, ага?
— Крутой, — согласилась я, хотя на самом деле он таким не был. Это был фильм для парней. Не знаю, почему парни ждут, что нам понравятся их фильмы. Мы же не ждем, что им понравятся наши. — Мне надо домой. Утром в колледж, — сказала я.
Я сидела на диване, пока Август искал ключи. Его мама села рядом со мной и сказала:
— Это мое любимое.
Наверное, я смотрела в сторону Ободрения над телевизором, это было изображение ангела с заголовком Без боли, как бы мы узнали радость?
(Это старый спор в области Размышлений о страданиях, и в его глупость и отсутствие утонченности можно вникать веками, но достаточно сказать, что существование брокколи никаким образом не влияет на вкус шоколада).
— Да, — согласилась я. — Прекрасная мысль.
Я вела машину Августа до своего дома, он сидел справа от меня. Он дал мне послушать пару песен его любимой группы The Hectic Glow[11], и это были хорошие песни, но так как я слушала их в первый раз, они не были для меня так же хороши, как для него. Я все поглядывала на его ногу, или где она раньше была, стараясь представить, как выглядит протез. Я не хотела беспокоиться об этом, но, похоже, беспокоилась. Он, наверное, волновался из-за моего кислорода. Болезнь отталкивает. Я поняла это уже давно и подозреваю, что Август тоже.
Когда я подъехала к дому, Август выключил радио. Воздух накалился. Возможно, он думал, а не поцеловать ли меня, а я-то уж точно думала о том, чтобы его поцеловать. Интересно, а хочу ли я этого вообще? Я целовалась с парнями, но это было давно. До Чуда.
Я припарковалась и посмотрела на него. Он действительно был прекрасен. Я знаю, что так обычно не говорят о парнях, но по-другому не скажешь.
— Хейзел Грейс, — сказал он, и мое имя, произнесенное его голосом, прозвучало по-новому, приятнее. — Для меня большая честь познакомиться с Вами.
— Взаимно, господин Уотерс, — сказала я. Мне было стыдно смотреть на него. Я не чувствовала себя способной столкнуться с яркостью его голубых глаз.
— Я могу увидеть Вас снова? — спросил он. Его голос обворожительно дрожал.
Я улыбнулась:
— Конечно.
— Завтра? — спросил он.
— Терпение, кузнечик, — посоветовала я. — А то ты кажешься чересчур пылким.
— Правильно, вот почему я сказал завтра, — признался он. — Я хотел бы увидеть тебя сегодня же ночью. Но я готов подождать целую ночь и большую часть завтра.
Я закатила глаза.
— Я серьезно! — воскликнул он.
— Ты даже не знаешь меня, — заметила я. Я взяла книгу с приборной доски. — Как насчет того, что я прочитаю ее и позвоню тебе?
— Но у тебя же нет моего номера, — возразил он.
— У меня сильное подозрение, что ты написал его в книге.
Он растянулся в своей нелепой улыбке:
— А еще говоришь, что мы друг друга не знаем.
Глава третья
Той ночью я долго не ложилась, читая Цену рассвета (осторожно, спойлер[12]: цена рассвета — это кровь). Это было не Высшее страдание, но главный герой, старший сержант Макс Хаос, был вполне приятен, если не обращать внимание на то, что за 284 страницы он убил, по моим подсчетам, не меньше 118 особей.
Так что утром четверга я встала поздно. В маминых правилах было никогда не будить меня, потому что одно из требований для Профессионального больного — это много спать, и я сначала очень удивилась, когда проснулась от прикосновения ее рук к моим плечам.
— Почти десять, — сказала она.
— Сон борется с раком, — сказала я. — Я долго читала.
— Это, должно быть, была особенная книга, — заметила она, вставая на колени рядом с кроватью и отвинчивая меня от огромного прямоугольного кислородного концентратора, которого я звала Филипом, потому что он выглядел как Филип.
Мама прицепила меня к портативному баллону и напомнила, что у меня занятия.
— Это тот парень дал тебе? — спросила она из ниоткуда.
— Под этим ты подразумеваешь герпес?
— Ну ты и шутишь, — сказала мама. — Книга, Хейзел. Я имею в виду книгу.
— Да, он дал мне ее.
— Я вижу, что он тебе нравится, — сказала она, приподнимая брови, как будто это замечание требовало какого-то особого материнского инстинкта. Я пожала плечами. — Я же говорила, что Группа поддержки рано или поздно пойдет тебе на пользу.
— Ты снаружи ждала все время?
— Да. Я взяла с собой кое-какую бумажную работу. Ну что ж, молодая леди, время начинать день.
— Мам. Сон. Рак. Борьба.
— Я знаю, дорогая, но тебе нужно на урок. И потом, сегодня же… — ликование в мамином голосе было очевидным.
— Четверг?
— Ты что, серьезно забыла?
— Похоже на то…
— Сегодня четверг, 29 марта! — она практически прокричала с чокнутой улыбкой, прилипшей к ее лицу.
— Ты чересчур возбуждена из-за того, что знаешь дату! — прокричала я в ответ.
— ХЕЙЗЕЛ! ЭТО ТВОЙ ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ ПОЛУ-ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ!
— Оооххх, — вздохнула я. Моя мама была реально любительницей максимизации праздников. ЭТО ДЕНЬ ДЕРЕВА[13]! ПОЙДЕМТЕ ОБНИМАТЬ ДЕРЕВЬЯ И ЕСТЬ ПИРОГ! КОЛУМБ ПРИВЕЗ ОСПУ К ТУЗЕМЦАМ; МЫ ДОЛЖНЫ ОТМЕТИТЬ ЭТО СОБЫТИЕ ПИКНИКОМ! и т. д. — Ну что ж, счастливого мне тридцать третьего Полу-Дня Рождения, — сказала я.
— Что ты хочешь делать в свой особенный день?
— Прийти домой из колледжа и поставить мировой рекорд по числу просмотренных подряд эпизодов Битвы шеф-поваров.
Мама дотянулась до полки над моей кроватью и взяла Синю, голубого мягкого медведя, который у меня с тех пор, как мне было вроде года, еще в то время, когда считалось социально приемлемым называть друзей по цвету их кожи.
— Ты не хочешь сходить в кино с Кейтлин или Мэттом? — они были моими друзьями.
Неплохая идея.
— Конечно, — сказала я. — Я позвоню Кейтлин и спрошу, не хочет ли она сходить в молл[14] или типа того после школы.
Мама улыбнулась, прижимая медведя к животу.
— Это все еще круто, ходить в молл? — спросила она.
— Я очень горжусь незнанием того, что круто, — ответила я.
★★★
Я написала Кейтлин, приняла душ, оделась, а затем мама довезла меня до колледжа. Мне нужно было на лекцию американской литературы, посвященную Фредерику Дугласу[15]. Аудитория была большей частью пуста, да и мне не заснуть было невероятно трудно. В середине урока Кейтлин ответила на мою смс-ку:
Крутотень. С Полу-Днем! В Каслтоне в 15:32?
У Кейтлин была наполненная социальная жизнь, требующая поминутного расписания. Я ответила:
Хорошо. Я буду на фуд-корте.
Мама забрала меня с учебы и отвезла в книжный магазин, расположенный рядом с моллом, где я купила Полуночные рассветы и Реквием по Хаосу, первые два сиквела к Цене рассвета, а затем дошла до огромного фуд-корта и купила диетическую колу. Было 15:21.
Я читала и поглядывала на детей, играющих на площадке, оборудованной под пиратский корабль. Там был туннель, через который постоянно проползали два ребенка, и они делали это снова и снова, не уставая, что заставило меня думать об Августе Уотерсе и экзистенциально обремененных штрафных бросках.
Мама тоже была на фуд-корте, одна, сидела в углу, где, как она думала, я ее не замечу, ела сырно-мясной сендвич и проглядывала какие-то бумаги. Наверное, что-то медицинское. Сквозь документы можно было продираться бесконечно.