Она подумала, что он, возможно, произнесет какой-нибудь тост. Мария не понимала странную велеречивость, которая охватывала большинство русских, как только они оказывались за столом. От папы она никогда не слышала тостов, и, вероятно, поэтому произносить их казалось ей неестественным.
К счастью, Феликс обошелся без тоста. И Марию не разглядывал, и вопросов никаких не задавал. Он молча пил вино и смотрел на золотые огоньки в своем бокале.
Он молчал так, что это совсем не тяготило, но все же Мария сочла нужным спросить:
– Вы не знаете, Феликс, у Нины все в порядке?
– Да. Она квартиру нашла.
– Но это не обязательно, ведь я ей говорила. Она нисколько мне не мешает и может жить у меня.
Уже сказав это, Мария поняла, что говорит глупости. Что значит жить у нее? А куда в таком случае должен деваться Нинин друг?
– Я не так уж много времени провожу дома, – совсем уж неуместно добавила она. Как будто бы этот молчаливый человек спрашивал, как распределяется ее время. – Я ведь разбираю архивы русских эмигрантов и записываю их воспоминания. А это обычно немолодые люди, поэтому я прихожу к ним домой и, бывает, провожу там целые дни.
– Не трудно вам? – спросил он.
Вопрос показался Марии странным.
– Почему мне может быть трудно? – с удивлением переспросила она.
– Чужие люди. А вы, говорите, целые дни с ними проводите.
– Но не все дни. И потом, это глубокие люди. Знаете, когда папа только что познакомил меня с некоторыми из них – с теми, впрочем, кого теперь уже нет в жизни, – я долго не могла понять, чем они отличаются от всех людей, которых я знала прежде. Я тогда была еще ребенком, но все же чувствовала, что они другие.
– И чем же?
– Они… Я чувствовала, что все они стараются сделать так, чтобы я более тонко понимала смысл любых событий. Чтобы не думала, будто одно какое-нибудь мнение, или определение, или даже влечение является окончательным. Я непонятно говорю?
– Вы говорите понятно.
Мария допила вино, и Феликс налил ей еще.
«Я правильно предполагала, – подумала она. – От вина развеялась усталость».
От вина, она почувствовала, у нее даже щеки раскраснелись. Мария приложила к щекам холодные ладони. Впервые с той минуты, когда она вошла в дом, ей стало как-то полегче. Да, конечно, от вина.
– Я скучала без них в то время, когда не была здесь, – сказала она. – Без разговоров с ними. Только теперь я это понимаю.
И наконец спохватилась, что ведет себя просто неприлично. Невозможно же так долго говорить о себе! Разве это может быть интересно постороннему человеку? И то, что она по непонятной причине вдруг почувствовала себя легко, совершенно ее не извиняет.
– Вы давно в Париже, Феликс? – спросила Мария.
– Не очень.
– Учитесь или работаете?
Уже спросив это, она поняла, что он, пожалуй, старше, чем может быть студент, во всяком случае, такой студент, который стал бы приезжать сюда на учебу из России.
Она незаметно присмотрелась к нему. Плечи широкие, и во всем облике совсем нет юношеской нескладности и юношеской трепетности нет тем более… Да, конечно, ему за тридцать.
– Работаю, – ответил он. И, не дожидаясь очередного ее вопроса, объяснил: – У нас про такую работу когда-то говорили: лужу, паяю, ЭВМ починяю.
– ЭВМ?
– Так советские компьютеры назывались. Вам неприятно слышать об этом?
«Странно, что он догадался, – подумала Мария. – Я и не предполагала, чтобы это было так заметно, о чем мне приятно или неприятно слышать. Во всяком случае, раньше этого нельзя было понять по моему лицу. Видимо, Россия не прошла даром».
Ей не хотелось больше ни слышать, ни думать обо всем, что происходило в России. Наверное, из-за этого и пробежала по ее лицу тень, которую заметил Феликс.
Удивительно, как при такой своей наблюдательной молчаливости он уживается с жизнерадостной хохотушкой Ниной.
– Это детали для вашей работы – там, в гостиной? – не отвечая на его вопрос, в свою очередь спросила Мария.
– Да.
Неизвестно, сколько продолжался бы подобный разговор – впрочем, он, как ни странно, нисколько Марию не тяготил, – но тут в прихожей хлопнула дверь.
– Это Нина? – спросила Мария.
– Ой! – воскликнула Нина, влетая в кухню. – А я смотрю, пальто какое-то неизвестное. Думала, сожитель мой женщину привел.
– Мне кажется, вы живете весело, – улыбнулась Мария.
– Да, не жалуемся. С приездом вас, тетя Мари.
– Какая ты стала церемонная! – Мария не могла сдерживать улыбку при виде краснощекого веселого лица Таниной внучки. – Извини, я не предупредила, что приеду сегодня.
– Надо было вас встретить?
– Нет, конечно, нет. Просто мне неловко, что я…
– Ничего, Феликс не обидчивый. Или это он вас обидел? Голый был, может?
Мария бросила на Феликса быстрый взгляд – вдруг он все же обидится на такую бесцеремонность своей подруги по отношению к нему? Но он смотрел не на Нину и тем более не на нее, а непонятно куда – кажется, просто в себя – и едва ли даже слышал, о чем болтают женщины. Странно, но в такой его отрешенности Мария не почувствовала пренебрежения.
«Он просто думает, – поняла она. – Не делает вид, будто не обращает на нас внимания, а действительно не обращает, потому что думает. Интересно, о чем?»
– Феликс сказал мне, что у тебя все в порядке, Нина? – спросила она.
– Раз Феликс сказал, значит, так и есть, – кивнула та. – Он парень догадливый.
– Как твоя учеба?
– Окейно. В смысле, хорошо.
– Тебе не мешает то, что ты подрабатываешь?
– Кем подрабатываю? – удивилась Нина. И сразу догадалась: – А!.. С Жан-Люком? Не, учиться он не мешает. Наоборот, сам еще языку меня учит. Специфическому, правда, но тоже неплохо.
– Полин хотя бы вовремя тебе платит? Если бы я знала, что ты захочешь подрабатывать бебиситтером, то заранее могла бы подыскать для тебя более обязательную маму.
– Ничего, все нормально.
– А с Жан-Люком тебе не трудно?
Мария не очень понимала, зачем один за другим задает эти вопросы. Нельзя сказать, что ее так уж интересовали подробности Нининой работы… Но то, что таким неуловимым образом и непонятно благодаря чему установилось в кухне, где они сидели втроем, почему-то казалось ей дорогим и хотелось продлить существование этой хрупкой общей субстанции.
– Да вроде нет… – ответила Нина.
Мария сразу уловила перемену в ее тоне.
– Но – что? – спросила она.
– А почему вы думаете, что мне должно быть с ним трудно? – спросила Нина вместо ответа.
– Не именно тебе. Я думаю, он вообще непростой ребенок.
– Почему? – настаивала та.
– Он постоянно ощущает свою ненужность, свою… случайность для своей мамы, – сказала Мария. – Это трудно даже для взрослого, а тем более для маленького, я думаю.
– Почему? – спросил Феликс.
Его вопрос прозвучал неожиданно. Мария была уверена, что он по-прежнему не прислушивается к их с Ниной разговору. Но, взглянув на него, встретила его внимательный взгляд. Внимательный и, ей показалось, печальный. Впрочем, только показалось, наверное. Во всяком случае, отсвет печали исчез из его глаз так же мгновенно, как появился в них. Да и отчего бы ему вдруг сделаться печальным?
– Возможно, что я ошибаюсь, – сказала она, прямо глядя в его внимательные глаза. – Но мне кажется, такое самоощущение не просто уязвляет человека, а… Я думаю, из-за ощущения своей случайности на этом свете человек становится менее устойчивым к нагрузкам жизни. Его легко сбивает ветер. Возможно, я неправильно это называю… Это не так?
– Это так, – ответил Феликс. – Но это можно преодолеть. Можно развить устойчивость.
Теперь его взгляд стал жестким. Мария не знала, как отвечать на такой взгляд.
– Вы думаете? – пролепетала она.
– Я знаю.
Феликс поставил пустой бокал на скатерть и поднялся из-за стола.
– Я пойду, – сказал он.
– Но куда? – удивилась Мария. – Ведь уже ночь, и ведь вы сказали, что живете здесь, то есть Нина сказала…
– Правда, да брось ты! – воскликнула Нина. – Переночуй хотя бы.
Не обращая внимания ни на ее восклицания, ни на лепет Марии, он направился к выходу из кухни. В дверях обернулся и сказал:
– Спасибо. Спокойной ночи.
Детали, разложенные на полу в гостиной, он, наверное, собрал заранее, потому что входная дверь открылась и закрылась ровно через минуту.
В недоуменной тишине, которая установилась в кухне, этот звук показался очень громким.
– Ну и дурак! – сердито сказала Нина.
Они вдвоем подошли к окну. Феликс шел по узкой улице Монморанси. Огромная сумка висела у него на плече. Его тень была похожа на тень средневекового мастерового. Наверное, из-за того, что шел он среди старинных домов.
– Алхимик, ей-богу! – с досадой заметила Нина.
– Почему алхимик? – не поняла Мария. И сразу догадалась: – А, Фламель?
– Почему Фламель? – удивилась на этот раз Нина.
– Алхимик Николя Фламель жил на нашей улице. В соседнем доме. Изобретал философский камень.
– Алхимик Николя Фламель жил на нашей улице. В соседнем доме. Изобретал философский камень.
– Ого! – хмыкнула Нина. Про Феликса она, кажется, сразу забыла, увлеченная более интересным впечатлением. – Так Полин – его родственница, что ли, алхимика того? В смысле, он ее предок? Надо будет спросить.
Феликс остановился, обернулся, посмотрел вверх. Марии показалось, что она увидела, как блеснули его глаза, темно, внимательно и непонятно.
Но этого не могло быть, конечно – как она могла бы разглядеть это издалека?
Постояв немного, он снова зашагал по узкой улице – казалось, раздвигая плечами стены старых домов. И скрылся за углом.
Глава 5
– Ну и вот, взяли мы байк напрокат и поехали. А там, в Индии, все ездят, как их левая пятка захочет. И все время сигналят как подорванные. И кажется, что все машины орут как резаные.
– Здорово! – воскликнул Жан-Люк.
– Сначала, конечно, здорово, но скоро надоедает. Особенно коровы.
– Они тоже орут?
– Они шляются где попало. А захотят, так завалятся прямо посреди шоссе, и все должны их объезжать.
– Почему?
– Потому что они священные животные.
– Они живут в церкви?
– Пусть бы лучше в церкви жили, чем на дороге валяться. Да ну ее, эту Индию! Вспоминать неохота.
На самом деле Нинке было неохота вспоминать не Индию, точнее, не Гоа, где она встречала прошлый Новый год, а Вольфа, с которым она туда ездила. И как летели они новогодней ночью по шоссе вдоль океана, как развевались на ветру его длинные волосы, залепляя ей лицо, как раскатисто гремел над океаном его хохот, как она смеялась вместе с ним… Пропади они пропадом, даже самые распрекрасные воспоминания, если за всем этим с неизбежностью следует предательство!
Куда приятнее, чем вспоминать Вольфа, смотреть на рождественский Париж.
Он лежал внизу – не лежал, а дышал всем своим огромным существом, сиял всеми своими необыкновенными, разноцветными, бегущими во все стороны огнями.
Нинка с Жан-Люком стояли на смотровой площадке универмага «Прентан» на Больших Бульварах. Они забрались сюда потому, что Нинкина соседка по квартире, Ангела, вычитала в своем немецком путеводителе, будто именно отсюда открывается какой-то необыкновенный вид на Париж, даже лучше, чем с Эйфелевой башни. Нинка сдуру рассказала об этом Жан-Люку, и тот потащил ее сюда – она подозревала, только потому, что его соблазняла высота, на которой он окажется, а никак не роскошный вид.
Какие мысли крутились теперь в его голове, можно было только догадываться. Во всяком случае, Нинка глаз не спускала с мальчишки, то и дело отгоняя его от перил смотровой площадки. Пришлось даже, чтобы хоть немного его отвлечь, купить ему горячий шоколад в кафе, которое располагалось тут же, на крыше. Помогло это, впрочем, не слишком: Жан-Люк то и дело поглядывал вниз и, похоже, прикидывал, как бы половчее перелезть через перила на узенький карниз.
– Смотри вон туда! – приказала Нинка, кивая на сияющий город. – Красиво же.
– Чего красиво? – Жан-Люк бросил небрежный взгляд на Париж. – Ага, ничего так светится.
Париж светился всей широтой своих улиц и бульваров, всеми куполами и шпилями церквей, дворцов, театров… Даже у Нинки, которая не отличалась восторженностью, захватывало дух от этого огромного праздничного сияния.
– Ну ладно, пошли уже отсюда, – шмыгнул носом Жан-Люк.
Видно, он понял, что перелезть через перила ему не удастся. К тому же, наверное, замерз: нос покраснел, даже темные кудряшки взъерошились, как перья у зимнего воробья.
Нинка нахлобучила Жан-Люку шапку пониже на лоб и скомандовала:
– Двинули вниз.
На улице перед Большими Магазинами творилось что-то невообразимое. Нинка-то считала, что французам об эту пору пора уже сидеть по домам и радоваться Рождественскому сочельнику. Но, видно, сами французы считали иначе: столпотворение у «Галери Лафайет» и «Прентан» было такое, словно люди только сейчас сообразили, что на Рождество принято делать друг другу подарки.
Крепко держа за руку Жан-Люка, Нинка с трудом продиралась через плотную толпу покупателей, перебегающих от одного магазинного входа к другому.
Наконец ей это надоело.
– Стой! – приказала она. – Давай каштанов поедим.
– Давай, – охотно согласился Жан-Люк.
Предложение что бы то ни было поесть всегда встречало у него живейшее одобрение.
Мальчишки-арабы, предлагающие прохожим каштаны в фунтиках из газет, сновали в толпе повсюду, но Нинка решила заодно и погреться – все-таки ветер на смотровой площадке был пронизывающий, – а потому отыскала жаровню, на которой эти каштаны готовились.
Угли в маленьком круглом очаге дышали жаром, каштаны на решетке потрескивали весело и ласково, чернокожий уличный танцор каким-то загадочным образом бил степ прямо в толпе, арабчонок, жарящий каштаны, взирал на круглолицую, круглоглазую иностранку с великолепной французской снисходительностью… Париж!
Нинка засмеялась и, держа растопыренные ладони над жаровней, попросила насыпать ей и Жан-Люку каштанов в два больших фунтика.
Жан-Люк весь перемазался сажей, у Нинки замаслились руки. Оба они выбрались из толпы у Больших Магазинов чрезвычайно довольные.
– Жалко, что ты не будешь со мной встречать Рождество, – сказал Жан-Люк, когда они вышли на площадь перед Гранд-опера.
– Хочешь, с тетей Мари в гости пойдем? – предложила Нинка.
Правда, предложила не слишком настойчиво. Ну что мальчишке делать у какой-то замшелой русской старушки, с которой собирается встречать Рождество тетушка?
Сама Нинка намеревалась провести на этом празднике жизни не более часа – просто из интереса, что это за штука такая, русские эмигранты в Париже, – а потом отправиться к себе в Латинский квартал.
Конечно, соседка Ангела, да и все однокурсники разъехались на рождественские каникулы по домам, но кто-нибудь в Латинском квартале наверняка ведь остался, и не все же собираются ночь напролет поедать фуа-гра за семейным столом.
Ну, или можно будет пойти на улицу Оберкампф, где на каждом шагу бар с дискотекой. Нинка однажды исследовала эту улицу в компании студентов из Бразилии и сделала вывод, что гульнуть там можно до потери сознания.
Но для детского Рождества все эти варианты, разумеется, не годились, не стоило их Жан-Люку и предлагать.
Нинка вспомнила, как в детстве сердце у нее замирало от одного только предвкушения Нового года. А уж в тот момент, когда били куранты и родители наконец разрешали ей заглянуть под елку, где Дед Мороз загодя оставлял подарок, – сердце у нее не замирало, а чуть не выскакивало из груди.
Сегодня отец позвонил ей так рано утром, что она спросонья долго не могла сообразить, кто это.
– С наступающим Рождеством! – прозвучал его бодрый голос в трубке. – Ты же у нас теперь парижанка, по-европейски празднуешь.
– Спаси-ибо… – пробормотала Нинка. И, яростно зевая, спросила: – А ты чего так рано звонишь, пап?
– Мы с Анжеликой через час улетаем. В Египет. Решили встретить Новый год под пальмами. Дешевле выйдет, чем в Подмосковье под елками.
– Ну так и позвонил бы ближе к делу из Египта, – заметила Нинка.
– Из Египта звонки дорогие, – отрезал отец. – Мы не можем себе этого позволить.
«Конечно, мы лучше Анжелочке кусок кастрюльного серебра приобретем! – сердито подумала Нинка. – Нет, от удара спермы у всех одинаково крышу сносит, хоть ты профессор, хоть кто».
Она вспомнила, с каким веселым удовольствием папа умел тратить деньги, как смеялся над маминой привычкой расписывать расходы на месяц вперед, как, бросив свои записи, мама смеялась тоже и однажды сказала Нинке, что безоглядность прекрасна в мужчинах… Вот она, его безоглядность, – на звонке дочке экономит ради удовольствия какой-то дуры, которая ловко ему дает!
Да, невеселые какие-то мысли потянулись за воспоминаниями о новогодней елочке.
– Я не хочу в гости, – сказал Жан-Люк. – Они мне дома надоели.
В этом не было ничего удивительного. Когда бы Нинка ни заглянула к Полин, у той всегда толпились люди. Даже удивительно, когда она успевала писать свои картины или что там она творила – инсталляции?
Впрочем, Нинка не особенно этому удивлялась: ее вторая тетя, то есть тетя-бабка Нелли, средняя из трех сестер Луговских, тоже была художницей, и в каждый из немногочисленных Нинкиных визитов в ее мастерскую она наблюдала там целые табуны гостей; похоже, они вообще там не выводились.
– Ладно, пошли домой, – сказала Нинка.
По дороге они еще побродили по рождественской ярмарке, развернутой на площади. Нинка купила Жан-Люку шоколадного зайца, тот без лишних сантиментов разломил его пополам, и они его с удовольствием съели.
– Мы с тобой только и делаем, что жрем, ты заметил? – сказала Нинка. – Я вообще у вас тут разжирела.
– Ну и что? – удивился Жан-Люк.
– А то, что на корову стала похожа.
– Ты не похожа на корову. Ты очень красивая, Нинка, – сказал Жан-Люк.