– А что за человек завтра придет? – поинтересовалась Мария. – Вы хорошо его знаете?
– Совсем не знаю. Наш консьерж его порекомендовал. Этот человек работает с его племянником в механической мастерской.
– А комод при чем к механической мастерской?
– Поль сказал, что этот человек умеет реставрировать мебель.
– Он русский?
– Ну да, – кивнула Кира Алексеевна. – Иначе не стал бы работать в католическое Рождество. Он придет рано, потому что потом ему надо в мастерскую.
– Конечно, я останусь у вас, – твердо сказала Мария.
А про себя подумала, что оставлять старушку наедине с каким-то сомнительным механиком, который якобы умеет реставрировать мебель, просто опасно.
Глава 8
Мария с детства не любила просыпаться в незнакомых стенах.
Она даже к Таниному дому в Тавельцеве не сразу привыкла, хотя вообще-то он ей нравился. Квартира в Марэ или дом в Кань-сюр-Мер – только в них ее пробуждение было ровным и ясным.
Поэтому, открыв глаза, она почувствовала тревогу и несколько мгновений не могла понять, от чего эта тревога происходит.
Глаза привыкали к незнакомому виду. Фотографии в старинных рамочках, сухие цветы на книжной полке, павлинье перо, тряпичная кукла в клоунском колпаке… Наконец Мария сообразила, что находится не дома, и сразу же вспомнила, что вчера осталась ночевать в гостях, оттого и ощущение тревоги.
Она быстро села в постели. Из кухни доносился высокий, чуть дрожащий голос Киры Алексеевны. Голос у старушки всегда подрагивал, но все-таки Мария обеспокоилась.
«Пришел этот ее механик», – подумала она, поспешно одеваясь.
Было еще темно. Из-за ведущей в смежную комнатку двери доносилось посапывание Нины и Жан-Люка.
Мария все же зашла в ванную. Зубная щетка в запечатанном пакете лежала на стеклянной полочке возле умывальника. Мария улыбнулась: трогательна была старушкина забота.
Комод уже был отодвинут от стены. От этого в кухоньке, и без того тесной, стало вовсе не повернуться: старинный большой комод и его реставратор, тоже немаленький, заполнили все пространство.
– Доброе утро, – сказала Мария. Реставратор обернулся. – Ой! – тоненько и глупо, как девчонка, воскликнула она. – Это вы?
– Да, – кивнул Феликс. – Доброе утро.
– Вы знакомы? – удивилась Кира Алексеевна. – Хотя чему же удивляться? Париж тесен, как мир, извините за банальность.
Во всяком случае, русский Париж в самом деле был необширен, большинство его обитателей были знакомы, время от времени встречались в Соборе на рю Дарю.
Но появление Феликса почему-то поразило Марию.
– Нина тоже здесь, – зачем-то сообщила она. – И Жан-Люк. Мы вчера все вместе отмечали Рождество.
– Да? – неопределенно проговорил Феликс.
Вообще же он не слишком интересовался обитателями квартиры. Кроме разве что комода – вот ему-то он уделял внимание как живому существу, это было очень заметно. Сейчас он протирал его бархатной тряпочкой, и вид у него при этом был такой сосредоточенный, с каким разве что отец мог бы умывать новорожденного ребенка.
– Я предлагала Феликсу позавтракать, но он отказался, – сказала Кира Алексеевна. – И напрасно. Маша подтвердит, у нас приготовлено к Рождеству много вкусностей.
– Спасибо, я не голоден.
Феликс наконец оторвался от своего всепоглощающего занятия и взглянул на старушку. Взгляд у него был совершенно потусторонний.
«Он занят только этим комодом и не может сосредоточиться на нас», – неожиданно догадалась Мария.
Ей стало смешно, и она улыбнулась.
– Мы не будем вам мешать, Феликс, – сказала она. – Пойдемте в комнату, Кира Алексеевна.
– Здесь надо будет угол подклеить. – Феликс прикоснулся к поверхности комода. – Но вот отсюда, изнутри, пластинку придется для этого вырезать, иначе рисунок дерева не совпадет. Это бидермейер, но, похоже, не австрийский, а скандинавский. Так я вырежу?
Хотя Кира Алексеевна и говорила всегда, что для сна ей необходимы старческие четыре часа, но, видно, сегодня она все же не выспалась. Она смотрела на руки Феликса и, не отвечая, покачивала белой, как постаревший одуванчик, головой.
Руки Феликса – большие, с длинными и широкими пальцами – замерли на поверхности комода, как на клавишах рояля. Казалось, они ожидают ответа, его руки.
– Делайте все, что считаете нужным, – сказала Мария. – Я думаю, вы лучше нас во всем разберетесь.
Она отвела старушку в комнату, усадила на диван.
– Я, Машенька, все же не рассчитала свои силы, – пробормотала Кира Алексеевна. – Лучше бы мне подремать… Когда, он сказал, закончит работу?
– Феликс ничего об этом не сказал. – Мария сняла плед со спинки кресла. – Давайте я помогу вам прилечь, Кира Алексеевна? Не беспокойтесь, я все выясню. Вы договорились об оплате?
– Да-да, – кивнула старушка. – Но он сказал, что аванс не нужен, и я заплачу, когда все будет готово. Узнай, пожалуйста, когда это будет… Извини, я обременила тебя…
Силы оставили ее как-то разом, будто воздух вышел из надувного шарика. И уснула она мгновенно, в ту самую минуту, как ее голова коснулась думочки, лежащей на диване.
Мария укрыла старушку пледом и вышла из комнаты.
– Феликс, может быть, вы выпьете хотя бы кофе? – спросила она, входя в кухню.
Вряд ли он услышал ее вопрос. Он сидел на корточках перед комодом и что-то сосредоточенно разглядывал на фасаде нижнего ящика. Потом резко распрямился и сказал:
– Придется с собой забрать. Его лаком надо покрыть, а старушка запаха не выдержит.
Все-таки обращал он, значит, внимание на не относящиеся непосредственно к комоду явления. Вот, на старушкино удобство хотя бы.
– Вам нужно помочь? – спросила Мария.
Он посмотрел с недоумением. Впрочем, оно сразу же сменилось в его глазах другим каким-то выражением.
– Нет, не нужно, – с этим непонятным выражением, но уже не в глазах только, а и в голосе тоже, ответил он.
– Вас что-то удивляет? – проговорила Мария.
Когда он вот так смотрел, так внимательно и непонятно, она чувствовала какую-то странную робость перед ним. Но причина собственной робости была совершенно необъяснима для нее.
– Да. – Он наконец улыбнулся.
– Но что же?
– То, что вы предлагаете мне помощь.
– Но это же естественно!
– Ничего не естественно. Вы нежная женщина – и предлагаете помочь мне перенести комод.
– Да, правда! – засмеялась Мария. – Конечно же, это смешно.
Только теперь она поняла, как комично прозвучал ее вопрос. Здесь, в тесной кухоньке, она стояла почти вплотную к Феликсу, и было видно, что ее макушка едва достает ему до плеча.
Она подняла глаза. В его встречном взгляде было что-то вроде радости. До сих пор ей казалось, что способность радоваться, во всяком случае, сколько-нибудь открыто, ему совсем не присуща.
Впрочем, до сих пор – это ведь означало всего одну встречу с ним. И почему он вдруг назвал ее нежной женщиной? Это было как-то необычно, никто ее так не называл.
– Я за Полем схожу. Он поможет комод вынести, – сказал Феликс.
– Вы на машине? – спросила Мария.
– Да.
Пока Феликс ходил за консьержем, пока вместе с ним выносил комод из кухни на лестницу, Мария собирала свои вещи.
Она заглянула в спальню – может, надо разбудить Нину и мальчика? Но те спали так сладко, что Мария не стала этого делать.
Она услышала, как захлопнулась дверь. Стало тихо. Из-за кромешной тишины, воцарившейся в маленькой квартирке, ей стало грустно и захотелось поскорее уйти тоже. Кстати, она вспомнила, что так и не выяснила, когда будет готов комод, а ведь обещала Кире Алексеевне.
Феликса она увидела уже на бульваре. Он садился в машину, которая показалась Марии допотопной. Впрочем, была она, как видно, вместительной: массивного комода не было заметно, значит, он полностью уместился в багажник.
– Феликс, подождите! – окликнула Мария. – Ведь я не узнала, скоро ли вы сможете закончить эту работу. Дело в том, – добавила она, подходя к нему и словно бы оправдываясь за свое неуместное любопытство, – что Кира Алексеевна нуждается в деньгах, потому и продает этот комод, и ей, конечно, хотелось бы поскорее.
– Через три дня привезу, – сказал он. – Как только лак высохнет. – И спросил неожиданно: – Я отвезу вас домой?
– Но совсем не обязательно, – смутилась Мария. Она терпеть не могла обременять кого-либо собою. – Я вызову такси.
– Незачем. Я живу в трех улицах от вас. Садитесь.
В машине пахло крепким горьковатым табаком и почему-то металлом. Это странное сочетание показалось Марии приятным.
– Я инструменты здесь держу, потому металлом пахнет, – сказал Феликс.
Он ответил на вопрос, который она не успела задать. Мария еще при первой встрече заметила, что он каким-то удивительным образом знает, о чем она хотела бы спросить. Впрочем, почему же удивительным образом? Просто она слишком незамысловата, по-видимому, вот и нетрудно догадаться.
Машина ехала по бульвару Батиньоль. Утренний послерождественский Париж был пустынен и странен. Мария поняла вдруг, что впервые в жизни едет по городу в такое утро.
– Это совсем ново для меня, – сказала она.
И сразу спохватилась, что говорит не вполне ясно. В этой просторной старой машине, в горьковатом ее нутре, в обществе этого непонятного мужчины она чувствовала себя как в одиночестве. Это было самое естественное для нее состояние, потому что она привыкла жить в одиночестве, но все же, конечно, следовало бы изъясняться разумнее.
– Утро после Рождества я всегда проводила дома, – пояснила Мария. – И сегодня впервые в жизни оказалась в это время на городских улицах.
– Вы чувствуете себя неуютно? – спросил Феликс.
Его глаза поблескивали в темноте зимнего Парижа.
– Нет, – ответила Мария. – Но уютно было бы тоже неправильным словом. Я чувствую себя странно. Как будто мой мир немножко сместился – вот так будет точно сказать. – Она покачала головой и добавила: – Но я замечаю, что снова стала говорить по-русски неправильно.
– Все правильно. А смещение оттого, что ночь не спали, – сказал Феликс. – Что должно было вам присниться – присниться не успело. Вот оно теперь в явь и пробирается. Это просто сонные фантомы, – добавил он, Марии показалось, успокаивающим тоном.
– Вы очень необычно сказали, – улыбнулась она.
– Сейчас домой вернетесь и отдохнете.
– Вообще-то я не устала, – сказала Мария. – Мальчик, к нашему удивлению, быстро отправился спать, сразу после двенадцати, и мы очень тихо сидели с Кирой Алексеевной. Вы хотите что-то спросить, Феликс. Но не решаетесь, – заметила она. – Спросите, пожалуйста, меня нисколько не смутит любой ваш вопрос.
– Откуда вы знаете, что любой?
– Мне так кажется.
– Да я ничего особенного вообще-то… Просто подумал, что вам со старушкой, наверное, скучно было праздновать. В Париже красивое Рождество. Хочется на улицы.
– Разве? Нет, на улицы мне не хотелось. Наверное, я просто привыкла к этой красоте. А с Кирой Алексеевной нисколько не скучно. Я знаю ее много лет, она работала с моим папой, была его… как это… ассистент на его операциях. Он был хирург, – пояснила Мария. – У Киры Алексеевны была нелегкая жизнь. Впрочем, я мало знаю русских здесь, у которых жизнь была бы легкой. Ее мама успела уйти, то есть уплыть, из Крыма на последнем пароходе. Она была беременна тогда, это уже было заметно. На пароходы давали билеты только военным. Ее муж был офицер армии Врангеля, ему дали один билет, только для него. И он втолкнул свою жену на сходни по этому единственному билету, и сходни тут же убрали. Она плакала, рвалась назад, но ее не пустила военная медсестра, которая тоже отплывала на этом пароходе. Мама родила Киру Алексеевну уже в Париже. А ее мужа расстреляли и сбросили его тело в старый генуэзский колодец. Там были женщины с грудными детьми, в этих колодцах, жены офицеров или, может быть, просто женщины, которые считались врагами. Многих бросали в эти колодцы полуживыми, и детей тоже. Кира Алексеевна узнала все это только десять лет назад. Кто-то из тогдашних крымских очевидцев оставил воспоминания, и их опубликовали в России. Но извините, – спохватилась Мария. – Возможно, это не совсем хочется вам знать, а я рассказываю, не спросив вашего желания.
– Рассказывайте, рассказывайте, – сказал он.
– Я знаю много таких историй. Мне кажется, это не просто собрание ужасных фактов. Это свидетельство.
– Свидетельство чего?
– Есть то, что называется цивилизационным кодом. Русский цивилизационный код был разрушен теми событиями очень сильно. А ведь потом еще были коллективизация, голод, война, бесконечные репрессии. Людей убивали и убивали, и всегда лучших. Может быть, этот русский код разрушен навсегда.
– Не волнуйтесь, – сказал Феликс.
– Вы считаете, что это не так?
– У вас губы побелели. Не волнуйтесь, Мария.
– Да-да, – сказала Мария. – Я не буду. Все равно ничего не изменить. Извините, Феликс.
– За что?
– Я стала говорить не о том.
– А о том – это было бы о чем?
– Наверное, о Рождестве. – Мария улыбнулась. – Вам, наверное, грустно работать в праздник.
Она хотела сказать еще, что в работе в праздник есть что-то неприкаянное, но ей показалось неловким говорить это ему.
– Нет, ничего, – усмехнулся Феликс. – Я привык не думать о таких вещах.
– О каких?
Он не ответил. Мария вдруг поняла: о праздниках, конечно. О том, что их можно как-нибудь отмечать. Она поняла это так ясно, как если бы он произнес это вслух.
В нем чувствовалась сила, и ей было непонятно лишь, почему, чувствуя эту его силу, она беспокоится о нем. Это было непонятно во всех отношениях.
– Вы охотно реставрируете мебель? – спросила Мария.
Он улыбнулся. Она чуть наклонилась вперед, пытаясь заглянуть ему в лицо. Что в ее словах показалось ему смешным? Но понять его мысли было невозможно.
– Охотно, – ответил Феликс.
Он на мгновенье отвел глаза от дороги и посмотрел на нее тем внимательным взглядом, который приводил ее в смущение.
– Просто я знаю немало людей, у которых есть старинная мебель, – поспешно объяснила Мария. – Если вам нужны заказы, то я могла бы вам помочь. Мне и самой нужно отреставрировать кое-какие предметы. Но не здесь, а на Ривьере. Там есть дом, в котором я живу летом. То есть не только летом, зимой тоже, но зимой там не слишком уютно: холодно и сильный ветер с моря.
– Если надо будет, я приеду, – сказал он.
– Едва ли вам это понадобится. Здесь, в Париже, старинная мебель есть в каждом доме. Да, всего три дня назад я слышала от одной ученицы, с которой занимаюсь русским языком… Я могу вам позвонить, если что-то узнаю точнее?
– Можете, – кивнул Феликс.
Машина ехала по узким улочкам Марэ. Ставни на окнах были еще закрыты, и от этого дома казались спящими.
– Благодарю вас, – сказала Мария, когда Феликс остановил машину возле ее дома.
Она хотела попросить его, чтобы он сейчас позвонил на ее телефон или чтобы она позвонила ему – в общем, чтобы они как-то обменялись номерами. Но тут выяснилось, что телефон она где-то забыла. Может, вообще потеряла.
– Запишите мне, пожалуйста, ваш номер, – попросила Мария.
Она достала из сумочки блокнот, протянула ему. Смотрела, как он записывает. Почерк у него был разборчивый и твердый. Все, что он делал, завораживало. Хотя ничего особенного, конечно, нет в том, чтобы записать на листке бумаги несколько цифр.
– Я непременно позвоню вам, – сказала Мария, стоя у двери подъезда.
Уже когда машина скрылась за поворотом улицы, она вспомнила, что так и не спросила, почему Феликс не праздновал Рождество с Ниной.
«Как жаль, если они поссорились всерьез! – подумала она. – Нина вся во власти собственной молодости и, кажется, совсем не понимает, как драгоценен в мужчине талант».
Глава 9
Что такое гармония, Феликс Ларионов знал гораздо раньше, чем услышал это слово.
Он знал это не из сложных умственных построений, но из собственной, пусть и очень еще небольшой жизни. А такое знание вообще не нуждается в объясняющих словах.
Гармония – это была мама, красивая настолько, что при взгляде на нее хотелось зажмуриться. Феликс однажды услышал это от главного режиссера в мамином театре, а услышав, сразу понял, что и сам всегда чувствовал то же самое, только не понимал, что именно он чувствует. С тех пор как это стало ему понятно, он зажмуривался каждый раз, когда мама входила в квартиру – вечером после спектакля или просто с улицы днем, – а когда открывал глаза, то она представала перед ним в ослепительном сиянии, и его охватывал восторг.
Еще гармония – это были бабушка и дедушка. Конечно, у них гармония была совсем другая, потому что они были не красивые, а, наверное, самые обыкновенные, и у бабушки на лице были даже морщины, которых и вообразить невозможно было у мамы. Но зато в их квартире, где золотые корешки книг поблескивали за стеклами высоких, от пола до потолка, старых шкафов, а другие книги, без золотых корешков, громоздились повсюду, даже на подоконниках, и над всеми этими книгами загадочно мерцали картины, – в этой квартире было так хорошо, так спокойно, что чувство, которое испытывал Феликс, когда приходил к бабушке с дедушкой, было в точности похоже на то, которое было связано с мамой.
Все это – и связанное с мамой, и связанное с бабушкой и дедушкой – было одно сплошное счастье.
Когда Феликсу исполнилось восемь лет, выяснилось, что гармония есть не только в маме с ее красотой и не только в бабушке и дедушке с их спокойным уютом, но и в нем самом. Выяснилось это неожиданно, но Феликс удивился не очень. Ведь он их – мамин, бабушкин, дедушкин. И почему же в нем не может быть того, что есть в них во всех?
Конечно, это проявилось в нем не так, как в них, а по-своему, но ведь так и должно быть, наверное?
В тот день мама привезла Феликса к бабушке и дедушке в Трехпрудный переулок, но сама к ним в квартиру не поднялась. Она торопилась на репетицию, поэтому дедушка встречал Феликса у подъезда, чтобы мама не выходила из такси. Заодно дедушка и заплатил за такси: у мамы на это денег вечно не хватало.