– Постерегем, дядь Алексей! – крикнул вслед Тимка.
– Это вы из Москвы приехали? – спросил дядя Алексей по дороге.
– Д-да… – стуча зубами, подтвердил Феликс.
Теперь его начал бить озноб.
– А зачем?
Ответа на этот вопрос Феликс не знал.
К счастью, дядя Алексей, наверное, и не ожидал от него сейчас ответа.
Дойдя до изгороди Феликсова двора, он крикнул:
– Есть кто дома? Хозяина принимайте!
На крыльцо вышла мама. Увидев ее, дядя Алексей оторопел.
– Здрасте… – проговорил он. – Вы хозяйка?
– Филька! – воскликнула мама. – Боже мой, что с тобой?!
– Далеко плавает сынок твой, – ответил вместо Феликса дядя Алексей.
Мама подбежала к нему, хотела взять Феликса у него из рук, но он сказал:
– Давай в дом занесу. Не младенец уже – тяжелый.
Он понес Феликса к дому. Из сарая, стоящего в углу двора, вышел Николай. Он проводил дядю Алексея и маму мрачным взглядом.
– Коля! – со слезами в голосе воскликнула мама. – Посмотри, он же чуть не утонул! Это ужас какой-то! Кто, ну кто тебе разрешил заплывать так далеко? – обратилась она уже к Феликсу.
– Перестань кудахтать, – сказал Николай.
Тон у него был жесткий. Феликс никогда не слышал, чтобы он так разговаривал.
– Вот сюда положите его, пожалуйста, – сказала мама, входя вслед за дядей Алексеем в центральную комнату. – Как это случилось, вы не знаете?
– Да как обычно случается? – пожал плечами дядя Алексей. – Купался, заплыл на глубину. Пацанята и не заметили. Хорошо, я неподалеку рыбачил.
– Спасибо вам! – с чувством сказала мама.
– Скажите… – Дядя Алексей смотрел на нее с таким изумлением, словно она не стояла на полу, а парила под потолком. – Скажите, а в кино я вас не мог видеть? Про мафию кино, я забыл, как называется. Год назад во всех кинотеатрах шло.
– Нет, не могли, – быстро ответила мама. – Я учительница по профессии.
Учительницей была не она, а бабушка. Мама, наверное, просто назвала первую профессию, которая ей вспомнилась.
– Не похожа ты на учительницу, – усмехнулся дядя Алексей.
– А это не твое дело, кто на кого похож.
Николай тоже вошел в дом и, стоя у двери, смотрел оттуда с жестким прищуром.
– Муж твой? – обернувшись к нему и окинув его неторопливым взглядом, поинтересовался дядя Алексей. – Надо же!
– Что?
Прищур Николая стал жестче.
– Да так… – медленно проговорил дядя Алексей. – А ты на меня не щурься. У нас тут не зона.
И, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты.
– Зачем ты с ним так, Коля? – укоризненно сказала мама. – Он же Фильку спас.
– Спас! – Феликсу показалось, что у Николая клацнули зубы. – Теперь, значит, дрочить можно на тебя?
– Коля! – возмутилась мама. – Что ты говоришь? Еще и при ребенке.
Непонятно было, что так взбесило Николая, но струна, которую Феликс всегда чувствовал в нем натянутой, теперь звенела на жестком пределе.
– Какой он ребенок? – хмыкнул Николай. И, в два шага пройдя через комнату, остановился у продавленного дивана, на который дядя Алексей положил Феликса. – А ну встань!
Он не сказал это, даже не крикнул, а проклокотал. Звук шел у него не изо рта, а прямо из горла. Такой звук издавал волк, которого Феликс видел в фильме Би-би-си. Через минуту тот волк впился в горло оленю, которого преследовал.
– Встань, сказал! – тем же клокочущим голосом повторил Николай.
Феликс встал с дивана. От удивления его даже не пошатывало.
Коротко, без замаха Николай ударил его по лицу. Потом еще раз, еще.
– Ко-оля!..
Мама закричала так, что у Феликса зазвенело в ушах. Правда, в них уже и так звенело от полученных пощечин.
Мама бросилась к нему. Николай перехватил ее и отшвырнул в сторону, как собачонку. Все еще крича, она отлетела к стене.
– Не лезь, куда не понимаешь, – сказал он негромко и не глядя не нее. – Хочешь, чтоб тебе в следующий раз его труп принесли?
Мама замолчала мгновенно, словно, отшвырнув ее, Николай нажал на какую-то кнопку и отключил ей голос.
Он еще раз ударил Феликса и процедил, глядя ему прямо в глаза:
– Полезешь куда не надо – пришибу. Понял?
Феликс молчал. Он был так ошеломлен, что язык у него отнялся снова. Как будто он еще раз утонул.
– Понял? – повторил Николай.
И тут Феликса охватила такая ярость, что все побелело у него перед глазами. Никогда его не били, никогда! Да еще вот так, по лицу!
Он вскинул руку повыше и попытался ударить Николая если не в лоб, то хотя бы в грудь. Тот перехватил его руку, сжал запястье. Феликс вскрикнул. Он не заплакал, но слезы брызнули у него из глаз от боли.
Подержав его запястье несколько секунд, Николай ослабил хватку. Но при этом он взял Феликса за шиворот, как щенка, и потащил из комнаты. Он тащил его молча, ничего не объясняя. Феликсу показалось, что он дотащит его вот так до края деревни, а там бросит в глубокую яму – их много было вокруг, раньше здесь добывали соль, и они были для чего-то нужны.
Но Николай только вытащил его из комнаты в сени и втолкнул в чулан. Хлопнула дверь.
– Посиди, подумай, дорога тебе жизнь или нет, – донесся из-за двери голос Николая. – До умного додумаешься – позовешь.
«Лучше сдохну», – стиснув зубы, подумал Феликс.
Он никогда не говорил так раньше – «сдохну». Но теперь все переменилось.
Он еле сдерживал слезы. Это были слезы бессилия. Чтобы не всхлипнуть – не хватало еще Николаю услышать, как он ревет! – Феликс отошел подальше от двери и сел на пол чулана. Прямо над ним было крошечное окошко – даже не окошко, а похожая на бойницу прорезь в бревнах. Она была сделана, чтобы чулан проветривался и не отсыревал.
Феликс сидел на земляном полу и смотрел, как меняется цвет неба в этой узкой бойнице. Вот оно из голубого становится синим, вот синеет еще, делается темным, бархатным…
Он смотрел на небо очень долго, и мысли его не то чтобы успокаивались, но делались холодными и стройными.
«Не навсегда же он меня сюда засунул, – думал он этими своими новыми холодными мыслями. – День подержит, ну, два. Больше она ему все-таки не даст. – Он вспомнил, как мама замолчала, словно выключилась, и замерла у стены, не пытаясь его защитить. Он понял, что теперь может называть ее только «она». – Да, наверное, завтра утром выпустит. Но если сразу убежать, то сразу же и поймают. И деньги… Сколько билет стоит на поезд? Зайцем далеко не уедешь – снимут, вернут ей обратно. Надо подождать. Дня два. Лучше три».
Он стал думать, сколько дней сможет выдержать до побега. Сколько сможет сдерживаться, глядя на нее и на Николая. Он давал себе задание: надо выдержать даже не три дня, а целых пять.
Вдруг Феликс услышал тихие голоса. Он бросился под бойницу, прислушался. Конечно, это как раз их голоса и были, Николая и ее.
– Нина, родная моя, пойми: он мужчина. А мужчина должен уважать силу, иначе жизнь его сломает. Он у тебя и так воспитан, как… Я не в укор тебе, родная, не думай! Я все понимаю: мужчины рядом с пацаном не было, а ты женщина, чудо мое прекрасное, любовь моя… красавица моя…
Николай замолчал, словно задохнулся. Феликс подтащил к бойнице ящик, влез на него. Теперь ему виден был кусочек двора перед стеной дома. На этом кусочке стояли обнявшись она и Николай. Если бы Феликс не был сейчас охвачен отвращением, он подумал бы, что это необыкновенно красиво – то, как они стоят. Николай прижимал ее к себе, целуя, ее руки были вскинуты ему на плечи.
– Любимая… спасла меня… – шептал Николай. – Бог мне тебя послал…
– Коля, Коля… Единственный мой… – Ее голос тоже срывался, был полон незнакомых придыханий. – Я не знаю… Но у меня… У меня все в груди перевернулось, когда я увидела, как ты его…
– Ну хватит уже. – Николай отстранился от нее. – Нина, у него самый возраст поганый. Если его сейчас на место не поставить, он тебе через год-другой на голову сядет. Ты мне поверь.
– Я верю… – прошептала она.
Феликс спрыгнул с ящика. Его била крупная дрожь.
Он никогда не размышлял, что это такое, когда мужчина и женщина любят друг друга, и даже в книжках – про Айвенго, про похитителей бриллиантов – всегда пропускал страницы, на которых это описывалось. И вдруг он увидел это воочию. И как же это оказалось отвратительно! Какие гнусные, какие насквозь фальшивые слова – родная, единственный, Бог послал, чудо мое…
«Не нужны мне ваши чудеса!» – подумал он со злостью.
Но тут желудок его сжался, потом резко вывернулся, и его вырвало прямо на пол от отвращения к этому всему – к любви, к чудесам, к Богу… Он упал на колени, руки его попали в вонючую жижу, и, сотрясаясь от рыданий, липкими ладонями зажимая себе рот, он слышал, как мужчина и женщина за бревенчатой стеной застонали друг у друга в объятиях и, сначала шурша травой, потом стуча ногами по ступенькам крыльца, бросились в дом так, словно их гнала какая-то страшная, непонятная ему сила.
– Феликс…
В голосе Марии отчетливо слышалась тревога. Феликс вздрогнул.
– Феликс…
В голосе Марии отчетливо слышалась тревога. Феликс вздрогнул.
– Да? – Он покрутил головой, прогоняя никчемные видения. – Извините. Крепкое это ваше «маленькое вино» оказалось.
– Вы вспомнили о чем-то тяжелом? Вы побледнели.
Он уже понял, что она не умеет скрывать свои мысли или тревоги. Ее встревожила его бледность, и она об этом сказала.
– Ничего, ничего. – Он попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривая. Он вообще редко улыбался, а сейчас ему и вовсе этого не хотелось. – Я обещал вас проводить. Пойдемте.
– Вы действительно можете идти? – с той же нескрываемой тревогой спросила она.
– Конечно.
Он улыбнулся уже почти по-человечески.
Подошел гарсон, принялся считать, записывая цифры на бумажной скатерти, которой был застелен стол. Цифры слетали с его карандаша лихо и в каком-то загадочном порядке. Последнюю цифру он обвел кружком. Феликс положил на этот кружок деньги – больше, чем требовала цифра: с чаевыми. Гарсон улыбнулся, благодарно кивнул.
– Но мы не договаривались, что вы меня приглашаете, – с укоризной сказала Мария.
Ее лицо вдруг побледнело, и так заметно, что на этот раз уже Феликс встревожился.
– Что? – спросил он. – О чем вы подумали?
– О том, что русские мужчины считают нужным всегда платить за женщину. У них это разумеется само собой.
– Вам это неприятно?
– Нет. Все равно. Благодарю вас.
Она произнесла это коротко, почти резко. Насколько вообще можно было представить резкость в ее голосе.
Не глядя на него, Мария быстро прошла через зал. Феликс догнал ее уже на улице. Он не понимал, что ее так взволновало. На записную феминистку она вроде бы не похожа.
– Если вам неприятно мое присутствие… – сказал он.
Она быстро обернулась. Слезы блестели в ее глазах. Из-за праздничной иллюминации они казались разноцветными.
– Мария, что с вами?
Феликс почувствовал, что его прошибает дрожь. С ним такого не случалось уже лет десять. Да он вообще забыл, когда волновался так сильно!
– Извините меня, – сказала она. Он слышал, как она старается выровнять свой голос. – Вы здесь совершенно ни при чем. Я… я вспомнила одного человека, одного мужчину, русского, и… Лучше мне было его не вспоминать.
Выровнять голос ей не удалось. Во всех его вздрагивающих тонах звучала такая глубокая, такая пронзительная доверительность, что у Феликса сжалось сердце.
– Ну и не вспоминайте, – сказал он и быстро погладил ее по руке.
Этого, наверное, не надо было делать. Может, это покажется ей фамильярным?
– Я легко чувствую себя с вами. – Она вытерла слезы ладонью. В ее голосе прозвучало удивление. – Ничего, что я так говорю?
– Ничего. Мы можем идти?
– Да-да, пойдемте.
До Марэ дошли в молчании.
– Может быть, вы подниметесь, Феликс? – сказала Мария, когда они остановились возле ее подъезда.
– Почему вы так робко спрашиваете?
Теперь она казалась растерянной. Ее растерянность трогала сердце.
– Потому что не хотела бы вмешиваться в ваши планы.
– У меня нет планов. Для планов я слишком много выпил.
– А я как раз хотела предложить вам выпить еще, – улыбнулась она. – Я не могу понять, отчего моя тревога, и подумала, что, может быть, ее возможно остановить, если выпить еще?
– Может быть, возможно, – с серьезным видом кивнул он. – Во всяком случае, мы попробуем.
Глава 16
Все-таки он чуть-чуть обманул Марию, сказав, что выпил слишком много. Не мог он чересчур опьянеть от хорошего французского вина, хотя бы даже и такого простого, каким Мария считала «маленькое вино» в брассри.
А теперь, когда они пили, сидя у Марии в гостиной, вино и вовсе перестало действовать на него. Феликс был встревожен ее состоянием – растерянностью в ее глазах, следами слез на ее щеках, бледностью ее губ, – а потому не мог расслабиться.
Ему казалось, что надо отвлечь внимание Марии от того, что происходит у нее в душе, но он не знал, как это сделать, не знал, чем может ее отвлечь. Не было в его жизни ничего такого, что стоило бы ее внимания.
– Вы почти не пьете, Феликс, – заметила Мария. – Это плохое вино?
– Да нет, хорошее. Я просто на фотографии отвлекся. – Он кивнул на длинный стол, на котором стояли фотографии в старинных рамках. – Это ваш отец?
Она совсем не была похожа на мужчину с черно-белой фотографии, на которую указал Феликс. У того мужчины не было во взгляде ни растерянности, ни тревоги – у него был твердый взгляд, но в нем была печаль. Феликс никогда не видел людей, в которых твердость соединялась бы с печалью, и это необычное сочетание вызвало у него уважение.
А Мария была похожа на свою маму; ее фотография стояла на столе рядом с отцовской. Только мама приметнее была, конечно. В Марии все было неочевидно, все ускользало, а у ее мамы красота была именно что очевидная: темные длинные волосы, губы той формы, которую называют «лук Амура»…
– Да, это мой папа, – сказала Мария. – Но я на него мало похожа. Скорее, на маму.
– На маму, – согласился Феликс.
Обычно ему бывали неприятны разговоры такого рода, и он всегда их избегал. Но Мария преобразила и это его обыкновение.
Она была как особенное стекло, сквозь которое жизнь видится другим, новым взглядом. Феликс обрадовался, поняв это.
– Впрочем, и на маму я похожа не слишком, – добавила Мария. – Она была человеком не только с яркой внешностью, но и с ярким темпераментом.
– А вы – нет? – улыбнулся Феликс.
– Конечно, нет, вы же видите. Мама была человеком простых и ясных мнений, папа – сложных и ясных мнений. А из меня получилось что-то аморфное. Но это не слишком интересно, – спохватилась она. И улыбнулась, вспомнив: – Когда я пыталась пересказать какие-нибудь свои неочевидные размышления Нине, она еле сдерживала свое желание зевнуть. Это было так трогательно! У нее лицо становилось, знаете, как у маленькой собачки, которая едва не скулит от скуки.
– Да уж, Нинка и размышления – это трудно совместить, – кивнул Феликс. – Где она, кстати? Уже переехала?
– А вы не знаете? – удивилась Мария. – Вчера был такой большой сюжет! Ей позвонила Полин Фламель – вы помните, это мама мальчика Жан-Люка? И вот Полин позвонила и сказала, что уже садится в самолет, чтобы лететь в Нью-Йорк, и у нее любовь, и выставка, и возможность новой работы – в общем, пусть Нина сообщит ее маме, чтобы та забрала мальчика к себе. Я не могла представить, что такое вообще бывает, – тихо добавила она.
– Еще и не такое бывает, – жестко усмехнулся Феликс. – И что Нинка?
– Она позвонила бабушке Жан-Люка в Прованс. Та пришла в совершенный ужас, конечно. Но сказала, что немедленно выезжает. И тут Жан-Люк устроил такой скандал! Мы его еле успокоили. Он сказал, что никуда не поедет без Нины, а если его попытаются забрать, то он всех искусает. Они вместе сейчас в квартире Полин, ждут мадам Фламель. Нина – добрая девочка, – улыбнулась Мария. – Это очень понятно, что ребенок к ней привязался.
– Ну… да, – пробормотал Феликс.
Вот это ему уж точно было неинтересно. Вернее, в этом не было для него ничего нового. Что Нинка не только смешная, самоуверенная, ничего не понимающая в людях, но и добрая, это он понял в первые полчаса знакомства с ней. Даже, может, еще до знакомства он это не столько понял, сколько почувствовал: когда амбал, каждым своим движением изображавший крутизну, принес ее в квартиру Мерзляковых – по сути, в проходной двор, – голую и рыдающую, и стал по-хозяйски стягивать с нее свою мотоциклетную куртку, чтобы поскорее смыться.
То, что этот хренов байкер так гнусно обходится с толстенькой, некрасивой, беспомощно всхлипывающей и цепляющейся за него девчонкой, почему-то так разозлило тогда Феликса – видно, легло на собственное взведенное состояние, – что он спустил его с лестницы, выбросив вожделенную куртку ему вслед.
А обо всем, что произошло потом, ему до сих пор неловко было вспоминать. Брак этот… Проще было, конечно, оформить туристическую визу – те же три недели пришлось бы подождать, которые он, скитаясь по знакомым, провел в ожидании документов для поездки к своей так называемой жене. Ну, выиграл пару лишних месяцев житья в Париже. И все равно эти месяцы уже закончились, и он живет здесь нелегально. Впрочем, как едва ли не каждый второй русский живет во Франции.
В общем, ни малейшего смысла тот его поступок не имел. А Феликс ненавидел поступки, которые совершаются без смысла. Он вообще был уверен, что давно уже не способен подобные поступки совершать, и чувствовал досаду оттого, что таким вот идиотским способом предложил Нинке, очень уж тогда растерянной и несчастной, деньги, без которых она не могла уехать во Францию…
Ладно, можно считать, это его благодарность ей за то, что она натолкнула и его самого на мысль бежать именно во Францию. Он тогда находился в таком страшном, таком подавленном состоянии духа, что мыслить самостоятельно просто не мог.