Как и всё в жизни, она, эта минута, наступила неожиданно.
Был жаркий воскресный день в конце июля. Весь Балтийск высыпал на пляж. Сергей скинул одежду и остался в синих длинноватых трусах. У него была хорошая фигура, крепкие ноги, рыжеватая растительность на груди. А я стеснялась. Купальник у меня был старый, некрасивый – зеленый в белый горох, выгоревший на бакинском еще солнце. Но делать нечего, уж какой есть, где же взять другой? Песок был мягкий, теплый, не хуже, чем в Бузовнах – приморском селении близ Баку, куда мы в школьные годы ездили купаться. Я устремилась в холодную воду и поплыла. Сергей нагнал меня, некоторое время мы молча плыли, потом я легла на спину отдохнуть. Было приятно лежать на покачивающейся воде. Я шевелила ногами и руками, смотрела на голубое небо с кисейными облачками – и вдруг услышала:
– Юля, вы хорошо плаваете.
И потом, после паузы:
– Юля, вы извините, если что не так… Хочу предложить, Юля… Выходите за меня…
– Что? – Я не поверила своим ушам. – Что вы сказали?
– Замуж за меня идите, – повторил он упавшим голосом.
Я засмеялась. Перевернулась на живот, поплыла к берегу.
– Почему вам смешно? – спросил Сергей, когда мы вышли из воды и бросились на горячий песок.
– Очень уж неожиданно, Сережа… В море…
– Могу повторить на суше. Юля, будьте моей женой.
В августе мы расписались. Я стала женой Сергея Беспалова и переехала в его комнату, в военный городок летчиков на косе.
Валя Сидельникова напутствовала меня усмешечкой, в которой была горечь, и блестящим обобщением:
– Все бабы дуры.
Мне было хорошо с капитаном Сережей. Он смотрел на меня сияющими светло-карими глазами. Не раз повторял, что в его жизни, в которой были только казарма, война, служба, – произошло чудо. Готовила я плохо, только училась, да и продукты были не бог весть какие, горох да пшенка, и костей больше, чем мяса, – но Сережа безропотно ел и похваливал мою стряпню, а я смеялась. И была благодарна ему.
С соседками, женами летчиков, у меня установились вполне сносные отношения. В очереди за военторговскими тканями или туфлями – чего только не наслушаешься. Удивительно, что и у жен сохранялась служебная иерархия их мужей. Жены командира полка, его замполита и начштаба проходили вообще без очереди. Жены комэсков не лезли вперед, но в их манере держаться был оттенок превосходства перед женами командиров звеньев и «простых» летчиков. А я не знала, какое место занимала на этой лестнице. Я была женой замполита БАО – батальона аэродромного обслуживания.
Спросила Сергея: как мне надо держаться?
– Ты самая красивая в полку. Так и держись.
– Ничего не самая. Ты видел жену лейтенанта Сироткина. Вот это красотка!
– А ты еще красивее. – Сергей отложил газету. – Какие сволочи американцы, – сказал он. – Пытались линчевать Поля Робсона, представляешь? В городе Пикскиле.
– Робсона? Певца? А за что?
– Ну за то, что он негр. Надо будет подготовить политинформацию. Об их нравах и вообще.
– Сережа, я хотела спросить, в газетах пишут о космополитах. Кто это?
– Космополиты? Ну… это люди, которым наплевать на свою страну. На родину. Иваны, не помнящие родства. – Он привлек меня к себе, стал целовать. – Юлечка, ты мое чудо…
Нам было хорошо с капитаном Сережей. Он всегда меня желал, его пыл передавался и мне. Вот оно, значит, женское счастье. Я была рада, что так безоблачно, в полном согласии духа и тела, началась моя семейная жизнь.
В военторге удалось купить два отреза крепдешина – синий и цветастый, и одна из полковых дам, жена старшины-сверхсрочника, сшила мне красивые платья. Она была бойкая, болтливая, от нее я узнала, в частности, что моего Сережу подчиненные побаиваются.
– Побаиваются? – удивилась я. – Почему?
– Больно строгий. Повернитесь. Так не очень длинно будет?
«Строгий». Ну и правильно, что строгий. С матросами, с личным составом – нельзя иначе. Они, уйдя в увольнение, норовят выпить, особенно старослужащие, – с ними, я знала от Сергея, вечная морока. Как тут без строгости?
Однако история с Юркиным меня поразила.
Это был молоденький матрос из нового пополнения. Если не ошибаюсь, моторист. И, как рассказывал Сергей, старательный был паренек, не замеченный ни в выпивках, ни в других нарушениях дисциплины. Сергей даже написал о нем во флотскую газету «Страж Балтики». Он вообще был писучий. Чуть ли не с детства ощущал, по его выражению, потребность описывать окружающую жизнь. Его заметки отличались – как бы сказать – некоторой торжественностью стиля. «Боевая доблесть наших старших братьев, кровь, пролитая ими за нашу победу, воодушевляет нас и служит примером, – говорят бойцы молодого пополнения» – так писал Сергей. Все-таки в жизни такими словами не говорят. Ну да ладно, ему виднее.
В этой самой статье, озаглавленной «Пришла достойная смена», среди молодых бойцов, воодушевленных и так далее, упоминался и матрос Юркин. А через несколько дней кто-то доложил Сергею, что Юркин носит нательный крест.
– Представляешь? – рассказывал мне вечером, придя со службы, Сергей. – Вызываю, спрашиваю: «Верно, что ты крест носишь?» – «Верно», – говорит. «Придется, – говорю, – снять. Советскому военнослужащему не положено». А этот мальчишка, дохляк, знаешь что ответил? «Не сниму, товарищ капитан. В уставе нету запрета крестик носить». Я терпеливо объясняю: «В уставе нет, но есть обычай, традиция. Религия, поповщина несовместима с коммунистическими идеями, а мы, Советская Армия, призваны их защищать». А он: «Что плохого, если я крест ношу? Я по службе все сполняю». – «Да ты что – верующий?» – спрашиваю. «Верующий». – «Как же тебе, – говорю, – не стыдно? Молодой парень, советскую школу кончил, а ведешь себя как старорежимная бабка, у которой вместо грамоты боженька». Ему бы помолчать, обдумать мои слова, а он, петушок, возражает: «Я школу не кончил, только шесть классов, потом работать пошел, меня на молотилке обучили. А стыдиться, товарищ капитан, мне нечего, я всегда все, что велено, сполнял. Без отказу». – «Ну, – говорю, – раз ты такой исполнительный, так давай-ка сними крестик. Нельзя в армии с крестом». Он стоит, моргает, вид растерянный, а отвечает нахально: «Не серчайте, товарищ капитан, только я не сниму». Откуда берутся такие стервецы? И ведь не из Тьмутаракани какой – из Ленинградской области, Лужского района. Черт знает что.
– Сережа, – сказала я, выслушав его рассказ и наливая в чашки чай. – А верно, что плохого в том, что он носит крестик?
– Да ты что? – уставился он на меня. – Не должно быть у нас в армии никакой поповщины. Это же реакционная штука – религия. Она только мозги затуманивает. Не понимаешь, какой от нее вред?
– В вопросах философии, может, она и вредная. Но служить, работать – разве мешает? Ты сам говорил, что Юркин исполнительный, непьющий.
– Ну говорил. – В тоне Сергея я впервые услышала раздраженные нотки. – Я не могу положиться на бойца, у которого в голове вместо сознательности поповские бредни.
Быстрыми глотками он допил чай и перевернул чашку кверху дном.
Сергей дал Юркину сутки, чтобы «обдумать и поступить как положено». Юркин крестик не снял. Что было делать? На комсомольское собрание для проработки не потащишь: Юрки из несоюзной молодежи. Пошел Сергей к замполиту полка, доложил, спросил совета. А тот рассердился даже. Дескать, ты, Сергей Егорыч, не первый год служишь, сам должен соображать, что в таких случаях делают. Какой у нас принцип воспитания? Убеждение. А если убеждение не помогает, то? Вот и действуй.
Убеждению строптивец не поддавался. И тогда Сергей перешел ко второй части формулы воспитания.
Подробностей я не знаю. Знаю только, что крестик с Юркина сняли (или сорвали) двое старослужащих – по приказу Сергея.
Был зимний вечер, за окном мела метель. Она целеустремленно выдувала тепло из нашего щитового дома, содрогавшегося от ударов ветра. Помню, как раз в тот вечер я производила генеральный осмотр своего гардероба, чтобы отобрать тряпки, пригодные для пеленок. (Шел пятый месяц моей беременности. Мы, как видите, времени не теряли.) А Сергей сидел, обложившись газетами, за столом – обеденным и письменным одновременно, – и что-то, по обыкновению, писал своим крупным почерком.
В дверь постучали. Я выглянула. Соседка, жена штабного офицера, сказала, что к нам пришел какой-то матрос. Он и стоял у входной двери – маленький, облепленный снегом. Я велела ему отряхнуться (он отряхнулся, как щенок, вылезший из воды, сбил снег с шапки и ботинок) и впустила в комнату.
Юркин был щупленький и неказистый – типичное дитя голодного военного времени. Коротко стриженная белобрысая голова сидела на длинной шее, торчавшей из мокрого ворота шинели, – на неправдоподобно тонкой беззащитной шее.
– Садись, Юркин. – Сергей кивнул на стул, с которого я поспешно убрала свое тряпье.
– Не, я постою. – У Юркина был голос, словно он подражал интонации старой женщины. Его бледно-зеленые глаза беспокойно бегали, и весь он казался напряженным, трепещущим. – Товарищ капитан, – сказал он тихо, – вы крестик отдайте обратно.
– Садись, Юркин. – Сергей кивнул на стул, с которого я поспешно убрала свое тряпье.
– Не, я постою. – У Юркина был голос, словно он подражал интонации старой женщины. Его бледно-зеленые глаза беспокойно бегали, и весь он казался напряженным, трепещущим. – Товарищ капитан, – сказал он тихо, – вы крестик отдайте обратно.
– Ты сядь. Давай, давай, садись, Юркин. – Сергей, надавив на плечи матроса, заставил его сесть. – Послушай. Как ты думаешь, почему у нас после революции церкви закрыли и кресты посбивали? Ну, почему?
Тот пожал плечами.
– А потому, Юркин, – продолжал Сергей, сев напротив матроса и глядя на него серьезно и вдумчиво, – потому что революция освободила народ от угнетения. А кто был у угнетателей – у помещиков и капиталистов – первый помощник? Церковь. Церковь, Юркин, очень вредная, очень коварная вещь. Она затуманивает мозги байками про Иисуса, про мучеников за веру. И следовательно? Следовательно, отвлекает людей от борьбы. Ты понимаешь?
Юркин опять не ответил. Он часто моргал, вид у него был виноватый.
– Отвлекает от борьбы за новую жизнь. От строительства коммунизма. Вместо нужной нам бодрости, активности – церковь призывает к покорности судьбе, обещая покорным вечное блаженство в раю. Никакой загробной жизни нету, Юркин. Это выдумки поповские. Каждый сознательный человек понимает, что это один обман. Даже пионеры. Ты такого поэта знаешь – Багрицкого?
Стриженая голова Юркина мотнулась на тонкой шее.
– Вот у Багрицкого есть стихотворение. Умирает девочка, пионерка Валя. Мать просит ее надеть крестик. Говорит дочке: «Не противься ж, Валенька, он тебя не съест, золоченый, маленький, твой крестильный крест». А Валя отказывается. Ей не хочется уходить из активной жизни, ей жизнь дорога – но крест ей не нужен. Понимаешь? Вот тебе сознательность, Юркин.
Сергей откинулся на спинку стула, набил трубку, закурил.
Я предложила чаю.
– Давай, давай попьем. Ты сними шинель, Юркин, мы чаю попьем.
– Не, – сказал Юркин своим старушечьим голосом. – Товарищ капитан, отдайте крестик. Очень прошу.
У Сергея лицо посуровело, одна бровь поднялась.
– Не понимаешь, когда с тобой по-товарищески говорят. Ну нельзя, нельзя на военной службе крест носить. Отслужишь, пойдешь на гражданку – пожалуйста, отдадим. Хотя, – добавил Сергей, помолчав немного, – я все же надеюсь, что мы тебя перевоспитаем. Ну иди, Юркин, раз чаю не хочешь. Иди в казарму, отдыхай. Завтра летное поле от снега чистить, трудный будет день.
Юркин нахлобучил шапку и молча вышел.
Ночью, около четырех, нас разбудили. Сергей, в майке и трусах, отворил дверь, вышел в коридор. Я услышала:
– Товарищ капитан, меня дежурный прислал. Юркина нет в части.
– Как это нет? – сказал Сергей незнакомым мне грозным голосом.
– Нету. Как вечером ушел из казармы, так и не вертался.
Сергей быстро оделся, сказал, чтобы я спала спокойно, и ушел.
Конечно, я не спала остаток ночи. Вслушивалась в завывания ветра, потом различила отдаленный гул мотора. Я стояла, запахнув халат, у окна, от которого несло холодом и неопределенной тревогой. Где-то вдалеке, за метелью, скользнул свет автомобильных фар.
Искали Юркина чуть не всем батальоном. Обшарили территорию части, все закоулки аэродрома. Когда рассвело, один сержант, оружейник, обладавший зорким глазом, приметил полузанесенный снегом след – он вел от поселка через кустарник в поле. След был не прямой, где-то терялся, возникал вновь – там, где ноги идущего глубоко проваливались в наст, – и привел этот след в лес.
Лес на косе негустой, да Юркин и не углубился в него, лежал на опушке под сосной – сугроб, а не человек. Поначалу думали, он замерз до смерти. Но когда привезли его на санях в санчасть, обнаружилось слабое-слабое дыхание, и была тоненькая ниточка пульса. Бедолаге впрыснули камфору и так скоро, как было возможно, переправили через пролив в Балтийск, в госпиталь.
Сергей поехал с ним.
Возвратился домой к вечеру, вошел в комнату хмурый, как будто незнакомый, и не поспешил обнять меня, как всегда обнимал, возвратившись со службы.
– Жив? – спросила я.
Сергей кивнул. Сев на стул у двери, снял ботинки, сунул ноги в тапки и остался сидеть, уронив руки между колен.
– Жив, – сказал он тусклым голосом. – Но обморозился сильно. Пальцы на ногах придется отнять…
Я ахнула.
– И кажется, на руке на одной… Иначе пойдет эта…
Он замолчал, глядя в окно, разрисованное морозом.
Невесело начинался Новый год. Мальчик с тонкой шеей – с шеей, с которой сорвали крестик, – незримо присутствовал в полковом клубе на концерте самодеятельности, а после концерта – на новогоднем вечере для офицеров и их семей.
Это было как наваждение. Наверное, я очень уж впечатлительная. Но я видела, что и Сергей переживал. Он часто навещал Юркина в госпитале, отвозил ему яблоки, появившиеся в военторговском ларьке. А когда – где-то уже в феврале – Юркин, демобилизованный вчистую, уезжал, Сергей проводил его до Калининграда, там посадил на поезд.
Юркину пришлось ампутировать, кроме пальцев ног, кисть правой руки.
Крестик ему отдали.
Невесело, невесело шел пятидесятый год. 23 февраля Сергей уговорил меня съездить в Балтийск, в Дом офицеров, на праздничный вечер. У меня пузо было уже большое, хоть соседки и говорили, что я «аккуратно хожу». Я стеснялась, но очень уж хотелось Сергею вывезти меня в свет – и мы отправились на рейсовом катере.
В Доме офицеров посмотрели фильм «Золушка», потом направились в ресторан, но там не оказалось свободных столиков. Я предложила ехать домой. Но тут появилась пара – высокий черноусый старший лейтенант кавказского вида и с ним под ручку Валя Сидельникова.
Валька кинулась ко мне целоваться. Взглянула на мой живот, заулыбалась:
– О-о-о! Будет дело!
Познакомила нас со старшим лейтенантом, его звали тоже Сергеем, а фамилия была армянская, я не запомнила. Он имел какое-то отношение к Дому офицеров, во всяком случае, очень быстро нашелся для нас четверых столик, а на столике воздвиглись две бутылки с серебряными головками – Господи, шампанское! Такая редкость! Я и всего-то раз пила его – однажды дядя Юра принес к какому-то празднику.
– Как ты живешь, Валечка?
Шампанское играло во мне, кружило голову, делало меня легкой, словно летящей.
– Живу как живется.
– А он неженатый? – тихо спросила я, качнувшись к ее уху. – Он порядочный?
– Неженатый. – Валя выглядела несколько растерянной. – Его переводят в Свинемюнде, физруком базы. Вот он меня зовет…
– Поезжай! – зашептала я горячо. – Непременно с ним поезжай! Ты увидишь виноградники Франции и равнины Италии…
Валя посмотрела на меня испытующе. К ней вернулось обычное насмешливое выражение.
– А ты уже на них насмотрелась? – сказала она.
В мае я родила девочку. Вряд ли вам будет интересно описание родов, тревог и радостей материнства. Женщины все это знают, а мужики… Ну что ж мужики – мой неизменно внимателен и заботлив. Всегда и во всем я ощущала его твердую поддержку. А ведь это именно то, что нам, бабам, нужнее всего.
И уж особенно в условиях послевоенного гарнизонного быта, когда было легче со спиртом, чем с молоком и сахаром, и негде купить те же пеленки, не говоря уж о коляске, а соску для Ниночки – обыкновенную соску – мне прислала мама из Баку. Кстати: в 51-м, летом, Сережа взял отпуск, и мы съездили с годовалой дочкой в Баку. Незадолго до этого мама рассталась с Калмыковым – говорила, что прогнала его, но Галустянша рассказала мне по секрету, что Калмыков просто ушел к молоденькой. Ну да, он любил молоденьких, это точно.
Но я не об этом. В той поездке Сергей выказал такую заботливость, такую разворотливость (ведь было безумно трудно с билетами, с питанием в дороге), что я снова уверилась в правильности своего выбора. Маме Сергей очень понравился, она мне так и сказала: «Рада за тебя. Твой Сергей хороший муж».
И все шло у нас ладно, и уже Сергея представили к очередному званию майора, поскольку предполагалось повышение по службе (на ответственную должность в политуправление флота), – как вдруг грянула резкая перемена в нашей жизни.
Было это в сентябре 1952 года. Сергей пришел со службы необычно рано, снял мокрый от дождя плащ, подхватил подбежавшую к нему Ниночку на руки. Я сразу увидела по его вымученной улыбке: что-то случилось.
В тот день выдали немного муки, я испекла блинчики и предвкушала, как Сережа станет их есть и похваливать. Если бы еще и сметана… да где ее взять?
Сергей ел блинчики один за другим, запивал чаем – и молчал.
– Что случилось? – спросила я.
– Ничего.
– Сережа, я ведь вижу. Господи, что еще?
– Да ерунда, – сказал он неохотно. – Чушь собачья… Я его последний раз в тридцать шестом году видел… Ему и полгода не было…
– О ком ты, Сережа?
– Да о Ваське… ну, о сыне… Разве могу я нести ответственность, если никакого не принимал участия…