– Советская власть не виновата в погромах, – хмуро сказал Сергей.
– А кто виновата? Кто такая граница проводил, что один народ как пила распилил?
– Самвел Вартанович, вы всю жизнь прожили в Азербайджане и не чувствовали себя отпиленным куском…
– Зачем не чувствовал?! – закричал Галустян. – Хочешь знать, скажу! Меня Азнефтеразведка представляли Героя Социалистический Труда! Министерство смотрели, сказали – нет.
– Но вас наградили орденом Ленина…
– Орден дали, а зачем не дали Героя? Армянин! Вот зачем! Газеты всегда писали – дружба народов! Где дружба? В моей бригаде дружба! Мы национальность не смотрел, только как работает, смотрел! А в кабинете начальники сначала на национальность смотрел.
Мне было неловко оттого, что старый Галустян разорался на всю пристань. К его хриплым выкрикам тут и там прислушивались люди. Даже проходивший мимо молодой офицер, старший лейтенант – может, командир подразделения, охранявшего пристань, – остановился и вперил в Галустяна по-мальчишечьи строгий взгляд.
– Самвел, зачем так говоришь? – Анаит Степановна жалостливым голосом попыталась угомонить мужа.
Но тот не слышал, его несло страстное желание выговориться напоследок.
– Кабинет большой, они зовут агитаторы. Дают цэ-у! Потом агитаторы идут в город и деревня, открывают такой рот! – Галустян показал широким жестом. – Это наша территория, пускай не наши тут не живут! Люди слушают, мозги поворачиваются. Потом придут другой агитатор, тоже рот раскрывал: нет, это не ваша территория, мы не дадим! Люди опять слушают. Мозги – туда-сюда, туда-сюда. Вчера гости друг друга ходил, вино пил, зелень кушал. Сегодня вспомнил – ты христианец! А ты – мусульманин! Моя земля – ты уходи! Нет, моя земля – ты уходи! Агитатор спина толкает – иди, бей его! Отними дом! Умный человек не пойдет. Амшара пойдет! Разве мало амшара, мало ишаки?
Я видела: разговор неприятен Сергею.
– Вы говорите о националистах, – сказал он. – А советская власть всегда с национализмом боролась.
– Боролась! Очень боролась! Калмык с его земли прогнала, чеченец – прогнала, крымский татар – прогнала! Советская власть если никого не прогнала, ему скучно!
– Самвел, зачем говоришь? – всхлипнула Анаит Степановна. – Нам разве советская власть из Баку прогонял?
– А кто? – свирепо выкрикнул Галустян. – У нас другая власть нету!
– Вас гонит из Баку Народный фронт, – сухо заметил Сергей.
– Народный фронт у кому учился? У советская власть учился! Я старый человек. И ты старый человек. Ты думал, армян гнали, теперь Баку хорошо будет? Не будет! Эти ишаки теперь русских прогонять будет! Евреев! Лезгин!
Анаит Степановна обратилась к молодому офицеру:
– Вы ему не слушайте. Он оч-чень переживает, мы без дом остался. Он советская власть любит.
Старший лейтенант посмотрел как бы сквозь нее и сказал негромко:
– Он правильно говорит. Скоро тут за нас возьмутся. Мне на квартиру уже звонили, угрожали жене.
И пошел к трапу «Советской Грузии».
Он был, наверное, из того батальона внутренних войск, о котором вчера коротко рассказали в последних известиях по телевизору. Батальон этот занят сопровождением армянских семей на морвокзал. В каждом автобусе, предоставляемом комендатурой для вывоза армян, – охрана. Насколько я поняла, солдаты батальона не вооружены. Да и видно же – вон они стоят у ограды, ни у кого ни винтовки, ни автомата. Что же это за охрана без оружия? Говорили, правда, что в городе появились патрули внутренних войск, но вооружены только резиновыми дубинками. Как все это понимать? Кто отдает такие распоряжения?
– Резиновые дубинки! – возмущался Сергей. – Как мертвому припарки!
Анаит Степановна, плача и утирая обильные слезы, рассказывала, как разграбили их квартиру – шубу котиковую унесли, костюм Самвела, радио японское… хорошо хоть, сумочку с мамиными бриллиантами и орденом Ленина с собой взяли, когда вы нас спрятали… Дай Бог здоровья вам и Гамиду с Зулейхой… Все, что нажили за целую жизнь, все бросили… как будто война… К брату в Ереван?.. Самвел не хочет… брат его один раз обидел – сказал, что Самвел плохо по-армянски говорит… Сыновья в Краснодаре – к ним, наверное, придется… Самвел с ними поссорился… у старшего жена грубая, непочтительная… а младший всегда делал не так, как Самвел говорил, а по-своему… Но теперь – куда же еще? От младшего была телеграмма, звал срочно приехать… беспокоится…
Я слушала, и в то же время не шла из головы фраза молодого русского офицера: «Скоро за нас возьмутся».
Ныло сердце. Я сунула под язык таблетку валидола.
А старый Галустян между тем, уставясь немигающим взглядом на хмурое лицо Сергея, продолжал выкрикивать свою филиппику.
Объявили посадку. С крыла мостика «Грузии» человек в морской фуражке прокричал в мегафон, чтобы не создавали толкучку, шли к трапу организованно, не торопились – мест на пароме всем хватит. Но люди все же заспешили. Говорили, что вовсе не всем хватает мест в каютах, размещают и в столовой, и в кинозале, и чуть ли не в трюме. Солдаты, образовав живой коридор, пытались держать порядок. Старикам помогали нести пожитки.
И потянулась по трапу вверх понурая человеческая река.
Это был исход…
Мы помогли Галустянам, поднесли до трапа их вещи. Расцеловались с Анаит Степановной. Мы обе плакали. Самвел Вартанович, согнутый, с нардами, обернутыми полиэтиленом, под мышкой, с видимым трудом поднялся по трапу. Наверху он остановился, переводя дыхание, распрямился, насколько позволял злой его радикулит, и из-под немыслимой своей шляпы долгим взглядом оглядел Баку – родной город, покидаемый навеки. Сверкнули и погасли линзы его очков.
При выходе из порта встретили Павлика. Он провожал семью школьного друга, блестящего, по его словам, архитектора. Павлик был молчалив, подавлен.
– Почему ты без шапки? – спросила я. – Ведь дождь.
Он пожал плечами: дескать, а когда я носил шапку? В его глазах стояли слезы. Я пододвинулась к нему так, чтобы укрыть зонтиком.
Долго ждали троллейбуса. И не дождались. Транспорт, как видно, не ходил. На метро к нам на проспект Строителей не подъедешь. И Павлик сказал:
– Идемте к нам.
От морвокзала до улицы Видади дорога вообще-то не длинная, за полчаса дойдешь. Но что-то я еле передвигала ноги. И одышка… В сгущающихся сумерках я брела, повиснув на руке Сергея, по улице Самеда Вургуна. На углу Торговой, возле красивого дома, где я однажды посетила Сакита Мамедова, толпилась тесная группа парней-подростков, они галдели, перебивая друг друга. Когда мы проходили мимо, один из них, длинный и узколицый, осклабясь, сделал быстрое движение рукой – будто хотел ткнуть Сергея в низ живота. Я ощутила, как напряглась рука Сергея, и зашептала:
– Умоляю, не связывайся! Не надо, не надо! Молчи!
И мы прошли молча. Нам в спины ударил взрыв смеха.
– Засранцы, – сквозь зубы пробормотал Сергей.
Толпа, подумала я. Страшная вещь – толпа. В ней легко раствориться всему человеческому, что есть в человеке. Головы, головы, бескрайнее множество голов – как мощенная булыжником площадь. Это – толпа. И недаром ведь политики обожают обкатывать свое красноречие на булыжнике толпы.
И еще я вспомнила слова Котика – Баку будто захвачен дикими кочевниками…
Мы шли по улице Видади, бывшей Пролетарской, тут каждый дом был мне знаком, но что-то сегодня я и родную улицу не узнавала. Дождь и сумерки размыли ее черты. Из двора, мимо которого мы проходили, несся напористый, усиленный техникой, голос.
– Что там? – спросила я Павлика. – Что он орет?
– Если тут есть мужчины, – перевел Павлик с азербайджанского, – пусть они не прячутся за спины женщин, а идут с нами.
– Куда?
– Не знаю. Не уточняют.
Наконец дотащились. Олежка повис на мне, но я сказала:
– Пусти, родной. Бабушка очень устала.
Я легла на тахту. Сергей подсел, спросил:
– Сердце?
– Просто очень устала.
– Прими нитроглицерин.
Пришла, стуча каблучками, Зулейха. На ней был жакет, словно сшитый из тигровой шкуры.
– Можно к вам? Ой, Юля-ханум, вы спите, извиняюсь!
– Да не сплю. Садись, Зуля.
– Я на минутку. Вы Галустянов провожали, да? Уехали они? Да? Ой, бедные, мне так жалко! Мне Анаит Степановна знаете что сказала? Самвел не сможет без Баку жить! Так сказала и заплакала…
Желтые и черные полоски на ее жакете странно поплыли у меня перед глазами. Сердце не болело, нет. Нитроглицерин сделал свое дело. Болела, должно быть, душа.
– …въехала семья! – продолжала тараторить Зулейха. – Азербайджанцы! Гамид вышел, видит, стоит какой-то, да, и вставляет в дверь замок. Вместо выломанного! Что такое, почему? Гамид так не оставит! У Галустянов отдельная квартира, да, почему ее дали кому-то?
– Может, не дали, а самовольно захватили, – высказала предположение Нина.
– Не знаю, да! Этот человек говорит, у него ордер. Гамид так не оставит!
– Может, не дали, а самовольно захватили, – высказала предположение Нина.
– Не знаю, да! Этот человек говорит, у него ордер. Гамид так не оставит!
Нина позвала пить чай, но Зулейха извинилась, упорхнула: скоро Гамид придет, надо ужин приготовить.
Я от чая отказалась и попросила принести мне телефон, благо он на длинном шнуре. Набрала номер Эльмиры. Ответила Кюбра. В своем суховатом стиле она сообщила, что Эля сейчас подойти не сможет: у Котика врач. Котик? Все так же. Нет, речь не восстанавливается. На послезавтра достали билеты на самолет – Эльмира повезет Котика в Москву. Да, послезавтра утром. Фарида? Фарида слегла, у нее депрессия. Гюльназ-ханум? Тоже неважно. Плачет все время, кричит – зачем я живу, если внука нет…
Я очнулась от резкого запаха нашатыря, увидела над собой озабоченное лицо Нины. Отвела ее руку с флаконом.
– Что такое? – Я обвела взглядом все семейство, словно выстроившееся по росту возле тахты. – Что случилось?
– Обморок, – сказала Нина. – Ты говорила по телефону и вдруг отключилась, трубка упала на пол.
– Не разбилась?
– О господи, о чем ты… Мама, что у тебя болит? Не вызвать «скорую»?
– Не надо. Ничего не болит.
Ничего у меня не болело. Только душа.
Я плохо спала эту ночь. Похрапывание Сергея обычно мне не мешает, я привыкла, а тут – прямо-таки царапало обнаженные нервы. Раза два вскрикивал во сне Олежка. Что ему снилось? Белый пароход, отходящий от пристани? А может, злые дяденьки, ворвавшиеся в квартиру, рыщущие, ищущие…
Под утро я немножко подремала. Меня разбудило бормотание радио в соседней комнате. Потом, когда все уже встали, я спросила у Павлика: какие новости?
Бакинское радио объявило, что вчера Везиров, Примаков и какой-то секретарь ЦК, Гиренко, что ли, имели встречу с правоохранительными органами Баку и поставили задачу навести порядок… стабилизировать… ну, общие слова, как всегда… А Москва передала, что вчера выявлено шестьдесят четыре погрома квартир армян и есть жертвы… А в Карабахе блокированы все дороги, в Гяндже – аэродром… Весело у нас. Не соскучишься.
Нина сказала, накрывая на стол:
– На завтрак только винегрет и чай. Хлеба нет, масла нет. Дико, но факт. – И потом, когда мы сели за стол: – Здесь жить невозможно. Сегодня громят армян, завтра вспомнят о нас. По-моему, вам, дорогие родители, тоже пора подумать об отъезде.
– Куда? – Я посмотрела на дочь. У нее волосы были распущены, переменила прическу или просто не причесана… – Нам ехать некуда.
– Мы устроимся в Израиле и пришлем вам вызов.
– Кто нас туда пустит? Мы же не евреи. Не говори глупости.
– Даже если бы и пустили, мы туда не поедем, – сказал Сергей.
– Ну, как хотите. А мы собираемся в ОВИР, у Гольдбергов уже все документы готовы. Нам нужна бумага, что вы не возражаете. Напишите и заверьте подписи в нотариате.
Наша дочь умеет говорить тоном, не допускающим возражений. Совсем как ее папочка. Я поежилась, ожидая, что вот сейчас Сергей отрежет, что не даст согласия, и разразится очередной скандал…
Но Сергей промолчал. Крупными глотками допил чай и перевернул чашку кверху дном. Затем поднялся и заявил, что мы едем домой.
У меня, однако, были другие намерения. Ночью, лежа без сна, я подумала, что должна заехать к Эльмире – надо попрощаться с ней и Котиком, они ведь улетают в Москву… и неизвестно, что их там ждет…
Сергей, конечно, не отпустил меня одну. И мы пошли на Телефонную. Дождь перестал, но тротуары еще были мокрые, черные и слегка дымились. Телефонная, обычно оживленная, выглядела малолюдной и словно притихшей перед… перед чем? Разве уже не пронеслась буря? Что же еще обрушится на наш несчастный, любимый, проклятый город?
Открыла Кюбра. На ней был красно-черный полосатый халат – Эльмирин, конечно, – и я подумала, что никогда не видела ее не в доспехах – не в костюме строгого начальственного покроя. Сестры были похожи, но, в отличие от Эльмиры, лицо Кюбры обычно хранило невозмутимо-неприступно-замкнутый вид. У них, в сферах, так полагалось. Сейчас, однако, что-то переменилось в ее внешности – не то халат придавал необычно домашний вид, не то в глазах появилось выражение как бы недоумения.
Оказалось, Эльмира с Гюльназ-ханум уехали на кладбище. За ними заехал шофер с Эльмириной работы, он же привезет их обратно. Кюбра посмотрела на часы – старинные часы с маятником, исправно отсчитывающие время с начала века. Да, уже скоро привезет их.
Мы прошли в спальню. Котик лежал с закрытыми глазами. Трудно было его узнать: щеки запали, заросли седой щетиной, а подбородок, наоборот, сильно выпятился. Пепельно-седая грива раскинулась по подушке – мне почему-то вспомнилась растрепанная голова короля Лира в сцене бури. От капельницы тянулась к нему под пижаму, к ключице, трубка. Вдруг он открыл глаза и посмотрел на нас, вставших в изножье кровати. Я через силу улыбнулась ему:
– Здравствуй, Котик.
Он еле слышно что-то промычал. Он смотрел на меня отрешенным взглядом из какого-то недоступного мне далека. Господи, да что же это творится на белом свете? Почему людям не дают жить спокойно? Не знаю, по какой ассоциации, но вспомнилось вдруг, как некогда, в другом, кажется, веке, говаривал Ваня Мачихин: из обстоятельств своей жизни не выскочишь, но ум постоянно должен работать над сырым материалом жизни. Ну и что, милый мой Ванечка, удалось тебе подняться над этим «сырым материалом»? Как бы не так… Вот он, «сырой материал жизни», и Котика Авакова придавил, да так, что, кажется, одна шевелюра осталась…
Кюбра предложила чаю. Мы сели в кухне, и она поставила перед нами грушевидные сгаканчики-армуды с крепко заваренным чаем и вазочку с кизиловым вареньем. Сергей спросил, где Кязим и что делается в ЦК – думают ли они навести в городе порядок? Кюбра поджала губы и не сразу ответила. Потом сказала сдержанно:
– Кязим звонил недавно. Перед ЦК митинг. Пытались прорваться в здание, но не вышло.
– Что же это, Кюбра-ханум? – У Сергея пошли по лбу тысячи морщин. – Так же нельзя. В городе полно войск – почему они сидят в казармах? Ведь это же… черт-те что…
Кюбра промолчала. Да и что тут скажешь? Пей чай с кизилом, Сережа. Кизил – он очень полезный…
Приехали Эльмира и Гюльназ-ханум.
– Ой, здрасьте… Юлечка… – Эльмира, седая, поблекшая, с мешочками под глазами, шагнула ко мне. Мы обнялись и несколько секунд стояли, плача и всхлипывая. Потом, вытерев слезы платочком, Эльмира выпрямилась, позвала по-азербайджански: – Мама! Чай будешь пить?
– Нет, – ответила из глубины квартиры Гюльназ-ханум.
– Прямо не знаю, что дела-ать, – сказала Эльмира. – Она просто себя убивает. Не ест, не пьет… Легла на цветы, на венки, говорит – не уйду с могилы… Мы с Азизом… с шофером… еле ее подняли-и…
– Так вы с Котиком летите в Москву? – спросила я после паузы. – А мама как же?
– Маму заберет к себе Кюбра. Да, в Москву-у… Лалочка договорилась в клинике. В Домодедове будет ждать санитарная машина-а, так что… надеюсь… Ты знаешь, – обратилась она к Кюбре, – на кладбище мы видели несколько разбитых памятников… на армянских могила-ах…
– Ну, – ответила Кюбра, наливая сестре чай, – на Володиной могиле памятник еще не скоро поставим. К тому времени… ну успокоится же Баку.
Странно, страшно это прозвучало: «Володина могила»…
– Там была девушка, – сказала Эльмира, отпив из стаканчика чаю. – Они с Вовонькой учились в младших класса-ах. Наташа. Я даже не знала, что они встречались. Она позвонила вчера – беспокоилась, как Вова до Москвы долетел… А когда узнала-а… Мы встретились на кладбище… Ужас, как она рыдала… Ты звонила Фариде? – спросила она.
– Да. – Кюбра налила всем еще чаю и сама села пить. – У нее Вагиф. Говорит, с трудом заставил ее чашку кофе выпить. Говорит, лежит лицом к стене и молчит. Вскакивает, походит по комнате и опять ложится.
Эльмира вздохнула, поникла головой. Из ее зажмуренных глаз выкатились слезы. Плечи дрогнули.
Под строгим взглядом Али Аббаса Керимова, человека из народа, пристально смотрящего на нас с фотопортрета, мы простились с Эльмирой и Кюброй и с тяжелым сердцем вышли из этого еще недавно такого благополучного, а теперь словно разбомбленного дома.
Долго, трудно добирались домой. Трамвай по улице Басина довез только до Шемахинки. Дальше мы поперли по улице Джабарлы пешком. Медленно поднимались в гору до проспекта Строителей. Я запыхалась и была вся мокрая, когда наконец мы вошли к себе в квартиру. Я сразу направилась в ванную, но, увы, душ принять не удалось: вода не шла. Без сил повалилась на тахту. Попросила всполошившегося Сергея найти в аптечке и принести сустак.
– Легче тебе? – спросил он, сидя рядом на тахте. – Юля, ну не молчи же!
– Легче, – успокоила я его. – Сережа, вот ты пережил блокаду. Вот так и было – хлеба нет, воды нет?..
– Ну, не совсем так. – Он невесело усмехнулся. – Совсем не так. То, что происходит у нас в Баку, вообще ни на что не похоже.