– Была еще какая-нибудь причина?
– Была… Мне не хотелось, чтобы с кровью, молоком матери ребенку передалось чувство тотальной неполноценности. Поясняю. Я уже тогда понимал, впрочем, как и многие у нас, что цель нашего замечательного общества недостижима. Мы все должны были жить и работать для неосуществимого. А это порождало в нас, в наших генах опасные мутации. Мы никому не верили, не верили самим себе.
Надежда в нас умирала первой. У нашего человека не хватало личных сил, чтобы добиваться своей цели, и мы все – всё население нашей страны, все до единого
– обречены были стать неудачниками. Что и произошло, ты же видишь…
– Значит, как я понимаю, ты решил вырвать своего будущего ребенка из тоталитарного болота. Так? Дать ему шанс родиться человеком, не обреченным заранее на неудачу…
– Да, сын.
– А я? Я, значит, был изначально обречен?
– Это вышло случайно. Очевидно, все в жизни выходит случайно… Не предполагалось ведь, что еще одно яйцо окажется оплодотворенным. Судьбе было угодно, что выбор пал на твоего брата-близнеца.
– А был ли мальчик, папа?
– Был. Он родился – или как это назвать? – совершенно нормальным и здоровым одновременно с тобой. Решено было на какое-то время оставить его в клинике, чтобы понаблюдать за ним. Это оказался абсолютно полноценный ребенок, он быстро набирал вес и развивался хорошо. Одна только обнаружилась особенность
– он никогда не плакал. И самым диким образом сосал свой большой палец на правой руке. Но говорили, что это ничего – проявление орального инстинкта.
Ведь грудь-то материнскую ему, бедняжке, не пришлось сосать.
– А я плакал?
– Ужасно. День и ночь – развивал легкие. Молока у мамы не оказалось, для тебя нашли кормилицу, негритянку, потом перевели на искусственное питание и отвезли в Москву вместе с матерью. А я вернулся в Вашингтон и часто навещал того, другого, твоего брата-близнеца. Мне показывали его под прозрачным колпаком, но на руки не давали.
– Он был похож на меня?
– Нет, совсем не похож. Вы же разнояйцовые.
– Хорошенький был братец-то?
– У младенцев не поймешь… Но мне кажется, красивый был мальчик. Когда вам стало по четыре месяца, вдруг мне сообщают, что тот пропал из клиники.
Унесли из-под стеклянного колпака. Кому это было нужно, зачем – так и осталось невыясненным. Клиника обязана была возместить все наши издержки плюс страховка и моральная компенсация. Получалась очень серьезная сумма, целое состояние. Деньги должны были выплачиваться, как только будут установлены “факты смерти или рассечения” нашего ребенка. Если ничего такого не подтвердится, то выплата будет производиться по частям. Первая – через десять лет после заявленного страхового случая: возмещение издержек…
Вторая – половина всей суммы – еще через десять лет. Ну и оставшаяся сумма должна была выплачиваться мне, матери или тебе, брату, ровно через двадцать пять лет. Так вот, сынок, эти двадцать пять лет давно уже прошли, как понимаешь.
– И ты получил деньги, папа?
– Нет. Тогда было нельзя и ни к чему. Теперь настали другие времена. Доллар наконец-то пришел и в нашу страну.
– Так за чем же дело стало, папа?
– Ты, в сущности, меня не знаешь. Пожалуй, и я тебя как следует не знаю…
Ну и пусть все так и остается теперь. Мне не хочется тебе ничего объяснять.
Просто хочу сказать, что, когда я умру, ты сможешь получить эти деньги.
Лично мне они не нужны.
– Спасибо, папа. Выходит, я богат за счет своего брата?
– Деньги положены на счет в отделение южнокорейского Банка развития, действовавшего в Америке. С этим банком работала тогда клиника, в которой находился твой брат.
– Но прежде всего было бы неплохо попытаться найти моего брата. Как его зовут, кстати?
– Мы с мамой так и не успели дать ему имя… И тебя-то мы до трех месяцев никак не могли назвать, все спорили и спорили между собой. Уже в Москве назвали. А до Москвы именем твоим было – Немирной Татарин. Так мама называла тебя за буйный характер и за азиатские черты, какие проявились на твоем лице в младенчестве. Впрочем, со временем они совершенно изгладились… А брата твоего найти было невозможно – прошло уже больше тридцати лет, как он исчез.
Этот необычный во всех смыслах разговор состоялся за год до кончины отца и за восемь лет до моей собственной смерти. Из-за особенностей наших отношений, в которых издавна, от самых моих розовых отроческих лет, главным содержанием было взаимное отчуждение, семейный разговор можно посчитать воистину необычным, спокойным, задушевным даже. Но после его завершения, когда отец ушел, угрюмо сутулясь, на свою половину дачи, ничто не изменилось в наших отношениях. Мы по-прежнему почти не общались, и пресловутый русский конфликт “отцов-и-детей” ничуть у нас не заржавел.
Потом я уезжал на полгода в Германию, выиграв благотворительный грант и получив возможность поработать в городе Марбурге. Это время и выбрал папа для того, чтобы покинуть наш мир, не особенно устраивавший его. В котором у него не сбылись, очевидно, какие-то лучшие его служебные надежды. И не оставил он мне ни банковской книжки, ни указаний номера счета и реквизитов того корейского банка в Америке, в котором лежали деньги за моего пропавшего брата-близнеца.
Похоронив отца, Василий решил похоронить и саму мысль получить когда-нибудь мистические деньги, о коих говорил отец, посчитав их болезненной телевизионной фантазией старого дипломата, которого на высшем пике служебного восхождения взяли и вышвырнули в отставку. Да и сама идея существования где-то на свете близнеца из стеклянной колбы была отправлена
Вас. Немирным в отряд бредовых. Таким образом он похоронил вместе с отцом и своего мифического брата-близнеца – то бишь меня, господа!
Но мы все же встретились, две половинки одной души, два близнеца, рожденные порознь, и это произошло в промежутке времени между двумя смертями: отцовой и моей собственной. К тому времени вдруг выпал редкий успех произведениям
Вас. Немирного, их взлет и вознесение на гребень нового литературного вала.
Который прокатился сразу же вслед за объявленной свободой слова и отменой цензуры в России. Вас. Немирной вместе сотоварищи счастливо постиг тогда две вещи: что теперь сколько угодно можно пользоваться матерными словами в тексте и что наивысшим критерием художественности становится интрига непонятности. Чем меньше содержания и смысла в тексте и единовременно с этим чем сложнее и загадочнее он составлен, тем больше понравится критикам и будет ими восхвален. Немирному, все хорошо рассчитавшему, сопутствовало еще и везение – его заметили западные друзья русской литературы, которые тем охотнее хотели дружить с ней и покровительствовать, чем больше в ней выражалось реальной грязи и правдивого ничтожества русской жизни. За это они охотно платили небольшие деньги.
И очень скоро он стал в некотором роде культовой фигурой – критики придумали некое словечко, обозначающее новое литературное направление, сами же определили его признаки и вписали туда несколько фамилий – Вас. Немирной оказался среди самых первых, бесконечно повторяемых. Я очень скоро почувствовал, какие выгоды приносило мое новое положение – меня начали печатать в толстых журналах, издавали в самых модных новых издательствах, моя породистая физиономия стала мелькать на экранах телевизоров, меня приглашали в заграничные поездки в разные страны – от “А”, как говорится, до
“Я”…
Но вот однажды звонок по телефону, я отвечаю вальяжно, сытым голосом вальяжного мандюка, каковой полагает, что никогда не заболеет, побираться с сумою не будет, в тюрьму не сядет:
– Слушаю вас.
– С вами говорит подполковник КГБ (такой-то). Я курирую Союз писателей.-
Внезапно словно сыпануло на меня угольной крошкой, не сгоревшей до конца в адских топках,- отметило, настигло…
– Понятно. Что от меня требуется? – слишком непринужденным тоном, стараясь не сбиваться с него, отвечал я, выросший в семье дипломата, с молоком матери усвоив необходимость самообладания и особого ведения разговора с представителями “органов”.
– Пока что встретиться и поговорить.
– А что я такого сделал, можно узнать? – Это была первая ошибка, за которой традиционно последуют и вторая, и третья… Накатанная миллионами людей дорога неукоснительных ошибок, в конце приводящая под лагерную вышку или к
“вышаку” через расстрел.
– Да не бойтесь, ничего вы не сделали,- стали меня успокаивать.
– Мне бояться нечего,- взяв себя в руки, сухо ответил я. Уже были другие времена. Цензуру отменили…
– Правильно. Я повторяю: мне нужно просто с вами встретиться и поговорить.
– Что ж, пришлите повестку, назначьте время,- стал я наглеть.- Пусть все будет так, как это положено.
– Не так, не так, Василий Викторович! – почти что заволновались на том конце провода.- Я предлагаю по-другому. Встретимся завтра в гостинице “Минск”, двести одиннадцатый номер, одиннадцать тридцать утра… Сможете?
– Мне бояться нечего,- взяв себя в руки, сухо ответил я. Уже были другие времена. Цензуру отменили…
– Правильно. Я повторяю: мне нужно просто с вами встретиться и поговорить.
– Что ж, пришлите повестку, назначьте время,- стал я наглеть.- Пусть все будет так, как это положено.
– Не так, не так, Василий Викторович! – почти что заволновались на том конце провода.- Я предлагаю по-другому. Встретимся завтра в гостинице “Минск”, двести одиннадцатый номер, одиннадцать тридцать утра… Сможете?
– Завтра? Дайте соображу… Завтра…- забормотал я, как бы глубоко задумавшись. На самом деле я ни о чем не думал – не мог; я пребывал в оцепенении нутряного ужаса, который тоже был всосан с молоком матери.-
Хорошо, завтра у меня время найдется,- дал я согласие, принимая тон снисхождения – что опять было ошибкой; ибо мне уже самому было слышно, что я фальшивлю.
Назавтра в “Минске” в номере 211 мы встретились, и я в гражданском костюме, при галстуке приветствовал крепким рукопожатием самого себя – писателя Вас.
Немирного, в кожаной курточке, с маленькой, кожаной же, кепочкой на голове… Из нас двоих один был обычный человек, рожденный матерью и через ее пуповину получивший весь жизненный материал для своего телесного устроения. Другой – подполковник КГБ (такой-то), и в нем я, который ничего такого не получал в зародышевом состоянии, и мое формирование происходило на материале, поставляемом через незримую пуповину напрямик из той суперначальной пустоты, которую древний китаец Лао-цзы обозначал понятием дао.
В московском людском скопе существовал работник госбезопасности (имярек), может быть, благополучно существует и сейчас, господа. Однажды, спускаясь по лестнице в нижний буфет Дома писателей, Василий увидел атлетически сложенного, как говорится, лысоватого, холеной наружности блондина, который стоял в дверях бильярдной, расположенной в полуподвале, курил и как-то по-особенному, не так, как другие, внимательно посматривал на него.
И минутой позже прозаик Анатолий Шерстянкин, очкастый бородатый человечек, который в тот раз вслед за мной спускался в буфет, просветил меня: встреченный нами у бильярдной господин есть офицер КГБ, поставленный надзирать над писателями в их московском Союзе. Но в достопамятный день увиделся с Вас. Немирным не этот офицер, а иное существо – это был я, внедренный в гэбэшника, обладающий природными свойствами, каковых не имелось ни у него, ни у моего брата-близнеца.
Что это за свойства, вы узнаете в следующей главе, теперь же хочу вкратце передать начало долгого разговора, что произошел между писателем и подполковником.
– Вы ведь родились в Америке?
– Да. В Вашингтоне.
– У вас имеется брат-близнец. Знаете об этом?
Я ничего не ответил; долго-долго молчал. Я не знал, что отвечать. Мне было страшно. Этот внутриутробный гнусный страх парализовал мою волю и заступорил мозги.
ГЛАВА 3
– Так вот, я и есть этот брат-близнец, а не офицер госбеза,- сообщил я Вас.
Немирному, который с бледным лицом, со стиснутыми челюстями стоял посреди гостиничного номера.- Не знаю, почему это произошло, но со вчерашнего вечера я – подполковник (такой-то). И у меня есть очень важное для вас сообщение.
Итак, он был захвачен утробным страхом: значит, они обо всем могут узнать, даже о том, что думают люди. Ведь только вчера, сразу после телефонного разговора с подполковником, Василий вдруг стал размышлять-фантазировать в несусветном дичайшем направлении, какое порой возникало в его сознании помимо всякой воли и даже вопреки ей. Такое свойство в себе он называл истерикой фантазии и никогда не мог самопроизвольно выйти из подобного состояния или отключиться от него. И, тихо злясь, досадуя на себя, он вынужден был досматривать кошмарный сон разума до конца…
Накануне вечером, испытывая гнетущий страх перед завтрашней встречей с гэбэшником, моя мысль сперва начала подцарапывать какую-то фальшивку, стирая с некоего документа имя (только что узнанное) подполковника и вписывая туда свое собственное – Василия Викторовича Мирного (Немирного). А потом, с маху сбросив сей шизофренический пассаж, мой мозг за секунду превратил подполковника КГБ в того брата-близнеца, о котором когда-то поведал мне отец… С чего бы это? Может быть, от слабой надежды… Ведь родной брат-гэбэшник, если и узнает что-нибудь про меня, то все равно не выдаст им.
А что он может узнать? Возможно, ему стало известно о банковском счете… И он знает номер его и реквизиты банка, они записаны в черной записной книжке…
Так он болезненно фантазировал у себя дома, на своей холостяцкой квартире, а назавтра в гостинице “Минск”, в номере 211, подполковник госбезопасности, одетый в цивильный костюм, при галстуке от “Кристиана Диора”, говорил ему следующее:
– А знаете ли вы, что на ваше имя существует счет в одном южнокорейском банке? Уже много лет находится на депозите крупная сумма в американских долларах. Наросли очень солидные проценты!
– Не знаю,- быстро, слишком быстро ответил Василий, а я рассмеялся и вполне задушевно молвил:
– Знаете, знаете! Ведь отец рассказывал перед смертью…
– Ну если вам все известно, то незачем и расспрашивать! – начал горячиться
Василий. Он все еще не понимал, как ему повести себя…
– А я и не спрашиваю. Я передаю информацию. Счет и реквизиты, кстати, можете переписать, мне они ни к чему.
И я протянул Василию черную записную книжку, открытую на развороте, где на правой странице четкими латинским буквами и крупными цифрами были обозначены реквизиты и номер банковского счета.
Я усадил брата за письменный стол, сам пристроился в креслице рядом, закурил сигарету (оказывается, я курил белый “Marlboro”) и с великим любопытством стал разглядывать его.
Все, что ни делал я, выходило у меня уверенно, по-военному четко, неспешно: доставал из внутреннего кармана пиджака записную книжку, придвигал брату стул, вынимал сигареты и закуривал… Но еще за мгновение до каждого из этих действий я не знал, что буду их производить, не ведал, что черная книжечка лежит в левом внутреннем кармане пиджака и что произнесу перед Василием следующие слова весьма торжественным тоном:
– Вот мы и встретились, брат. Мы когда-нибудь должны были встретиться! Хотя бы раз в жизни.
– А вы действительно мой брат? – был задан вопрос.
– Да,- ответил я.- Но с этим одновременно нам нужно усвоить, что я есть ты
(давай перейдем на “ты”), а ты есть я. То есть мы одно целое, но существуем разделенными – в двух разных состояниях. Теперь – пересеклись. Но если с тобой все ясно: Василий Викторович Немирной, по паспорту – Мирный,- со мной, брат, все намного сложнее. Многое остается неясным, даже для меня самого.
– В чем неясность?
– Очевидно, я существую в том же виде, в каком существуют призраки. А точнее
– подпитываюсь от того вида не известной еще нам энергии, которая обеспечивает некоторым людям способность подвергаться всяким трансам, наваждениям и одержимости.
– Не очень-то понятно…
– И мне тоже. Я пытаюсь сейчас объяснить то, что происходит со мной в моей жизни. Мне только одно доподлинно известно: я есть, я существую. Но мне неизвестно, какой я, как на самом деле выгляжу.
– Ты выглядишь вполне прилично.
– Это одна видимость. Я же говорю: одержимый… До вчерашнего вечера мне ничего не было известно о существовании подполковника. А сегодня – вот я перед тобой, сидим, беседуем. Он лишь представляет меня – он одержим мной.
Почему, как это происходит во мне, я не могу тебе объяснить, потому что и сам не знаю.
– А что же с ним происходит? – спросил Василий и не без тайного удовольствия фамильярно ткнул указательным пальцем в грудь подполковнику.
– Как видишь, ничего особенного,- ответил тот, добродушно усмехаясь, отчего на разъехавшихся щеках его обозначились симпатичные ямочки.-
Я вполне благополучный одержимый.
– Но такое у тебя происходит не первый раз, я полагаю…
– Разумеется. Всю жизнь происходит, сколько помню. И все из-за твоих фантазий, брат. Кем только я не был по твоей милости…
– Но что происходит с теми, в которых ты… как бы это сказать… поселяешься?
– Не знаю. Никогда этим не интересовался. Должно быть, ничего особенного не происходит. Если, конечно, нас не убивают или мы сами не умираем.
– А что, неужели и такое бывало?
– И такое бывало. Это у кого какая судьба.
– Ну а что с тобой происходило при этом? – Здесь таился главный вопрос для
Василия; он снял с головы кожаную кепку, осторожно положил себе на колено, потом закрыл глаза…
– Я словно впадал в забытье на какое-то время, а потом вновь оказывался в чьей-нибудь другой шкуре.- Был мой ответ.
– Значит ли это, товарищ подполковник…- воскликнул Василий.
– Брат,- поправил я его.
– …значит ли все это, брат, что ты настоящий феномен бессмертия?