И какая нить связывала террориста с зятем князя Дурасова – их встреча и соседство в бизнес-классе самолета швейцарской авиакомпании были случайными или же за действиями смертника таилась не только изуверская цель фанатика джихада? Тогда какая? Чтобы ответить на эти вопросы, мне надо бы вновь воплотиться в импресарио Штурмана или внедриться в самого экстремиста. Но оба они погибли и навсегда ушли в будущее – и мне их не догнать.
Существовала, правда, у меня одна возможность – вернуться к их прошлому, но для этого мне необходимо было знать хоть что-нибудь об этом прошлом…
Обязательно нужен был временной адресат моего воплощения, тот, в кого желает превратиться душа Василия.
А она довольно долго молчала – как относительно Штурмана, так и насчет террориста. Последний был для меня почти недостижим, потому что брат о нем ничего не знал – видел его всего одну-две секунды отраженным в ночном окне дачной веранды. Но к Штурману я отсылался моим близнецом дважды. После того, как первый раз побывал им в продолжение одной минуты и шести секунд, во второй раз неисповедимый каприз потусторонней воли бросил меня на двуспальную широчайшую кровать в московском отеле “Савой”, где Штурман полеживал в постели один. Было десять часов утра, но проснулся он давно, часов в восемь, и уже работал с секретарем. Тот звонил, разговаривал спокойным, вежливым тоном, иногда подносил трубку к постели шефа, и шеф разговаривал; секретарь вел бумаги, делал в них необходимые пометки, снова звонил, разговаривал, заказывал кофе, подавал его шефу в постель. И в десять часов в номер зашел мой брат Вас. Немирной.
О, я с любопытством смотрел на него глазами импресарио Штурмана, который был в самом расцвете своих жизненных сил и на вершине преуспеяния. Он уже сделал свои первоначальные миллионы; в рыжих глазах его, рассматривавших визитера, на мордастом белом лице, в движениях крупного, упитанного тела выражалась уверенность человека, которому подвластны большие деньги. К нему пришел человек, которому тоже хотелось денег, и тем самым он уже добровольно становился подвластным ему. И мне было любопытно смотреть глазами миллионера на осторожно и робко подступающего к деньгам, к американским деньгам, добровольца Вас. Немирного.
Мой брат-близнец выглядел, конечно, не столь уверенным, как импресарио
Штурман, брату недоставало весомости. И по его не дебелому, а просто бледному лицу расползалась вздрагивающая, заискивающая улыбочка. И я увидел глазами Штурмана, что Василий мой пропал… На этой долгой, бесконечной войне он будет убит так же, как и все другие волонтеры,- нейтронным оружием денег. И не успеет даже понять, что с ним произошло, что те, которые посылали его в свет жизни, отправляли его вовсе не за деньгами.
Секретарь Штурмана, человек примерно одного с ним возраста, одетый в исполосованный яркими вставками спортивный костюм, был, оказывается, московским жителем и, как выяснилось, другом детства своего шефа. Они когда-то учились в одной школе, где-то в районе Марьиной Рощи. Теперь при каждом приезде миллионера в Москву его друг бросал все свои дела и помогал
Штурману… С небольшой лысиной на макушке, с круглыми внимательными глазами умной обезьяны секретарь молча, сочувственно смотрел на Василия, который пришел к шефу, чтобы тот поддержал начинающего входить в моду русского писателя и помог ему заработать в Америке. Секретарь хорошо знал своего школьного друга, который никому не позволит заработать слишком много, но к внушительному шуму потоков собственного капитала охотно даст прислушаться. И каждого, кто будет заворожен этим шумом, постарается вовлечь в товарно-денежные отношения с собой…
Но я слишком отвлекся, кажется, на ничего не значащего секретаря и слегка отпустил нить повествования. Итак, в сторону секретаря – и я снова возвращаюсь к деньгам, к этим потокам шизофренической энергии человечества, которые залили все его жизненное пространство и вымыли из него почти весь гений высших возможностей, перевели добро на говно и по вонючим стокам последней цивилизации вынесли ее отходы на бескрайние поля орошения – отстаиваться. И в тишине зловонных полей, спокойно вглядываясь в то, что отстоялось, каждый из нас, господа, может увидеть конечный продукт великой денежно-вещевой цивилизации…
Такие мысли не могли прийти в голову ни Василию, ни международному импресарио Штурману, ни тем более его секретарю, приносившему кофе в постель шефу. Подобным образом мог мыслить я, свободный от зарождающегося тогда в
России, во всех “новых русских”, широкого энтузиазма к созиданию частного капитала. А таковой никак не мог возникнуть без того, чтобы не задавить своего ближнего, самым беспощадным образом подчинить себе или продать его за деньги. Но все немыслимое зло, посланное в тварный мир земли через деньги, когда-нибудь должно ведь исчерпаться, подумал я тогда, глядя в глаза родному брату, которого скоро прикончат выстрелом в голову. И Штурмана тоже убьют, мы уже знаем,- его также постигнет насильственная смерть, которая свободно гуляет там, где вдруг напрягается и яростно вспыхивает какой-нибудь отдельно взятый очаг современной всемирной эпидемии.
ГЛАВА 10
Перед всесильным натиском зеленого вируса никто не мог устоять – от великих царей арабских до темного таджикского крестьянина, который вынужден был, когда настали лихие времена, отбросить прочь свой кетмень и схватиться за автомат Калашникова. Вначале я был здоров, молод, жил в кишлаке, учился в школе и наблюдал со стороны, как постепенно зеленеет окружающее нас геополитическое пространство. Василий тоже был молод, учился в школе, потом в университете. По окончании которого работать нигде не стал и начал писать художественную прозу. А мне в те же годы стало ясно, что автомат или пистолет гораздо удобнее для рук и только с ними можно добыть зеленые доллары во имя Аллаха и ради всемирного священного джихада. Таким образом, я принял причастие доллара намного раньше, чем Василий, хотя мы были, кажется, почти ровесниками. А когда, каким образом, по какой причине я был внедрен в кишлачного мальчика, который летом в хорошую погоду спал на плоской крыше родительского дома, во сне сладко посасывая свой далеко отгибающийся на кулаке большой палец, того я не знаю.
Не знаю и того, почему я однажды утром проснулся человеком, в котором чугунной тяжестью давило душу угрюмое нежелание просыпаться, снова входить с утра раннего в эту жизнь, открывать глаза и видеть ее свет. Мне было 72 года, я был лысым стариком, дряблое брюхо покоилось на моих коленях, я сидел в трусах и майке на краю кровати, свесив с нее сизые зябнущие ноги.
Почему-то возле меня никого не было, ни жены, ни детей, моя жизнь к старости оказалась одинокой. Не знаю, потерял ли я жену, были дети или их никогда у меня не рождалось – моего прошлого нет как нет, остается одно только будущее! То бишь перспектива моего существования безнадежно тонет в дрожащем мареве вечности. И хотя мне известно, что принявшее меня старое тело вскоре умрет, моя душа, обретающаяся в нем теперь, не перестанет изнывать в унылой меланхолии своего бессмертия. С каким глубоким удовлетворением я ушел бы вместе с этим никому не нужным старцем – умер бы в нем и вернулся туда, откуда был послан. Но такой милости пока нет для меня, а есть лишь суровый гнет бесконечного повторения пройденного. Все, что предстоит мне испытать – в любом новом воплощении,- то уже было, было! И этот старый человек со своим угрюмым утренним отчаянием, с пустотой в прошлом, напрочь отсеченном от него беспамятством болезни Альцгеймера, также является многомиллионным повтором одного и того же эпизода из всеобщего спектакля под названием “Хочу жить вечно на земле ”.
Зачем это, спросите вы; отвечу – чтобы бесконечное число раз умирать. Боюсь, господа, что желание вечной жизни – это бесконечное перетекание через пороги и уступы смерти. Перевалив через очередной уступ, водопад жизни словно бы устремляется к бездне, летит прямо туда! Но дно все-таки достигается, и, побушевав в свирепом аду клокочущей пены, желание жить выносится уже на спокойные просторы нового существования. Потому и так завораживает, притягивает моего старика явственно слышимый по утрам шум близящегося водопада. И проснувшемуся человеку отчаянно не хочется просыпаться. Его одолевает ложная надежда: вот если бы сейчас не проснуться, то как-нибудь можно и проскочить водопад… Но вот он сидит, в трусах и майке, на краю своего одинокого ложа, и заоконный грохот утренних рабочих машин, подобный шуму гигантского водопада, едва не оглушает семидесятилетнего старика.
Который никак не сообразит, кто он такой, где находится – в своей городской квартире или в больнице, и кто сейчас должен подойти к нему, а то и никто не подойдет…
Недавно с ним встречался уже вошедший в моду писатель Вас. Немирной – этакий новорусский Мартин Иден на востоке своей славы. Вы мой учитель, с приятностью для себя говорил он тогда старцу, ваши книги помогли мне разобраться в самом себе, на ваших книгах я вырос, можно сказать… И
Который никак не сообразит, кто он такой, где находится – в своей городской квартире или в больнице, и кто сейчас должен подойти к нему, а то и никто не подойдет…
Недавно с ним встречался уже вошедший в моду писатель Вас. Немирной – этакий новорусский Мартин Иден на востоке своей славы. Вы мой учитель, с приятностью для себя говорил он тогда старцу, ваши книги помогли мне разобраться в самом себе, на ваших книгах я вырос, можно сказать… И
Василий полагал, что литературному реликту будет приятно услышать такие слова.
– Я хотел спросить у вас… Как писателю распорядиться своим жизненным временем, чтобы не растерять, а полностью осуществить свои возможности? – солидно-ханжеским тоном, усвоенным совсем недавно, молвил далее Вас.
Немирной.
В ответ он услышал нечто совершенно неожиданное:
– Да вы, судя по вашему виду, уже давно исчерпали все свои возможности, молодой человек! Но это ничего, по этому поводу расстраиваться не стоит. Вот я перед вами – у меня было возможностей в тысячу раз больше, чем у вас, и многие из них мне удалось осуществить. И что же, какая теперь разница между нами? А никакой. Я со своими громадными осуществленными и упущенными возможностями и вы, успешно освоивший все свои малые,- мы сидим рядышком, мирно разговариваем, как равные. Мы и есть равные. Ведь нас уже давно сожрало некое огромное чудовище, зверь. Сожрало и переварило, и теперь мы не что иное, как его благополучное и самое убедительное говно, дорогой мой.
Которое в наше время – и в нашем государстве также – обрело сейчас зеленоватый оттенок. Вот мы с вами и стали этим зеленым говном, товарищ писатель.
– Вы имеете в виду, наверное, американский доллар,- чувствуя, что криво усмехается, промолвил “товарищ писатель”.- Или что-нибудь другое?
– Разумеется, доллар,- был ответ.- А что еще? В более общем смысле, конечно же, деньги. Как только мы напечатаем где-нибудь в журнале первую свою строчку, зверь уже ждет нас, широко раскрыв свою пасть. И никуда нам от него не деться.
– Мне кажется, не очень оригинальная у вас получилась метафора…
– Не очень согласен.
– И что же, вы считаете, нечисты все без исключения? Все в дерьме?
– Все. Разве что два-три человека за всю историю. Вы сами догадываетесь, о ком я…
– А Ван-Гог? Он ведь был чист – за всю жизнь ни одной картины не продал.
– Зато после его смерти чудовище проглотило его картины и переварило по тридцать семь миллионов долларов штука… Ничего себе, а?
Василий был огорчен получившим столь неожиданный оборот разговором; он сидел перед старым писателем со смущенным видом; та встреча происходила в
Переделкине, на писательской даче.
– Признаться, я шел к вам вовсе за другим…- тихо и трусливо пробормотал
Вас. Немирной, и только я, его невидимый близнец, мог угадать, какая темная и едкая смута поднимается в его душе.
– С чем же,- был вопрос,- вы пришли ко мне?
– С тем, во-первых, чтобы поблагодарить. Об этом я уже говорил. Много лет с трепетом читал ваши книги.
– Мне очень приятно это слышать. Я тоже благодарю вас. А что дальше?
– В одном своем романе вы сказали, что человек не видит, но знает: позади него остались день его рождения и – до этого дня – вечность времени. Поэтому можно предполагать с уверенностью, что впереди у него будет день смерти, а за ним – все та же неминуемая вечность.
– Вполне возможно, я что-нибудь подобное и написал. Так что же? В чем ваш вопрос?
– А в этом слове – “неминуемая”. В каком смысле вы употребляете его – как что-то обязательное или в том смысле, что невозможно миновать -
“непреодолимое”?
– Не помню. Да это и неважно. Забыл – значит, какая-нибудь ерундистика. Я всю свою прожитую жизнь забыл, товарищ, а вы толкуете о смысле какого-то слова. Давайте лучше поговорим о другом. Например, о вас.
– И о чем же… обо мне? – вновь растерялся Василий.
– Проклятый вопрос о смерти остался для вас неразрешимым, так ведь? Впрочем, как и для всех, включая сюда и тех двоих-троих, о которых уже шла речь. И дело вовсе не в том, чтобы решить эту задачу, она, видимо, нерешаема. А в том дело, к какой группе крови относится каждый из нас, к какой категории жильцов на свете относится. Вот мы с вами относимся к той, которая исповедует главный лагерный закон: ты умри сегодня, а я умру завтра. Мы с вами, молодой человек, одной крови – вы и я.
– Но это, по-вашему, хорошо или плохо? – несколько ироничным, минорным тоном вопросил Вас. Немирной, как никогда уверенно чувствуя себя представителем постсоветского модернизма.
– Хорошо, хорошо,- успокаивающе махнул на него восковой ленинско-мавзолейной рукой собеседник. – Да вы и сами знаете, поэтому и пришли ко мне. Скоро к вам доллары потекут. Ждите. А потом вы умрете внезапной смертью – скорее всего вас убьют.
– Спасибо за пророчество, конечно… Но при чем тут доллары? Вы что, прямо связываете их с моей прискорбной гибелью?
– Не обижайтесь, скажите лучше спасибо. Ведь я напророчил вам внезапную смерть, лучшую из всех возможных. Хотел бы я оказаться на вашем месте. А насчет долларов – так ведь это, товарищ, общее место. Там, где они текут, обычно убивают.
Если иначе нельзя их отобрать и присвоить. Все можно присвоить, всякое имущество, даже кусок территории на Луне и даже пространство другой человеческой личности – да, да, молодой человек: став каннибалом и сожрав труп этой личности. Однако нельзя ни присвоить, ни украсть время чужой жизни! Это чужое время никогда не станет твоим, убей ты хоть миллион других людей. И безумие – не понимать этого. И этим безумием охвачены девяносто девять целых, девятьсот девяносто девять тысячных процента людей на Земле – со дня их творения, если, конечно, они были сотворены, а не произошли от лохматых обезьян.
Вы что думаете, вы пришли ко мне за советом или какой-нибудь премудростью?
Нет, вы пришли, дорогой мой, сами того не ведая, в надежде присвоить мое жизненное время. Однако это невозможно. Чужое время непожираемо. И пусть вас не сердят эти мои слова – все мы, бедные, испытываем голод чудовищного недостатка собственного жизненного времени. От этого голода, как от дистрофии, и подыхаем. Умираем голодной смертью времени. Его так мало, и оно принадлежит только каждому из нас. И никакого эквивалента ему нету. Так что напрасно смотрите на меня тоскливыми глазами – не только присвоить, но и получить его от меня, если я вдруг захочу отдать свое время в дар, вы не сможете! Это действительно невозможно. Не было придумано такого способа присвоения, сколько бы ни старались.
…И тогда появились деньги. Их придумали прагматики человечества. Они смеялись над теми, которые считали, что главные ценности жизни откроются для них на том свете, после смерти, а не на этом. (На этом свете получаем, мол, лишь то самое, что не годится для будущего вечного существования.)
Прагматики решили все ценное, что должно открываться на этом свете, оформить во что-то существенное, материальное. И появились деньги, придуманные как эквивалент самого ценного – жизненного времени. Деньги стали солью, консервантом этого жизненного времени. В прямом смысле звучит лозунг новейшего времени: время – деньги.
Общечеловеческая шизофрения началась и поехала именно с того момента, как были придуманы деньги. То есть с незапамятных времен. Но сумасшедший определяется не только тем, что он утверждает, будто у алжирского бея шишка под самым носом, но и тем, что будет утверждать: время – деньги. Одна-ко ни один сумасшедший не признает себя за такового… Вот обратитесь к себе, обратитесь к самому искреннему и самому умному началу своей души: болен я или притворился больным? И вы услышите в ответ: да, притворился слегка… И тогда ни в чем не сомневайтесь, делайте свое дело и смело загребайте столько денег, сколько сможете. И покупайте тренажеры для укрепления мышц, покупайте самые дорогие туристические путевки на экзотические острова.
– А если душа ответит “нет”? – прервал старого писателя молодой.
– Тогда тренажер не покупайте, за удовольствиями туристическими не гонитесь.
Живите где-нибудь в деревне или на даче.
– Как вы, например?
– Да, как я, например.
– И что же, будет все хорошо?
– Нет, молодой человек, вовсе не хорошо.
– Тогда как же быть?
– Если бы я знал… Если бы хоть кто-нибудь знал… Вот вы, молодой товарищ, не видите ли во сне, что вас душат?
– Нет, к счастью, пока не вижу таких снов.
– Скоро увидите. По лицу вашему заметно, что это будет скоро. Тогда вспомните меня и произнесите следующее заклинание. Запомните его, пожалуйста, или запишите. “Доллар, доллар, пошел бы ты на хер. Как жил без тебя, так и проживу дальше”. И постарайтесь немедленно бежать из тех мест, где вас настигла эта зеленая зараза. Ни на миг не задумывайтесь и бегите, иначе вы пропали. Однажды ночью приснится кошмар, что подкрадется к вам некий бандит со зверскими глазами и станет душить, схватив вас за шею. И вы посмотрите ему в глаза и увидите, что это ваш потусторонний близнец, что это вы сами.