Мы еще какое-то время пообсуждали это событие, но нашу беседу прервал электрический звонок, мы встретили его гробовой тишиной.
— Доктор? — с надеждой в голосе спросил я, пытаясь подавить страх.
Но позвонили только один раз.
— Ты же знаешь, он стучит, да и время его давно прошло.
— Последняя почта?
Звонок зазвенел снова, да так, как будто не намерен был останавливаться.
— Иди ты, Кролик, — решительно сказал Раффлс. Глаза его сверкали, губы сжались.
— А что сказать?
— Если это женщина, впусти ее.
Это была женщина, в той же накидке, капюшон наполовину скрывал ее прекрасную темноволосую голову, на возмущенном лице читалось полное пренебрежение к внешнему виду. Она была еще прекраснее, чем я представлял. Прихожая, в которую открывалась дверь, была чрезвычайно узкой, как я уже неоднократно упоминал, но мне бы никогда и в голову не пришло преграждать дорогу женщине, хотя она и не снизошла до того, чтобы представиться. Мне оставалось лишь прижаться к стене, когда она с яростным шуршанием своего наряда уверенно проследовала мимо в открытую дверь освещенной комнаты.
— Так это и есть твой притон? — В ее пронзительном голосе слышалось возмущение.
Я стоял в дверях, и Раффлс, подняв брови, взглянул на меня.
— В свое время у меня апартаменты были получше, — сказал он, — но зачем же так называть нынешние в присутствии моего человека?
— Так пошли своего человека по его делам, — проговорила Жак Сайар, неприязненно подчеркнув выделенные слова.
Однако, когда дверь захлопнулась у меня перед носом, я расслышал, как Раффлс пустился заверять ее, что я ничего не знаю, что сам он действительно больной человек, который вдруг подвергся этому сумасшедшему соблазну, и все, что он ей наговорил о своей жизни, — неправда, он не хотел называть своего адреса по уважительной причине, а все, что он ей сейчас говорит, она может проверить сию же минуту, не выходя из дома. Похоже, что она уже проверила это, так как первым делом зашла к привратнику под лестницей. Да я думаю, ей было абсолютно все равно, какая из историй соответствовала истине.
— Так ты надеялся, что я могу пройти мимо тебя, когда ты сидишь в инвалидном кресле, или вообще мимо тебя в этом мире, ты думал, что мое сердце не подскажет мне, что это ты?!
II— Кролик, — сказал Раффлс, — мне ужасно неловко, старина, но тебе придется уйти.
Это случилось через несколько недель после первого, такого несвоевременного, визита Жак Сайар. С тех пор ее визиты стали очень частыми в любое время дня, и даже Раффлс был вынужден, по крайней мере однажды, навестить Жак Сайар в ее мастерской в соседнем квартале. Сначала он терпел эти визиты даже с юмором, но меня-то не проведешь. Он говорил, что она, в конце концов, и не думает вредить ему, что ей можно доверять, Жак Сайар не выдаст его тайну. Однако мне было совершенно ясно, что сам Раффлс только притворяется, чтобы не показывать, до какой степени он находится в ее власти. Иначе и не было бы смысла скрывать что-то от единственного человека, который действительно знал, кто он такой. Правда, он считал необходимым втирать ей очки по поводу своего здоровья, в чем доктор Теобальд невольно помогал ему, и по поводу того, что я действительно его сиделка и, так же как и доктор, не имею ни малейшего представления о его прошлом.
— Кролик, — заверял он меня, — она думает, что ты действительно ничего не понял в тот вечер. Я же тебе говорил, она умна только в искусстве. Но настойчивости у нее хоть отбавляй!
Я сказал Раффлсу, что с его стороны очень мило не впутывать меня в эту историю, но вообще-то я думаю, что после драки кулаками не машут. В ответ он признался: действительно, с такой женщиной надо всегда держать ухо востро. Вскоре после этого Раффлс, который выглядел далеко не лучшим образом, прибегнул к последнему средству защиты, а именно к постели. И тут-то до меня дошел смысл, как обычно с опозданием, его хитроумной уловки: не впускать Жак Сайар под предлогом распоряжений доктора Теобальда и моей собственной неподкупной честности. Таким образом мы могли мирно просуществовать еще денек. А потом пошли письма, потом опять доктор и наконец мое невероятное увольнение, которое и потребовало дать это объяснение.
— Уйти? — переспросил я. — Куда уйти?
— Все этот осел Теобальд, — сказал Раффлс. — Он настаивает.
— Чтобы я совсем ушел?
Он кивнул.
— И ты ему позволяешь это?
У меня не было слов, чтобы выразить мою обиду и унижение, хотя ни то ни другое и сравнить нельзя было с моим изумлением. Я предвидел почти все возможные последствия того сумасшедшего поступка, из-за которого начались все эти неприятности, но мне и в голову никогда не приходило, что мы с Раффлсом могли бы расстаться по доброй воле. Я был уверен, что до последнего визита нашего безмозглого доктора у самого Раффлса тоже не возникало такой мысли. Когда, лежа в постели, он сообщал мне эту новость, то явно злился, а теперь сел и всем своим видом выражал сочувствие.
— Я вынужден уступить этому человеку, — с досадой сказал он. — Он спасает меня от моей приятельницы, и мне приходится потакать ему. Могу тебе сказать, что мы полчаса спорили об этом, Кролик. Бесполезно, этот идиот с самого начала имел на тебя зуб, и ни при каких других условиях он не будет меня выручать.
— Так он собирается тебя выручать?
— Выходит, так. — Раффлс довольно твердо посмотрел на меня. — Во всяком случае, сейчас он меня спасает, ну а остальное я сделаю сам. Ты даже не знаешь, Кролик, чем для меня были эти последние несколько недель, мне даже сейчас неудобно говорить тебе об этом. Что бы ты предпочел: сбежать с ней против собственной воли или чтобы вся твоя жизнь стала известной всему миру вообще и полиции в частности? Это практически и есть та проблема, которую я должен решить, и, как временное ее решение, я заболел. Я ведь правда болен. Так что ты надумал? Я должен сказать тебе, Кролик, вот что, хотя мне это совсем не по нутру. Она собирается увезти меня «в прекрасную теплую страну, где по-настоящему светит солнце», где она «будет ухаживать за мной, чтобы вернуть к жизни и любви». Артистический темперамент — страшная вещь, Кролик, в женщине, обладающей дьявольской волей!
Раффлс разорвал письмо, из которого только что процитировал эти пикантные строчки, и откинулся на подушки с усталым видом настоящего больного, который, казалось, мог напускать на себя, когда хотел. Но на этот раз он действительно выглядел так, как будто постель была самым подходящим для него местом, и я использовал этот факт как аргумент в борьбе против доктора Теобальда. В городе много случаев брюшного тифа, да и осенние эпидемии не за горами. Неужели Раффлс хочет, чтобы я оставил его в тот самый момент, когда он может серьезно заболеть?
— Мой дорогой, ты же знаешь, я этого не хочу, — устало сказал Раффлс, — этого хочет Теобальд, а я не могу себе позволить не послушаться его сейчас. Не то чтобы меня серьезно волновало, что может со мной случиться теперь, когда эта женщина знает, что я не умер; я абсолютно уверен, что она проговорится, и в лучшем случае будет страшный скандал, чего я все эти годы старательно избегал. Чего я хочу от тебя — это чтобы ты уехал, нашел где-нибудь тихое место и сообщил мне, что мне будет где укрыться, когда грянет буря.
— Ну наконец-то! — воскликнул я; мое настроение стало выравниваться. — Наконец-то ты говоришь дело. Я-то думал, что ты хочешь бросить меня навсегда.
— Только ты и мог так подумать, — насмешливо ответил Раффлс, но это было даже приятно после моих предыдущих переживаний. — Нет, дорогой Кролик, ты просто должен найти новую нору для нас обоих. Попробуй поискать где-нибудь в низовьях Темзы, в каком-нибудь тихом, глухом захолустье, которое литератор обычно выбирает для работы. Я часто думал, что можно гораздо чаще, чем принято, пользоваться лодкой, пока семья, например, сидит за обеденным столом. Если Раффлсу суждено возвратиться к жизни, старина, он еще покажет, чего стоит! Попробуй также поездить на велосипеде. Съезди в Хэм-Коммон, или Рохэмптон[2], или в другую какую сонную дыру, в стороне от дороги, скажи, ты ждешь брата, возвращающегося из колониальных стран.
Я вписался в эту схему без малейших колебаний, потому что у нас было достаточно средств, чтобы осуществить ее без особых усилий, к тому же Раффлс выделил дополнительно в мое распоряжение весьма существенную сумму. Кроме того, я сам был рад искать «другие поля и пастбища иные» и в поисках новой обстановки собирался буквально следовать этой фразе. Я устал от нашей скрытной жизни в убогой квартире, особенно теперь, когда у меня были деньги. Я и сам последнее время проворачивал кое-какие темные делишки, и, например, все успехи лорда Эрнеста Белвилла были, по сути, нашими. Поэтому и последующие осложнения были для нас весьма неприятными. Ну а то, как безответственно их состряпали, просто раздражало сверх всякой меры. Но Раффлс получил урок, и я надеялся, что он окажется для него полезным, когда мы обоснуемся на новом месте.
— Если нам это удастся, Кролик!.. — с сомнением сказал он, а я взял его за руку и стал горячо доказывать, что только об этом и мечтаю.
— Конечно, удастся! Конечно, удастся! — заверял я.
— Что-то я не очень в этом уверен, — мрачно сказал Раффлс. — Я попал в тиски, и мне прежде всего надо из них вырваться.
— Я буду ждать тебя.
— Хорошо, если через десять дней ты меня не увидишь, значит, уже не увидишь никогда.
— Только десять дней? — переспросил я. — Это ерунда.
— За десять дней может случиться многое, — произнес Раффлс совсем уныло, что было так нехарактерно для него. Он протянул руку и пожал на прощание мою.
Я уходил в очень подавленном настроении, мне трудно было разобраться, то ли Раффлс действительно болен, то ли просто очень удручен обстоятельствами. Внизу у лестницы меня перехватил инициатор моего увольнения проклятый Теобальд. Широко распахнув передо мной дверь, он настойчиво спросил:
— Так ты уходишь?
Я держал в руках свои пожитки, ответ был ясен, но мне пришлось, не откладывая объяснение в долгий ящик, поговорить с ним начистоту.
— Да, — со злостью сказал я, — благодаря тебе!
— Что ж, приятель, — лицо эскулапа просветлело, как будто у него с души свалился огромный груз, — я не испытываю удовольствия от того, что лишаю тебя места, но ведь ты никогда и не был сиделкой, и ты это знаешь так же хорошо, как и я.
Я не понял, что он хочет этим сказать и как много он знает, поэтому промолчал.
— Зайди-ка сюда на минутку, — продолжил он и, пригласив меня в свою приемную, торжественно вручил мне соверен в качестве компенсации, который я так же торжественно опустил в карман, как будто у меня не было еще пятидесяти таких же, разложенных по разным карманам. Добряк совсем забыл о моем социальном положении, которое он так старательно подчеркивал в начале нашего знакомства, но он так и не привык относиться ко мне как к джентльмену, и я не думаю, что высокий стакан, который он, когда мы вошли, постарался спрятать за фотографией, мог бы помочь ему освежить память.
— Есть одна вещь, которую мне хотелось бы выяснить, прежде чем я уйду: мистер Мэтьюрин действительно болен или нет? — спросил я доктора. Я имел в виду, конечно, в настоящий момент.
Доктор Теобальд вздрогнул, как рекрут, услышавший голос сержанта по строевой подготовке.
— Конечно, болен! Так болен, что ему нужна сиделка, которая умеет ухаживать за больными, хотя бы для разнообразия. — С этими словами он захлопнул дверь перед моим носом, и я отправился своим путем, размышляя, то ли он не понял, что я имел в виду, то ли по-прежнему обманывал меня.
Несмотря на мои опасения по поводу здоровья Раффлса, в течение нескольких последующих дней я мог получать истинное удовольствие. На мне была приличная одежда, в карманах, как я уже говорил, неплохие деньги, которые я мог тратить без угрызений совести, даже слишком бездумно для сообщника человека, чья личная свобода зависит от всеобщего заблуждения, что он мертв. Я все так же восхищался Раффлсом, который оставался таким же смелым, как всегда, но в профессиональном отношении не мог рисковать так, как я. То, что для меня оставалось невинным развлечением, для него становилось недоступным. Он не мог даже купить билет за шесть пенсов и пойти на матч на крикетный стадион «Лордз», где и без него джентльмены часто вели себя далеко не лучшим образом. Он никогда не ездил на поезде, а выход пообедать был всегда связан с риском неожиданной встречи. Несмотря на то что Раффлс изменился, он тем не менее не мог открыто появиться ни в каком общественном месте, ни в какое время. А в свете последних событий — я предвидел — он станет еще осторожнее. Что касается меня, то я такого постоянного риска не испытывал. Я всегда мог воспользоваться возможностью «хорошо провести время».
Так я размышлял, когда ехал в двухколесном экипаже по дороге в Ричмонд. Мы с Раффлсом решили, что Ричмонд лучшее место на случай поисков загородного убежища, а добираться туда лучше всего в экипаже, который можно тщательно выбрать. Раффлс должен был написать на ричмондскую почту через неделю или дней через десять, и по крайней мере неделя была в моем полном распоряжении. С этим довольно приятным чувством я, удобно откинувшись на спинку, разглядывал себя в висящем немного под углом зеркале, которое я нашел ничуть не менее важным усовершенствованием в экипаже, чем резиновые шины. Я и правда был не таким уж неприятным молодым человеком, если только можно считать себя молодым в возрасте тридцати лет. Лицо у меня было самое обыкновенное, ни особым очарованием, ни выразительностью, которые так отличали лицо Раффлса, я похвалиться не мог. Но это отличие и было чревато опасностью, потому что впечатление, которое он производил, забыть было невозможно, а меня можно было спутать с сотней молодых людей, которых так много в Лондоне. Моралистам это может показаться невероятным, но мое тюремное заключение внешне никак не отразилось на моем облике, и я тешу себя надеждой, что зло, которое я совершил, никак не отпечаталось на моей физиономии. В этот день я сам удивился, каким чистым и свежим был у меня цвет лица, и даже слегка огорчился тем, насколько наивным казалось мое отражение в зеркале. Подросшие после затянувшегося отдыха усы цвета соломы несколько разочаровывали своими размерами, а в некоторых местах их просто требовалось нафабрить. Так что, разглядывая преступника, который однажды уже отсидел свое и неоднократно после этого заслуживал того же, только очень поверхностный или очень высокомерный наблюдатель мог бы вообразить, что замечает в моем лице признаки преступных наклонностей.
Во всяком случае, перед таким лицом не захлопывают двери первоклассных отелей без более явных на то оснований, и я, к полному своему удовлетворению, направил извозчика к гостинице «Звезда и Подвязка». Я велел ему также проехать через парк, хотя он и предупредил меня, что это будет намного дольше и дороже. Время было осеннее, и я подумал, что краски в парке должны быть чудесными. Раффлс научил меня ценить подобные вещи даже в разгар самого рискованного приключения.
Если я так подробно описываю, что чувствовал тогда, то только потому, что, как и всякое удовольствие, это было весьма недолгим. Я с большим комфортом разместился в гостинице, которая была настолько пустой, что я получил номер, достойный принца, и мог наслаждаться прекраснейшими видами (вполне в патриотическом духе) каждое утро, когда брился. Я совершал длинные прогулки по прекрасному парку, по лугам Хэма и Уимблдона, а однажды дошел даже до Эшера, где мне весьма убедительно напомнили об услуге, какую мы однажды оказали прославленному жителю этого прелестного края. Но почти идеальное убежище я нашел не здесь, а в Хэм-Коммон — одном из мест, которые Раффлс считал особенно желательными. Это был коттедж, где, как я после расспросов узнал, летом сдавались комнаты. Хозяйка, солидная матрона, обладавшая рядом явных достоинств, очень удивилась, услышав, что я хочу снять жилье на зиму. Но я давно заметил, что слово «автор», произнесенное с соответствующим видом, вмиг объясняло многие невинные отклонения в поведении или внешнем виде и убеждало несведущий ум пойти навстречу. Это был как раз такой случай. И когда я сказал, что могу писать только в комнате, которая выходит окнами на север, питаясь молоком и бараньими отбивными, да чтобы в холодильнике лежала холодная ветчина на случай ночного вдохновения, которому я был весьма подвержен, мои литературные наклонности перестали вызывать какие-либо сомнения. Я занял комнаты, заплатил по собственной инициативе за месяц вперед и смертельно затосковал, пока неделя не подошла к концу. Теперь Раффлс мог появиться в любой день. Я жаловался, что на меня никак не находит вдохновение, и при этом вдруг спрашивал: а точно ли баранина для отбивных из Новой Зеландии?
Трижды я безрезультатно наводил справки в почтовом отделении Ричмонда, а на десятый день ходил туда почти каждый час. Для меня не было ни слова, даже последней ночной почтой. И я, мучимый ужасными предчувствиями, тащился домой в Хэм, а на следующее утро сразу после завтрака уже снова был в Ричмонде. И снова для меня ничего не было. Выносить это больше я не мог — без десяти одиннадцать я уже поднимался по ступеням станции Эрлз-Корт.
Утро было премерзкое, длинные прямые улицы были окутаны плотной пеленой густого тумана, то и дело обдающего лицо влагой. И когда я свернул в наш переулок и увидел эти дома, как горы громоздящиеся по обе стороны, я почувствовал, насколько все же лучше жить в Хэме. У подъезда нашего дома стояла какая-то повозка, которую я принял сначала за фургон торговца, но, к моему ужасу, это оказался катафалк; у меня упало сердце.
Я посмотрел вверх на наши окна: шторы были опущены!
Я бросился к нашей квартире. Дверь у Теобальда стояла открытой — мне не пришлось ни стучать, ни звонить. Я увидел доктора в приемной, глаза у него были красные, и все лицо тоже было в красных пятнах. Он был одет во все черное — черный траур с головы до пят.