И тут Мистина вдруг понял, почему при виде ее лица его поначалу взяла оторопь.
– Послушай, – обратился он к Торлейву, не в силах отвести от нее глаз, – ведь эта девушка похожа…
– Она похожа на своего отца. Но ты ведь его не знал?
Мистина лишь покачал головой.
Вальгарда он не знал.
Зато он знал когда-то другого человека из этой же семьи, и при взгляде на девушку тот, давно умерший, вдруг так и встал перед глазами, будто выглянул из страны мертвых. Много ли сходства можно было отыскать между юной невестой и седым стариком? Мистина не сумел бы даже сказать, в чем это сходство выражалось.
Может быть, в глазах.
Глаза у Одда Хельги были того же цвета, но и в выражении их, когда Эльга заговорила о мести, обозначилось нечто общее.
– Но как Ингвар собирается отомстить? – спросил Торлейв.
– Ульв конунг в родстве с Хаконом ярлом из Ладоги. А у того есть дружина и морские корабли. Ингвар возьмет корабли и еще людей, выйдет в море и накроет этих викингов в устье Наровы, загонит в реку, чтобы они не смогли уйти. Ты или твои люди будут ждать их там, чтобы не пустить дальше. И мы раздавим их, как мошку между ладонями. Сомневаюсь, что Дивислав сумеет предложить что-то подобное.
– Но… – Эльга подняла на него глаза.
Необходимость мести была ей совершенно ясна.
Это была, пожалуй, самая четкая мысль из тех, что сейчас находили дорогу в ее голову.
Но за этот день на нее обрушилось столько, что она едва ощущала почву под ногами. Даже смерть отца кое-как дошла лишь до сознания – но не до сердца. В нем все еще тлело ощущение, что он вернется, как возвращался всегда – несмотря на то что его безжизненное, обмытое и убранное к погребению тело лежало в бане.
Она пыталась вспомнить, по какой причине обручение с Ингваром было расторгнуто, но на ум приходили только какие-то дурацкие разговоры про собачьи кости.
Боги, какое ей дело до старых собачьих костей!
– И поверь мне: месть и это украшение – лишь малая часть того, что Ингвар конунг сможет тебе предложить, – пылко заверил гость. – Он унаследует Волховец, но это – безделица по сравнению с тем, что он уже добыл сам: земли, серебро, челядь, ткани, коней! Он уже сейчас будет жить не хуже любого князя, а видела бы ты, как уважают его в Киеве после похода на уличей! Вся его дружина привезла добычу, которая сделала нас богатыми, и еще вдесятеро больше людей теперь хочет быть с Ингваром и ходить с ним в новые походы. Даже эта драгоценность – мелочь, лишь знак того, что все эти годы Ингвар конунг не думал ни о какой другой невесте и верил, что когда-нибудь все же получит тебя в жены.
– Если все это так… – Эльга посмотрела на Торлейва, потом снова на Мистину. – Я выйду за того, кто отомстит за моего отца. Когда мы заключали обручение, он был жив. Теперь… это мое условие.
– Ты права, пожалуй, – вновь вздохнул Торлейв. – Я готов поддержать тебя. Все, что говорит наш гость, звучит разумно. Но видишь ли, я ведь тебе не отец. Теперь твой ближайший родич – князь Воислав, как брат твоей матери. И если ты, Мистина, сумеешь уговорить его, то сам красноречивый Браги тебе в подметки не годится.
В дни жертвоприношений загорались костры на дне рва вокруг плесковского святилища. В середине площадки там стоял большой каменный Перун, а по сторонам – четыре бога поменьше ростом: Дажьбог, Сварог, Лада и Макошь. Святилище называлось княжеским, и сам князь приносил в нем жертвы от имени всего племени плесковских кривичей – на Коляду, на Ладин день, на Купалу, на Зажинки и Дожинки. Его знали все, и на велик-дни сюда сходилось все население округи – от старого до малого.
На празднествах княгиня надевала на капы нарядные «божьи сорочки», в теплое время – цветочные венки, а князь Воислав трижды поднимал к лику Перуна чашу с зерном или медом, как до него это делал князь Судогость, а до Судогостя – деды и прадеды во многих поколениях, до самого Судислава, старейшины рода, который первым обосновался на мысу у слияния Плескавы и Великой.
Но этим ранним утром князь Воислав в одиночестве пробирался через лес – в простой серой свите, в надвинутой на лоб валяной шапке, ничем не отличимый от любого мужика. Он шел тайной тропой, которую, кроме него, мало кто знал. По этой тропе в поминальные дни приходили предки, воплощенные в князе мертвых.
И именно ради встречи с Навью князь живых сегодня покинул свой двор.
Идти пришлось через болото, находя путь по тайным приметам.
Князь хорошо знал их, однако ж намочил ноги почти до колен. Но вот наконец земля вновь стала сухой и твердой. Облепленный паутиной и усыпанный мелким лесным сором, Воислав перебрел ручей и очутился в сумрачном ельнике.
Здесь земля была ровная, усыпанная сухой рыжей хвоей; идти было легко, но он стал ступать медленней и осторожней.
Он впервые попал сюда семилетним мальчиком, и до сих пор в душе каждый раз просыпался пережитый тогда страх – жуткое чувство близости к Нави.
Однако без опыта этого чувства он не смог бы быть истинным князем, не умел бы говорить с богами и предками.
И вот впереди показались бревна тына.
Воислав остановился, собираясь с духом.
На каждом бревне висел коровий или лошадиный череп – останки прежних жертв, они обозначали границу между Явью и Навью.
Старики говорят, что в прежние времена рубеж этот сторожили человечьи головы, но этого даже дед Воислава своими глазами не видел.
Но кое-что от тех дремучих времен осталось: под воротами лежала старая, выбеленная временем бедренная кость.
Воислав взял ее и постучал ею в створку. Иным образом ему прикасаться к воротам было нельзя.
За тыном скрипнула дверь, и Воислава пробрала дрожь. Казалось, это вскрикнул от радости в предвкушении добычи какой-то голодный навь.
– Кто там такой? – раздался изнутри недовольный глухой голос.
– Избушка, повернись к Нави задом, ко мне передом! – попросил Воислав.
Створка ворот в частоколе открылась – правая.
Через эту створку заходили внутрь, а наружу выходили через другую.
В воротах стояла Бура-баба: старуха в изорванной одежде, в кожухе из медвежьей шкуры шерстью наружу. Лицо ее закрывала берестяная личина с прорезями для глаз, а вокруг них были нарисованы углем огромные круглые глазищи, будто у исполинской птицы. Вместо носа к берестине был приделан длинный клюв. В руках старуха держала горшочек с овсяным киселем и грубо сделанную ложку.
– Уж сколько я человеческого духа не чуяла, а ныне сам пришел! – проскрипела старуха-птица. – Заходи, коли смел…
И протянула ему киселя на ложке.
Воислав съел, не прикасаясь руками.
Каждый раз он думал при этом, что, должно быть, эта ложка тоже вырезана из человечьей кости, но за многие годы так и не решился спросить – правда ли?
Точно такой же Бура-баба была, когда он пришел сюда семилетним.
Лет так уж тридцать назад.
Она уже тогда была старой – Бура-баба не из тех, кому дарована вечная молодость. Как всякий смертный, она с каждым годом становится старше. Но смертные умирают, а она продолжает свою бессрочную жизнь – все дальше и дальше. И с каждым поколением, сменявшимся у нее на глазах, все увеличивался разрыв между нею – праматерью, и ими – пращеруками.
И чем больше их выходило из тьмы у нее на глазах, а потом уходило назад во тьму, тем крепче и сильнее она становилась.
Бура-баба посторонилась и пропустила гостя внутрь.
За тыном находилась избушка с конской головой на коньке крыши.
Каждый шаг Воислав делал с осторожностью: здесь была та же хвоя, что и снаружи, немного мелкой травы, и все же это была совсем другая земля – пограничье между Явью и Навью, белым светом и Закрадьем. Ступать по ней было страшно: казалось, в любой миг нога может уйти вниз, как в болоте.
Провалишься и очутишься… где-то, под незнакомым серым небом…
Старуха первой вошла в избушку.
Воислав полез за ней, согнувшись почти вдвое.
Низкий вход здесь был еще ниже, поскольку изба заметно вросла в землю.
Бура-баба села у стола, ему кивнула на лавку возле двери. Сбросив принесенный мешок с разными припасами, князь тоже сел. Он старался не глядеть по сторонам и все же невольно озирался искоса. Сам не знал, чего ожидает здесь увидеть, но понимал, что живым лучше не любопытствовать.
– Чего пришел? – спросила Бура-баба.
– За советом пришел… матушка.
– Какого же совета тебе надобно?
Воислав глянул на берестяную клювастую личину. Он гнал от себя мысль, что это существо – не то живое, не то мертвец, не то женщина, не то птица – уже несколько лет обитает в теле, которое когда-то принадлежало его родной матери.
Старая княгиня Годонега ушла из мира живых и сделалась стражем Нави.
Старая княгиня Годонега ушла из мира живых и сделалась стражем Нави.
Теперь она – не мать ему и прежнего имени больше не носит.
Теперь она – праматерь всех плесковских кривичей.
И дрожь пробирала от ощущения, что напротив него сидит та, что в свое время дала жизнь всем кривичам, сколько их есть, за все века, что известно имя племени.
Войдя сюда, он нырнул под складку бытия – туда, где исток жизни рода и племени существует вне времени.
– Беда у нас приключилась, – начал Воислав. – С прошлой зимы лиходеи на Нарове торговых гостей грабили, и пошел воевода мой Велегор дорогу расчистить. Да голову там и сложил, привезли его зарубленного. Остались у него дочери-девки да сынки-отроки. А старшую дочь еще при нем сговорили за Дивислава, князя зоричей. Теперь опять приехал человек от прежнего ее жениха, варяжского сына из Волховца. Сызнова присватывается да обещает за воеводу отомстить, коли отдадут ему невесту. Снизку привез греческих измарагдов да жемчужного зерна. Сулит лиходеев тех избыть. Посоветуй, что делать мне? Кому невесту отдавать? За воеводу мстить надо, ведь за ним сестра моя была, он нам не чужой. Дети его осиротевшие – мои сестричи. И дорогу от лиходеев чистить надо, но и Дивислава обижать не хочется. Слово ему дали…
Бура-баба слушала, помешивая ложкой в горшочке с киселем. Куда она смотрела, под личиной было не разглядеть.
Потом заговорила:
– Девки судьбу узнаю, когда ее увижу. Что ей там на роду напрядено – нить Макошина покажет. А тебе одно скажу: с варягами водиться – добра не добиться. Не отдавай внучку корня Судиславова в чужие люди, отдавай за нашего жениха, кривичского. Так оно вернее будет.
– Стало быть, варягам не отдадим, – почти с облегчением сказал Воислав, получив решение, которого не мог принять сам. – Девку-то что… прислать к тебе? Глянь ее судьбу. Что ей там… напрядено.
– Гляну. – Бура-баба кивнула. – Напряла ей Доля на веретенце непрямое, много напутала, да надо же и распутать когда-нибудь…
И вот уже мы справляли поминальный пир по стрыю Вальгарду – как несколько лет назад по князю Судогостю, а еще раньше – по стрыю Одду Хельги. Но в этот раз пироги и пиво подавали не в гриде, а на жальнике, где среди старых могил был устроен посмертный дом для нашего родича. Вырыли просторную яму, выложили пол толстыми досками, а стены – горбылем, посередине положили тело, одетое в лучшие цветные наряды, справа от него – меч и топор, слева – щит, в ногах поставили кувшины с медом и пивом, ведро с головой и ногами жертвенного барана. Остальную часть барана сварили в котле без соли и приправ, каждому гостю дали по ложке отвара и по кусочку мяса. Ели и пили, сидя на земле вокруг могилы, чтобы покойный напоследок разделил еду и питье с живыми; родичи рассказывали о его жизни, хирдманы стучали мечами о щиты в поединках и схватывались в рукопашную – вождь их вот-вот примет участие в этих же игрищах в Валгалле, перед лицом Отца Побед.
На погребение заявилась вся плесковская родня, старшие родичи моей матери из Люботино, Сигбьерн ярл с женой. Среди гостей сидел и тот парень из Киева – Мистина сын Свенгельда. Вел он себя тихо, учтиво, подавал голос, только если к нему обращались, и вообще имел такой вид, будто попал сюда случайно и сам этим удивлен.
Мой отец не хотел до завершения всех поминальных обрядов – «пока пироги не съели» – говорить о чем-то другом, но уже все мы знали, что «варяжский парень» приехал с предложением возобновить обручение Эльги с Ингваром сыном Ульва.
Поскольку стрый Вальгард был убит, а убийство требовало мести, это предложение было не так уж нелепо, как могло показаться.
Через пару дней после пира отец уехал в Плесков – говорить с князем. Вернувшись, он сказал только, что Воислав ответа пока не дал. Прошло еще дня три или четыре, и вот однажды князь удивил нас, снова заявившись в гости.
– Вот что, девки! – сказал он нам, когда мы домыли всю посуду после обеда и развесили горшки сушиться на кольях тына. – Пора вам в лес идти, судьбу свою пытать.
Мы сидели перед ним: Домаша, моя мать, мы с Эльгой и сестрами, все одетые в «горевые сряды» из выбеленного льна, с тонкой строчкой «дедов», вышитых на сорочке черной нитью и вытканной на пояске.
Эльге и ее матери предстояло ходить в «горевом» целый год.
Все мы столько причитали в эти дни, что лишились голоса. На душе было пусто: горе выплеснулось, и оставалось только ждать, пока будущее придет на освобожденное место. Как вода в досуха вычерпанном колодце: сначала одна муть, а потом глядишь, и опять блестит что-то светлое, живое…
– Куда? – прохрипела стрыиня Домаша, подняв глаза на брата. – К…
– Туда, где ведают! – многозначительно ответил Воислав. – Да ты не бойся, я сам их провожу.
Домаша взглянула на деверя.
Мой отец остался старшим в Варягине и единственным взрослым мужчиной в семье. Чтобы утешиться, мать и Домаша уже прикидывали шепотом, не женить ли Аську, но пока было не время.
К тому времени мы все уже знали, с чем приехал Мистина сын Свенгельда.
Но мысли о возобновлении прежнего обручения Домаша воспротивилась.
– Да что же вы такое придумали? – шепотом воскликнула она и всплеснула руками. – С князем Дивиславом все условлено! Чару выпили, по рукам ударили! Сколько лет прошло, весь свет белый знает!
– С ним пил Вальгард. Если бы он просто умер, мы не имели бы права нарушать его волю. Но он убит. И это все меняет. Теперь я просто не имею права выдавать девушку, которая принесет мужу в приданое долг мести. Мы должны избавиться от этого долга, а потом уж думать о свадьбах. И только тот, кто поможет восстановить честь нашего рода и вернуть удачу, сможет получить девушку и не опозорить при этом себя самого.
– Все приданое приготовлено! – Домаша была так потрясена, что едва слушала его. – На рушниках свадебных на жениховой стороне Дивиславово дерево вышито! Я уж думаю, хоть мне теперь, вдове горькой, одно будет утешение: что вторая дочка у меня за князем, живет в чести да в радости. Она внучка князя и женой князя будет – и ей, и роду нашему чести прибавится. А вы опять вон что придумали!
Она покосилась на Мистину, которого мой отец тоже позвал. Тот скромно сидел у дверей и молчал, но по его веселым глазам было видно, что сказать он мог бы очень многое.
– Но ты ведь хочешь, чтобы твой муж был отомщен? – спросил Домашу мой отец. – Мне вот некуда деваться, он ведь был моим родным старшим братом. Я не могу быть спокоен, пока это не произойдет, иначе мои собственные сыновья будут вправе плюнуть мне в глаза. Мне придется, хочу я того или нет, собрать дружину и снова пойти на Нарову, как только князь меня отпустит. Может быть, я не вернусь, но лучше умереть, чем жить обесчещенным…
– Ой, боги родные! – перебив его, запричитала моя мать. – Хочешь и меня вдовой горькой оставить с детушками?
– Детушек останется не так много – Аська поедет со мной, – жестко «утешил» ее отец. – Он уже взрослый мужчина и не может сидеть с женщинами, когда на земле стынет кровь его близкого родича.
Раньше он так не говорил, это было больше похоже на стрыя Вальгарда.
– Я тоже мужчина, – прошептал сидевший рядом со мной Кетька.
Ему недавно исполнилось десять.
– Так что я хочу вам сказать, – продолжал отец. – Мстить за Вальгарда я все равно пойду, даже если мне придется это делать в одиночку. Но если меня поддержит человек с сильной дружиной, то будет больше надежды, что я отомщу и вернусь живым. Если мы пойдем с большим отрядом по Нарове, викинги просто сядут на свои корабли и сбегут. У них есть дозорные из местных, иначе не случилось бы того, что случилось. А вот если наш союзник сядет на корабли и выйдет в море через Ладогу и Неву, то викингам придется всем сдохнуть. Но Дивислав не может этого сделать. Ульв не пропустит его с войском через Волхов, а Хакон в Ладоге не даст ему корабли. Все это может сделать только Ингвар сын Ульва. И раз уж приходится выбирать, я скорее возьму назад слово насчет девушки, но отомщу за брата. Иначе и ей самой это замужество счастья не принесет.
– Ой, голубушка моя, лебедушка белая… – Домаша заплакала. – Не в добрый час я тебя спородила, не доброй долюшкой наделила…
За эти дни она так привыкла причитать, что, кажется, разучилась говорить обыкновенно.
– Уж как я думала, верила, что будешь ты княгинюшкой, жить от меня недалече. А теперь несчастье случилося – налетели вихри злые, ветра буйные, унесут тебя в земли далекие, неведомые…
– Не так уж далеко ее унесут, – успокоил ее отец. – До Волховца от нас не намного дальше, чем до Зорина.
– Так все же разница: нашего корня князь или из руси, – вставила моя мать.
– Я тоже из руси, – напомнил отец. – Желаете себе мужей кривичского корня? Так и мы с Вальгардом вас не силой брали.