Ростислава осеклась, будто усомнилась: не сболтнула ли чего лишнего?
Эльга помолчала в некотором недоумении. Странно было думать, что моравский бог прислал Мистину в глухой плесковский лес, чтобы спасти ее из лап Князя-Медведя.
Откуда он про нее знал?
Какое ему было до нее дело?
«Хвалите Господа вси языци, похвалите Его, вси людие», – повторила она про себя.
В этих словах было нечто воодушевляющее, хоть и малопонятное. Это «вси людие», услышанное в Киеве, где смешались выходцы из разных родов и племен, под общим именем «русь» стремящиеся куда-то вдаль, казалось, означало гораздо больше, чем «все люди», которых она могла представить себе раньше. «Все», состоящие из кривичей, словен, полян, древлян, саварян, варягов и прочих, – были частью какой-то великой, немыслимой общности, намного превышающей род и племя не только численно, но и чем-то еще, чего она пока не понимала. Известная ей ранее плесковская русь почитала разных богов – славянских, северных, чудских и даже голядских; это не мешало ей жить в согласии, да и разница в обрядах была несущественная. И как они совместно приносили жертвы, так и, подразумевалось, боги совместно примут их. Но сейчас будто луч солнца мелькнул вдали за облаками: на миг померещилось, что некое неведомое божество широко распахивает объятия, готовое принять всех без разбору, любого рода, племени и языка. Одно – на всех, кто носит звание «человек». Здесь, в Киеве, где «все» такие разные, оно было бы вполне уместно.
Но одновременно что-то иное зацепило Эльгу в этой малопонятной речи и обратило мысли в другую сторону.
А когда она сообразила, что именно, по спине продрало морозом.
Сейчас, когда она впервые поведала вслух о своем последнем походе в лес, вылезло воспоминание, которому она все эти долгие дни старалась не давать ходу.
Когда Князь-Медведь вел ее в свое логово, они прошли через сторожу Буры-бабы. В воротах та угостила их киселем – пищей мертвых, и тем открыла дорогу в Навь.
На выходе обратно полагалось выпить живой воды и вновь присоединиться к живым.
Но ведь…
Она миновала сторожу, вися спиной вперед на плече у Мистины, при этом кричала и звала Уту… Сзади раздавались вопли и шум драки.
Казалось, лесные куды набросились на парней, осквернивших святилище! Беглецы промчались через ворота, потом неслись по лесу, ей приходилось прятать голову от хлещущих ветвей, и все же она пыталась разглядеть, бежит ли Ута сзади.
Какая там живая вода! Про нее никто и не вспомнил.
И вот получилось, что телом Эльга вышла в Явь, душой оставаясь в Нави… Никто об этом не знает, кроме нее самой.
Но… живая ли она на самом деле?
Помертвев от одной этой мысли, Эльга тайком оглядела себя, притронулась к щеке. Пальцы были холодны, но щека, как всегда, – мягкой, теплой, гладкой.
Никому не приходит на ум, что эта красивая девушка, которой все так восхищаются… принадлежит Нави.
Нет, не может быть!
Она себя чувствовала как обычно. Не хуже, чем дома.
Даже горе от потери родителей отступило и виднелось сквозь дымку, уже не причиняя прежней боли. Здесь, в Киеве, Эльга стала почти другим человеком, живущим иной жизнью. А скоро она выйдет замуж, переродится из девушки в женщину, и все прежнее окончательно утратит над нею власть.
И все же было жутко.
Как будто она часть самой себя забыла на чужой могиле – и оттуда в душу постоянно веет холодом.
Эльга думала об этом по дороге домой, на Олегову гору.
И поэтому даже не заметила, что суета на княжьем дворе сегодня превышает обычную.
Она толкнула дверь княгининой избы, думая отдохнуть в полутьме и прохладе от жары ранней осени, и вдруг остановилась: в избе звучал мужской голос. Но это был не голос князя, единственного мужчины, который мог запросто сюда войти. И не жалобщик какой – голова с поклоном, руки с подносом. Хрипловатый резкий голос не просил, а скорее бранился.
Что за ворог в избе у киевской княгини?
– А мне плевать! – услышала Эльга, открывая дверь. – Сунулись бы они ко мне, я бы им дал возмещение! Да они должны в ноги кланяться, что живыми пустили! А коли не понимают своего счастья, так я научу!
Кто-то из полутьмы порывисто шагнул к двери, едва не отпихнув Эльгу, которая собиралась войти.
Она попятилась, вытаращив глаза от изумления. Какой-то рыжеватый, невысокий парень в серой шерстяной сорочке шагнул через порог и почти столкнулся с ней; окинув ее быстрым хмурым взглядом, в котором читалось мимолетное удивление, он пошел дальше, вон со двора.
Эльга вошла, собираясь спросить, что все это значит; увидев ее, Мальфрид, стоявшая с растерянным лицом, всплеснула руками и бросилась бежать.
– Стой! – закричала она, выпрыгнув за порог. – Инги! Иди назад! Иди, кому говорю!
Эльга вышла вслед за ней во двор.
Парень, который едва не сбил ее с ног, нехотя вернулся от самых ворот.
– Инги, – примирительно произнесла Мальфрид и протянула к нему руки. – Постой! Посмотри – твоя невеста приехала!
И указала на Эльгу, застывшую, будто деревянный кап.
Парень снова взглянул на нее.
Не помня себя от изумления, Эльга взглянула на него в ответ.
Они были почти одного роста, хоть он и раздался в плечах куда шире. Обыкновенное лицо, рыжеватые брови. Голова выбрита, как это делают в летних походах, чтобы не разводить вшей и не умереть от жары под шлемом с войлочным подшлемником. Поношенная серая рубаха мало вязалась с серебряной хазарской серьгой.
Холодноватые голубые глаза.
Перед Эльгой стояла ее судьба, а она все не верила в это.
И ему, похоже, было вовсе не до нее. Два раза проехав по девушке взглядом с ног до головы и обратно, Ингвар развернулся и без единого слова вышел за ворота.
Эльга в немом изумлении обернулась к Мальфрид.
Та безнадежно махнула рукой:
– Все по той драке деревлянской… Едва приехал, а сразу… Совсем вежество забыл…
«Это он? – хотелось спросить Эльге. – Мой муж?»
Но язык не поворачивался.
А между тем сомневаться не приходилось. Это он.
Тот самый, кого ей так расхваливали.
Захотелось расплакаться от разочарования и обиды. Эльга не отдавала себе отчета, что, глядя на Мистину, который ее сватал за Ингвара, и этого последнего представляла таким же, только еще лучше, как князь лучше любого в дружине.
А он… и посмотреть не на что, так еще и…
Ей было больно от этого оценивающего взгляда, в котором сквозь досаду пробивалось равнодушие, но никак не восхищение.
Слепой он, что ли?
Вся кровь бросилась ей в лицо; к счастью, возмущение вытеснило желание заплакать, и Эльга лишь сжала зубы.
Не понравилась она ему? Поди, в уличах получше видал?
«Ну, погоди же! – мысленно крикнула она ему вслед. – Если я тебе нехороша, так и я получше найду! Недолго будет и трудиться! Женишок, кривобокий горшок! Ты еще мне поклонишься!»
Этот день Эльга запомнила надолго.
Он ее просто оглушил.
Она сидела у Мальфрид, стараясь сдержать гнев и не выложить княгине, что думает об ее неотесанном брате. И о свадьбе с этим чучелом она мечтала, как о великом счастье? Что же ей – на роду напрядено быть отдаваемой каким-то сплошь медведям криволапым?
В глубине сердца она понимала: сама виновата, слишком много напридумывала, пока ждала.
Сравнения с девичьей мечтой мало какой живой человек выдержит.
Но вина не только ее: Ингвара ей перехвалили. Воспевая его отвагу в походах, кмети и воеводы не приняли в расчет, что девушка в придачу к этому ждет еще и красоты, и вежества. И сама их добавляет тому, о ком ее учат думать хорошо. А потом встречается с тем, что есть на самом деле…
Вдруг во дворе кто-то закричал:
– Ингоревы хазар бьют! Двор разоряют, жгут конец!
Среди «жидов хазарских» были разные люди: какие-то путем торговли со всем светом нажили большие богатства, другие сами, бывало, одалживали денег у воевод, как Леви бен Ханука. Лет пять назад тот занял у Свенгельда сто ногат, но в торговой поездке на него напали еще какие-то лиходеи, убили и забрали все имущество. Брат его Яаков, поручитель, оказался должен сто ногат, которых у него не было, из-за чего Свенгельд целый год держал его в цепях, пока иудейская община не собрала ему шестьдесят серебряных монет. Тогда Свенгельд выпустил должника под поручительство самых уважаемых обитателей Козарского конца; те вручили Яакову письмо с призывом к единоверцам собрать недостающее, и с этим письмом Яаков пошел по белу свету добывать оставшиеся деньги[11].
Жили они за крепкими частоколами, а те, что побогаче, и держали наемную охрану, набранную главным образом из варягов. В Киеве жидов не любили еще со времен хазарского владычества: поляне за близость со сборщиками дани, а русы – как соперников за власть над торговыми путями. К тому же бог у них был собственный и всего один, и он запрещал им тесные отношения с иноверцами – несмотря на то что последние их поколения уже и не знали других языков, кроме словенского, и многие «жиды» носили словенские имена. Например, старейшина Козарского конца – Гостята сын Кавара Когена.
Жили они за крепкими частоколами, а те, что побогаче, и держали наемную охрану, набранную главным образом из варягов. В Киеве жидов не любили еще со времен хазарского владычества: поляне за близость со сборщиками дани, а русы – как соперников за власть над торговыми путями. К тому же бог у них был собственный и всего один, и он запрещал им тесные отношения с иноверцами – несмотря на то что последние их поколения уже и не знали других языков, кроме словенского, и многие «жиды» носили словенские имена. Например, старейшина Козарского конца – Гостята сын Кавара Когена.
Каждая ссора приводила к оскорблениям:
– Ваши деды у наших в холопах ходили!
– А мы вашими детьми еще торговать будем!
За этим нередко следовали драки.
Дружина Ингвара только высадилась после возвращения из похода и еще находилась на пристани Подола. В ней было немало новых людей, появившихся уже после уличского похода и жаждущих такой же славы и добычи. Казалось бы, после долгого путешествия к порогам им следовало идти в баню да отдыхать, но нет. Только прослышав, что-де «жиды хазарские покушались на деревлянскую дань», молодые кмети осознали, что в их отсутствие Киев был в опасности.
Старики никуда не годны, а князь ворогов покрывает!
Ингвар вернулся с Горы недовольный: князь сказал ему, что дело решено, возмещения выплачены, ворошить старое незачем.
Мальфрид не сумела успокоить брата.
Как тут успокоишься, если старый волк Свенгельд стерпел, что у него из-под носа воруют добро, которое они вместе добыли в походе! В тот год на Деревлянь Ингвар ходил еще отроком; тогда было положено начало его славе, и посягательство на его плоды он воспринял как тяжкое оскорбление.
– Бей хазарских гадов! – орали возле лодей. – Покажем, как на наше добро пасть разевать!
Народ на пристани смеялся и подбадривал.
Когда Ингвар вернулся, толпа повалила к Козарам – кмети и всякий люд вперемешку. Купцы, заслышав шум и поняв, что это по их головы, немедленно закрыли ворота. Из дружинных домов бежали, одеваясь на ходу, «хазарские варяги» – причем часть из них в это время оказалась снаружи и теперь пробиралась в толпе нападающих, не зная, как попасть к своим.
– А ну, расступись, нам наших жидов спасать! – орал Плишка Щербина, за которым пробивались его два побрательника – савар по прозвищу Шкуродер и варяг Бьярки Кривой.
Эти трое первыми ввязались в драку перед воротами Манара – что было для них делом привычным. Ингваровы кмети приволокли с пристани бревно и стали лупить им в створки. Голоса из толпы предлагали поджечь, но кричавших унимали: в одном месте загорится, весь город снесет. К тому же кметей грела мысль о накопленных купцами богатствах – никто не хотел, чтобы они погибли в огне заодно с хозяевами.
В это время подоспела княжья дружина с самим Олегом во главе.
Он сидел на рослом жеребце под богатым хазарским седлом – из подарков, в шлеме и кольчуге, вооруженный длинным копьем, с рейнским мечом на боку. Вид у него под железным ободом шлема стал грозный и суровый – сразу сделался как-то заметнее его высокий рост и мощное сложение. Олег Моровлянин был добрый и дружелюбный человек, и в такие мгновения для многих становилось неприятным открытием, что злить его все-таки не стоит.
А Ингвар его разозлил.
Мальчишка не понимает, что такое Киев, хоть и живет здесь уже восемь лет!
Поляне, и варяги, и хазары, и кого только нет, и все друг на друга имеют длинный старый зуб. Город вспыхнет, как пук соломы, от любой искры. А от Киева, раздираемого враждой, никому нет никакого толку! Только дай здесь слабину – и поднимутся сперва деревляне, потом радимичи, да и уличи не замедлят.
Власть над Русской землей имеет смысл, только если в ней мир, способствующий торговле и всеобщему обогащению. Если Ингвару больше нравится ходить в походы и брать добычу – прекрасно, Олег и сам был рад найти занятие здоровому мужику, с которым все равно не мог расстаться. Жить на положении заложника удобно ребенку, но не мужчине восемнадцати лет.
И вот, вернувшись в Киев, он и здесь ведет себя, как в завоеванной стране!
Однако Олег не хотел смертоубийства посреди собственного стольного города.
Его кмети подоспели как раз тогда, когда Ингваровы «ребята» вынесли ворота и ворвались во двор усадьбы. Кипела драка между ними и хозяйскими варягами, но по большей части без железа: в ход шли кулаки, палки, древки, даже дрова из разбросанной поленницы.
Все здесь были слишком хорошо знакомы между собой и в мирное время постоянно вместе пили.
Кстати, учитывая это, хазары уже не первый год просили у Олега разрешения нанимать охрану из своих, но на это князь мудро согласия не давал.
Уже взломали две-три клети; не занятые дракой вовсю тащили что нашли: полотно, шкуры, катили бочонки меда, волокли головы воска.
Более дорогие товары хранились у Манара в доме. Скотина была на лугу, но где-то уже поймали челядинок: раздавался женский визг…
Княжеские кмети пришли на помощь хозяйским: разогнав щитами и древками копий толпу перед воротами, напали на буянов сзади.
Били рукоятями топоров, а иной раз и обухами, теснили щитами, отделяя от оборонявшихся и выгоняя прочь. Сам Олег подъехал к дверям дома, где внутри сидел насмерть перепуганный хозяин с домочадцами, а снаружи, возле брошенного бревна, которым высаживали дверь, дрался обломанным копьем сам Ингвар – раскрасневшийся, взмокший, уже в разорванной рубахе.
– Отзови своих упырей! – гневно крикнул ему Олег. – Вели всем назад! А то перебью без жалости! Забыл, кто ты сам здесь!
Двое его кметей зажали Ингвара щитами, притиснув к стене, и вынудили прекратить драку.
При виде князя и его людей Ингваровы драчуны притихли: многие уже лежали на земле, и на каждом сидел верхом кто-то из княжьих.
Двор был разгромлен, клети разграблены, уцелел только хозяйский дом.
Когда все нападавшие были выгнаны за ворота, – а частью выброшены оглушенными, с разбитыми головами, – Олег оставил человек двадцать своих людей постеречь, пока все не успокоится и Манарова челядь не починит ворота, а сам вернулся домой.
Но до ночи на Олеговой горе не было покоя. Князь ругался, не сдерживаясь, что для такого мягкого человека было явлением небывалым и пугало сильнее, чем привычные приступы гнева у буянов.
Мальфрид рыдала, умоляя его простить ее непутевого брата.
Но и она признавала, что для заложника Инги уж слишком много себе позволяет!
Олег велел сыскать Ингвара и привести к нему. Тот явился со Свенгельдом и Мистиной.
Мальфрид и Эльга не решались даже подойти к дверям, откуда неслась вперемешку брань на словенском, северном и даже хазарском языках. Обе вздрагивали, ожидая, что вот-вот дойдет до драки. Доносились обрывочные выкрики:
– Это моя земля, йотуна мать! Это я ее захватил для тебя!
– Твои у тебя только портки на заднице! Ты дышишь, пока я тебе позволяю! Захочу – пойдешь заходы скрести! Я пытаюсь собрать из этих кусков державу, которую будут уважать, а ты, как волк в стаде, рвешь людей в моем же стольном городе!
– Это не люди! Это воры и подлецы!
– Поищи себе других, получше, и делай с ними чего хочешь!
В конце концов Свенгельд и Честонег развели их по разным углам и постарались успокоить.
Свара и драка в княжеском семействе не нужны были никому: по Киеву уже ползали слухи, в десять раз преувеличившие беду. А ведь даже без убитых обошлось – так, пустяки: ссадины, вывихи, переломы. Жидов Олег велел пока к себе не пускать: сейчас у него не было сил разбираться еще и с ними.
Потом Свенгельд забрал воспитанника к себе, пообещав князю, что никаких бесчинств больше не будет.
Ну, хоть сегодня – точно…
Олег был рад сбыть с глаз долой шурина, чтобы они оба получили время успокоиться и остыть.
– Он погорячился! – уверяла мужа расстроенная Мальфрид, когда он пришел к ней в избу. – Он больше не будет! У него теперь найдутся другие дела, он забудет об этих хазарах! У него же невеста! Свадьба!
Олег оглянулся на девушку.
Эльга сидела на укладке в дальнем углу, суровая и хмурая.
Князь даже жене не признался, как потрясло его это происшествие. Волчонок вырос и показывает зубы. Если сейчас, на положении отрока, Ингвар так себя ведет, что будет, когда он обзаведется женой и всеми правами взрослого мужчины? Олега и раньше посещали смутные опасения на этот счет. Племя полян привыкло к смене князей – кто сильнее, тот для них и власть. Киев боготворит покойного Одда Хельги, родство с ним дает в глазах киевлян право на княжий стол.
Олег-младший приходится Вещему внуком, а Эльга – племянницей; будучи моложе Олега, по счету поколений она старше.
Если Ингвар женится на ней, то станет старше Олега! И их права на наследие покойного, самое малое, уравняются. Раньше, пока Ингвар был всего лишь отроком, младшим братом его жены, Олег не задумывался об этом. Но теперь понял, что с родичем-заложником надо считаться.