У Эльги заправка была еще лучше моей: из белой шерсти, бруснично-красной и синей. Две последние сама стрыиня Домаша красила дорогой привозной краской – соткала себе большой платок на голову, а остаточки отдала дочери. Прочие сестры уже заранее завидовали Эльге, которая будет носить такую красоту.
В беседе обнаружилась старая княгиня Годонега, бабка Вояны и Эльги.
Она сидела напротив старшей внучки и смотрела на нее, подпирая подбородок, будто пригорюнясь, но морщинистое лицо ее было ясным и радостным. Услышав, с чем приехал зять, князь и княгиня явились к нам в Варягино, хотя обычно это стрый Вальгард ездил к ним.
– Авось доживу я, старая, до твоей свадебки, а там и помирать пора, – говорила бабка. – Успею, дадут боги веку, тебя в мужний дом снарядить, а сама отправлюсь к дедам.
И взгляд ее светлых глаз был при этом таким отрешенным, что нас пробрало морозом.
Мы не сомневались, что княгиня Годонега – для нас баба Гоня – и правда знает дорогу «к дедам», то есть ко всем предкам своего рода. Вот так однажды утречком выйдет за ворота, в платочке, с палочкой и котомочкой, и пойдет туда, где они живут с тех пор, как умерли…
Сперва по земле, потом – по небу…
– Вас уже не успею… – Она посмотрела на нас с Эльгой (мы поспешно поклонились) и покачала головой. – А вот жаль! Вас отцы-то как еще снарядят замуж – к лешему лысому только…
Она помрачнела, свет ее лица угас, сменился тенью недовольства.
Мы мало что об этом знали и еще меньше понимали, но улавливали из случайно услышанных обрывков разговоров, что у взрослых есть расхождение насчет нашего воспитания и подготовки к замужеству. Что мы должны учиться прясть и всему прочему – это само собой, против этого ни у кого не могло быть возражений.
Разногласия касались чего-то загадочного, имевшего отношение к лесу.
Однажды мы услышали, как кто-то произнес странные слова «медвежья свадьба», а Эльгин отец после этого вскипел, что для него было редкостью, злобно выругался и сказал, что придушит каждого, кто еще хоть раз заговорит об этом. Нас это успокоило: образы леса и медведя пугали, хотелось держаться от этого подальше.
Вояны споры не касались: как воспитывать ее, решал князь Судога. Обсуждали только нас с Эльгой и еще Володею с Беряшей. Но их срок должен был наступить на три-четыре года позже, а вот с нами уже пора было что-то решать.
С одной стороны, приятно было знать, что наши отцы не пустят нас в страшный лес. А с другой, складывалось впечатление, что в этот поход снаряжают только лучших дочерей самых знатных старинных родов – тех, что происходят от пращуров племени и сами в будущем станут владыками и жрицами.
Эта честь была опасна, но уклониться от зова предков – стыдно.
Однако мы были слишком малы, чтобы во всем разобраться и решить, как для нас было бы лучше.
Да и зачем: мы знали, что решать будут другие.
– А вы сами-то что скажете? – неожиданно обратилась к нам баба Гоня. – Неужто забоитесь в лес идти, медведю кашу варить? Или варяжское ваше племя гораздо только на пирах смелостью своей похваляться, а как до дела – так в кусты?
– Медведю… кашу?
От изумления мы даже выпустили нитки и повернулись к ней.
– Вот слушайте, расскажу я вам баснь одну. Да и посмотрю, внучки вы князей Судиславичей или так, мокрицы варяжские!
Внучкой плесковских князей из нас двух была только Эльга, и к нашим семи годам мы уже прочно усвоили, что из этого вытекает весьма существенная разница. Однако мы привыкли с рождения быть всегда вместе: матери зачастую укладывали нас в одну колыбель и смотрели за нами и кормили обеих по очереди. И вся усадьба привыкла видеть нас вместе, поэтому о нас часто говорили так, будто мы близнецы.
– Жили-были старик со старухой, и была у них дочка Нежданка…
В баснях бабы Годони девочку или девку всегда звали Нежданкой; позднее я узнала, что так звали ее старшую дочку, умершую еще до поневы[3].
– И вот пошла она однажды с другими девками в лес по ягоду: идет, аукает, и кто-то ей из леса все отвечает: «ау!» да «ау!» Так она брела, полную корзину набрала малины, уже еле ноги волочет. Думает, пора домой собираться. Опять кричит «ау!» – а отзыву нет. Кричала, пока с голоса не спала. Надо, видать, как-то самой пробираться… Идет сквозь малинник, корзину тащит, тяжко ей: кусты за подол цепляют, рубаху ободрали, ноги поцарапали, косу растрепали. Устала с походу. Вдруг слышит: идет кто-то ей навстречу. Обрадовалась, кинулась туда, глядь: медведь!
Баба Гоня резко подалась в нашу сторону, выставив руки, будто лапы с когтями; я от неожиданности вскрикнула, захваченная повествованием, а Эльга лишь крепче вцепилась в скамью, на которой мы сидели. Однако она была непривычно бледна. Я хотела придвинуться к ней, но не смогла пошевелиться, будто старая княгиня, ведунья и старшая жрица плесковских кривичей, и впрямь набросила на нас путы колдовства.
– Нежданка так и обмерла… А медведь ей говорит: «Идем со мной, поживи у меня, послужи мне. Коли хорошо послужишь, я тебя потом домой провожу». Пошли они…
Краем глаза я заметила, что и Вояна опустила челнок и сидит неподвижно, прислушиваясь к рассказу. «А ведь она должна уже все это знать», – мелькнуло у меня в голове. Смутно вспомнились разговоры о том, что Вояна в свое время ходила на «медвежьи каши», но мы с Эльгой тогда были совсем дитяти и ничего не поняли. Мир взрослых так огромен и полон непознанного, что за всеми его непонятностями не уследить!
– Сварила Нежданка кашу, сидит, сама не ест. Вдруг вылазит из-за печки мышка-щурка и говорит: «Дай мне кашки, а я тебе помогу». Дала ей Нежданка кашки…
Мы вспомнили, как на Осенних Дедах, оставив на столе угощения для невидимых ночных гостей, наши матери клали немного каши в мисочки и ставили за печку: «для мышки-щурки». В виде мышки приходили духи давно умерших прабабок, и считалось большой удачей, если удавалось увидеть какую-то из них возле поминальной каши.
Значит, Нежданке на помощь пришла прабабка, и у нас полегчало на душе: эта не выдаст!
– Поел медведь каши и говорит: «Давай теперь со мной в жмурки играть. Не поймаю – твое счастье, а поймаю – съем». Не успела Нежданка испугаться, как мышка набросила на нее платок и в угол толкнула. Она стоит там, ничего не видит, ни жива ни мертва, а мышка стала по избе бегать. Медведь ловит ее, ловит, а поймать не может, она у него между лапами проскакивает. Ловил медведь, ловил, не поймал, устал – упал прямо посреди избы да и заснул. Тогда мышка с Нежданки платок сдернула, из берлоги ее вывела и дорогу домой показала…
В этот вечер все взрослые уехали в Плесков на обручение Вояны: ради важности случая князь решил провести обряд над внучкой возле старшего родового очага.
Мы остались под присмотром одной только челяди. Я не хотела идти домой – было страшно, и устроилась ночевать, как нередко бывало, рядом с Эльгой на полатях в избе стрыя Вальгарда. В такие вечера мы с ней долго шептались и смеялись, пока мать не начинала бранить нас, что не даем спать, и грозила выгнать на мороз.
Но в этот раз мы молчали.
Баба Гоня неспроста рассказала нам «про медведя», и образы басни, так живо стоящие перед глазами, навевали жуть. Особенно страшной казалась слепота зверя: это означало, что здесь, в земном мире, он – чужак, пришелец.
Гость из мира мертвых.
Позволь девочка ему поймать себя – он проглотил бы ее и забрал с собой туда, в вечный мрак…
– Я все поняла, – вдруг шепнула мне Эльга. – Она нам рассказала, чтобы мы знали, что делать.
– Как это – что делать?
– Ну что делать, когда мы пойдем в лес и встретим медведя.
– Мы не пойдем! – Я испугалась еще сильнее, в глубине души смутно подозревая, что она права. – Такого сейчас не бывает! Это в древние времена…
– Для князей это бывает и сейчас. Ведь Вояна ходила в лес.
– Не может быть!
– Даже два раза. Один раз – после той зимы, когда научилась прясть, а второй – прошлым летом, когда уже поневу надела. Так положено для княжеской внучки, а она ведь такая и есть. И я тоже.
– А я нет… – пробормотала я, не зная еще, обрадоваться или огорчиться.
Радовало, что мне можно в лес не ходить, но я хотела, чтобы у нас с Эльгой всегда все было вместе.
Я очень любила Эльгу.
Пожалуй, в то время я любила ее больше всех на свете, да и потом… не знаю. Боги не послали мне родных сестер, она была мне ближе всех. Мы с ней даже менялись иногда черевьями или кожухами, как будто были одним человеком в двух телах. Нам это очень нравилось, особенно когда родные матери со спины нас путали – а отцы и подавно.
Мы радовались всему, что находили у себя общего. Особенно я, потому что уже тогда, в семь лет, Эльга казалась мне лучше всех на белом свете.
Мы радовались всему, что находили у себя общего. Особенно я, потому что уже тогда, в семь лет, Эльга казалась мне лучше всех на белом свете.
И в тот темный зимний вечер я мысленно прикинула: готова ли я пойти в лес, если это будет нужно ей?
Она и правда может пойти – она же такая смелая!
Не то что я…
Но ведь если я останусь дома, а она уйдет одна, будет еще хуже.
И я поняла, что у меня просто нет выбора.
– Я не боюсь, – произнесла она, будто учуяла мои мысли. – Ничего страшного. Я все запомнила, что надо делать. Сварить кашу, покормить мышку, потом покормить медведя, а мышка поможет, чтобы он не поймал.
– А вдруг ей не понравится каша?
Приготовление каши в то время было для нас очень сложным делом, с которым мы справлялись вдвоем – и то, начиная, никогда не были уверены, чем наша стряпня закончится.
– Понравится. В лес ходят летом, а до лета мы еще научимся варить кашу как надо.
– Тогда ладно, – согласилась я.
Ныне же приближался Ладин день, до лета было еще далеко: для семилетнего ребенка прожить год – почти то же, что объехать вокруг света.
И я заснула, а наутро образы бабкиного сказа уже не казались такими яркими и пугающими.
Вскоре начались обряды и всякие забавы в честь наступающей весны, и я уже не боялась «медведя», которого «ходили будить» в «берлогу», устроенную в овраге.
Лелей-Весной тогда нарядили Вояну, и мы вместе со всеми кричали скорее весело, чем испуганно, когда ряженый «медведь» уносил ее к себе.
Мы ведь знали – ее спасут.
Для будущей свадьбы Вояне требовалась добрая сотня поясков, рукавиц, чулок – чтобы одарить всю многочисленную родню жениха и гостей. А что гости съедутся со всех берегов Ильмень-озера, было ясно. Поэтому не только она, но и мы все трудились не покладая рук. За остаток зимы и весну мы с Эльгой достигли такого искусства в изготовлении заправочных поясков, что Вояна спрятала в свои свадебные укладки десятка два наших изделий.
«Девы у Ясеня от зависти не умрут», – хмыкнул однажды стрый Вальгард, разглядывая наши поделки, но гостям не из самых знатных подарить уже годилось. Пояски были простыми, в поперечную полоску, какая получается, если заправить в бердышко нити двух цветов просто через одну, зато с каемочкой и всех расцветок, какие только можно получить на белой и серой шерсти из всевозможных травок, цветов и кореньев.
Кроме того, мы научились вязать. Мой отец вырезал нам по игле из коровьей кости; моя вышла короче обычных, но мне нравилась, и мы усердно старались запомнить, как проводить иглу через петлю. Беда была в том, что до завтра мы успевали забыть то, что запомнили сегодня, и Вояне приходилось показывать нам все заново. Но она не роптала: когда мы выучимся, чулки-копытца для ее будущих гостей примутся вязать уже три пары рук!
По паре чулок мы и правда сотворили: мои вышли покороче, у Эльги – подлиннее. А что в них кое-где зияли дыры от пропущенных петель – так ведь самим и носить!
Эта первая вязальная игла и сейчас еще у меня. Страшно подумать, сколько пар чулок и рукавиц она с тех пор связала; от постоянного трения о шерстяную нить она сделалась гладкой и блестящей, как стеклянная.
Отца моего давно нет в живых, и я очень дорожу этой иглой.
В конце весны по большой воде ушли два обоза: вниз по Великой – в Варяжское море, и вверх – тот, что стремился после долгого путешествия по рекам и озерам попасть на Днепр, а там и в Греческое море.
Увезли они главным образом лен.
Мы уже знали, что наш лен – лучший на всем белом свете, потому его и покупают везде: от Северных стран до Серкланда. Мы слышали много сказаний о берегинях-льняницах, объяснявших, почему лен у нас так хорош.
Потом-то я поняла: в наших краях и земли для него подходящие, и не слишком сухо, и света летом много. Но тогда мы считали, что сама Леля полила эту землю слезами из голубых своих глаз, когда тосковала по добру молодцу Дажьбогу и осенила серебряными своими волосами, пока ходила, искала его…
Созрела земляника, потом черника.
С нашими матерями, а то и бабкой Гоней (если в тот день у нее не сильно болела спина) мы ходили по рощам и лугам, собирая травы для окраски и лечения.
Весь месяц кресень, когда зелия имеют наибольшую силу, мы только этим и занимались.
Если баба Гоня в какой-то день не могла идти сама, мы приносили ей ствольник: дома кипятили воду, обливали свежие листья, заворачивали в ветошку и прикладывали к бабкиной спине – так ей становилось легче. А она всякий раз напоминала нам, что ствольник ядовит и чтоб мы были с ним очень осторожны.
После Купалы поспела черника, и мы стали приходить из леса с черными от ягод ртами. Мы с Эльгой очень любили бродить с туесками вокруг сосен, перебираясь от одной кочки к другой с грабилкой в руке; брат Аська ходил впереди нас и шевелил в черничнике палкой, чтобы выгнать змей, если они там затаились.
Мы рассказывали друг другу какие-то сказы, которые сочиняли на ходу, и иногда спорили, «как было дальше». Побеждала обычно Эльга: у нее уже тогда был такой вид, будто она лучше всех все знает, и с ней всегда соглашались не только я, но и Аська.
Вояна в то лето с нами не ходила: она стала достаточно взрослой, чтобы работать на сенокосе. Особенно усердствовать, как простых девок, ее не заставляли, чтобы личико солнцем не пожгло, но появляться на покосе ей было надо, а то слух пойдет, будто невеста никуда не годна.
Однажды мы так увлеклись, что забыли и про чернику.
На днях в веси Видолюбье, что неподалеку от нашего Варягина, произошел необычный случай: баба встретила прямо на дороге перед избами белку. А у бабы незадолго до этого умер взрослый сын. И вот вдруг сморил ее сон, и приснилось, будто сын ей говорит: «Иду в гости». Она вышла его встречать, глядь – белка: скачет прямо к дому. Не дошла немного и пропала. Потом искали в огороде, все гряды обшарили – не нашли.
Все думали, что это и был тот покойник, но Эльга не верила.
– Не приходят покойники белками! – твердила она. – Птицами ходят, и мышами, и змеями являются, а белками не могут!
– Но белки и в дом к людям не ходят! Как бы она из леса вышла?
– А может… – Эльга огляделась, будто подбирая для белки подходящую причину для такого путешествия, и замолчала.
И в тишине я осознала то же, что и она: мы тут вдвоем.
Исчезли и Аська, и баба Гоня, и Милутка, и Бобреня, с которыми мы пустились за ягодами.
Никого не видно.
– А где все? – спросила я.
Эльга промолчала.
– А куда идти? – опять спросила я.
Привыкнув, что Аська или баба Гоня нас приводят в лес и уводят обратно домой, мы не очень-то примечали, куда идем.
Заболтались и… заблудились?
– Давай покричим, – предложила она.
Мы покричали, но отклика не услышали и скоро умолкли: стоя вдвоем посреди леса, подавать голос было страшно. Но как же нас найдут, если мы будем молчать?
Пробрала дрожь: лес вокруг был таким огромным, а мы – такими маленькими…
Солнце спряталось, небо посерело.
Мы вдруг озябли: на нас были только сорочки с поясками да белые косынки на головах.
Навернулись слезы, захотелось заплакать.
Я посмотрела на Эльгу: она нахмурилась и явно крепилась. Тогда я сглотнула и постаралась утешиться: нас найдут.
– Кажется, нам… туда. – Эльга показала между двумя кочками, которые мы уже обобрали. – Я знаю! Смотри, где нет черники – значит мы там проходили. Так мы и найдем дорогу!
Я обрадовалась: как она здорово придумала!
Корзины уже казались тяжелыми, но бросить их мы не решились: получится, попусту сходили. И мы потихоньку двинулись через лес, внимательно оглядывая кочки и выбирая те, что были обобраны. Иногда мы расходились, но не далее чем шагов на семь-десять, чтобы не терять друг друга из виду.
– Иди сюда! – позвала меня Эльга. – Куда ты забилась?
– Ты иди сюда! Здесь все обобрано.
– Это здесь все обобрано, нужно сюда!
По привычке уступать первой я подошла: кустики на кочках перед ней тоже были пусты.
– Это не мы тут ходили, – заметила я. – Это обобрали уже давно.
– Ну, значит, ходил кто-то другой. И он тоже ведь пошел потом домой?
– А может, он живет вовсе не у нас?
– Ну и что? Найдем хоть какое жилье, а там нас выведут. Наших отцов все знают. А еще больше – деда Судогу!
Конечно, о княжеских внучках люди бы позаботились и проводили домой, но мы никак не могли решить, в какой стороне нам этих добрых людей искать.
Вдруг что-то зашевелилось в кустах в десятке шагов от нас: от неожиданности мы вздрогнули и я, кажется, даже взвизгнула.
Это что-то показалось нам огромным, мы в ужасе отшатнулись и прижались к сосне.
Лапы молодых елей раздвинулись, и перед нами очутился… медведь.