Например, однажды у меня была сестра минут на пять – мои мама с папой спасли ее из калькуттского борделя. Так вот, как только она чувствовала приближение камеры, то обнимала свои новые кроссовки «Найк» и кукол Барби и плакала такими реалистичными и фотогеничными слезами радости, что по сравнению с ней Джулия Роберте выглядела лентяйкой.
А Горан отпивает витаминизированный и подслащенный кукурузным сиропом энергетический напиток и морщится, как от боли. Горан отказывается играть в эту игру. Он просто хмуро смотрит на меня, как, впрочем, и на остальных. Когда в меня впивается его мрачный, ненавидящий взгляд, клянусь, я чувствую себя Джен Эйр, на которую смотрит мистер Рочестер. Я Ребекка де Винтер под холодным изучающим взглядом мужа Максима. Всю жизнь меня баловали и обхаживали прислуга, ассистенты и прикормленные родителями журналисты, и теперь я нахожу полное ненависти презрение Горана совершенно неотразимым.
Ну а еще мы не едем на «Оскар», потому что я гигантский жиртрест. Моя мама никогда в этом не признается – ну разве только в интервью «Вэнити фэйр».
Шофер увозит нас с мамой в отель, Горан остается на взлетной полосе, где отец будет объяснять ему, что это сюрреалистически остроумно – декорировать самолет космического века стоимостью во многие миллионы долларов под плетеную юрту семьи пещерных людей из каменного века. Мой отец будет нудеть про мультивалентность, благодаря которой идея создания эрзац-избушки из грязи покажется умной и ироничной образованным и посвященным интеллектуалам и в то же время искренней и экологически продвинутой – юным поклонникам фильмов моей мамы.
И вообще: может, я и мечтательная дурочка, но я в курсе, что такое «мультивалентность». Ну почти.
Я нажимаю на ноутбуке Ctrl + Alt + J, чтобы подсмотреть, что происходит внутри самолета. Мой отец пытается ознакомить Горана с идеями Маршалла Маклюэна*, а Горан мрачно глядит в камеру, хмурится с экрана компьютера прямо на меня.
* Маршалл Маклюэн (англ. Marshall McLuhan, 1911- 1980) – известный канадский философ, исследовавший вопросы взаимодействия современного общества и средств коммуникации, создатель концепции «глобальной деревни» и др.
Совершенно случайно, учтите, всего один разик – клянусь, я не мисс Нимфоманка де Нимфомано – я нажала Ctrl + Alt + Т и подсмотрела, как голый Горан моется в душе. Не то чтобы я подсматривала специально, но я заметила, что у него уже есть волосы… там.
Чтобы вам стало понятнее, почему я так тащусь по Горану, Горану с припухшими губами и ледяным взглядом, вспомните: моя первая в жизни фотография появилась на обложке журнала «Пипл». Я никогда не была зеркалом успеха моих родителей, потому что воспринимала роскошь как данность. С самого рождения мир уже меня боготворил. В крайнем случае родители считали меня сувениром из своей молодости, вроде наркотиков или музыки в стиле гранж.
А вот приемные дети – это символ родительского трудолюбия, награда за все годы стараний. Вытаскиваешь изголодавшийся скелет из какой-нибудь грязной ямы в Эфиопии, привозишь его сюда на реактивном самолете и подаешь ему тарелочку с датским сыром из гуманно выдоенного молока в безглютеновых цельнозерновых тарталетках – вот он-то наверняка даст себе труд тебя поблагодарить. Ребенок, ожидаемая продолжительность жизни которого стремилась к нулю (да что там, в небе уже истекали слюной стервятники), конечно, очень обрадуется дебильному домашнему утреннику в Ист-Хэмптоне с приглашенной Барбарой Стрейзанд.
Впрочем, можете меня не слушать, я мертвая. Я мертвая избалованная девчонка. Будь я на самом деле вся из себя такая умная, не умерла бы. И все-таки, если вам интересно мое мнение, большинство заводит детей, когда спадает их собственный энтузиазм по отношению к жизни. Ребенок позволяет нам снова пережить радостное возбуждение, которое мы когда-то чувствовали из-за… да из-за всего. А через поколение наш энтузиазм подпитывают внуки. Воспроизводство – этакая инъекция омоложения, которая не дает людям утратить любовь к жизни.
У моих же родителей сначала появилась я, пресыщенная и циничная, потом целая вереница противных приемышей, и наконец – скучающий злюка Горан. Прямо закон понижения нормы прибыли.
Мой отец сказал бы вам: «Каждая аудитория заслуживает того представления, которое хочет получить». В смысле, если бы я больше их ценила, они бы казались мне лучшими родителями. В более широком масштабе: если бы я выказывала немного больше благодарности и радовалась, что живу, сама жизнь казалась бы мне лучше.
Может, потому бедняки благодарят за мерзкую тушенку с тунцом до того, как ее съели.
Если живых преследуют мертвые, то мертвых преследуют их собственные ошибки. Может, если бы я не была такая оторви да брось, мои мама с папой не пытались бы удовлетворить свои эмоциональные потребности, загоняя к себе толпы бездомных детей.
Когда шофер привозит нас в отель и швейцар подходит к двери машины, я нажимаю Ctrl + Alt + В, чтобы проверить шкаф у себя в Барселоне – и вот она, моя пропавшая розовая блузка! Я шлю мгновенное сообщение сомалийской горничной: как отправить блузку по срочной почте, чтобы она успела к оргии с Гораном. Я чуть не сказала «Спасибо», только забыла, как это будет по-сомалийски.
И да, я знаю слово «оргия». Я вообще знаю целую кучу слов, особенно для мертвой тринадцатилетней толстушки. Хотя и не так много, как мне кажется.
Мама разрывает очередной конверт и говорит:
– И победителем становится…
14
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Я знаю, что ты думаешь: для тебя я просто избалованная богачка, которая ни дня в жизни не проработала. А я, между прочим, только что устроилась с полной занятостью! На самую настоящую работу. Заработаюсь до смерти (прости за ужасный каламбур, хи-хи). Дальше пойдут всякие обрывки прозы; можешь их считать импрессионистическим описанием обычного дня моей послежизни.
Насколько я поняла, в аду можно выбрать одну карьеру из двух. Первый вариант: работать на один из интернет-сайтов, которые, как все думают, хостятся в России или Бирме. Там еще голые мужчины и женщины смотрят в камеру остекленевшим взглядом, облизывают пальцы и засовывают в свои бритые по-по или пи-пи пластмассовые модели самолетов или кормовые бананы. Ну или фальшиво улыбаются и потягивают из бокалов-флейт собственную мочу. (Видите ли, на долю ада приходится около восьмидесяти пяти процентов порноконтента.) Или демоны растягивают на стене какую-нибудь старую, замызганную простыню, бросают на землю пенопластовый матрац, и ты должна по нему кататься, вставлять в себя всякую дрянь и отвечать в веб-чате на реплики живых извращенцев со всего мира.
Если честно, я не настолько страдаю от недостатка внимания. Я не из тех неблагополучных полуподростков, которые готовы ходить в футболках с надписью: «Спросите, как меня изнасиловали» или «Готова рассказать о своем алкоголизме».
Маленькая грязная тайна ада в том, что демоны следят за всем, что ты делаешь. Если ты дышишь их воздухом, если бездельничаешь, сильные мира сего выставят тебе счет. Да, так нечестно, но демоны требуют плату за проживание. Счетчик все тикает и тикает, годы дополнительных пыток растут – это если верить Бабетт, которая, как выясняется, работала клерком, пока ей не пришлось взять отгул по причине временной нетрудоспособности, вызванной стрессом, и немного отдохнуть в клетке.
Бабетт говорит, что большинство людей осуждены всего на пару эонов, но мотают дополнительный срок просто потому, что занимают место в аду. Это как выйти за предел лимита на кредитке или случайно залететь на собственном самолете во французское пространство: как только пересечешь границу, часы начинают тикать. И однажды тебе на голову свалится огромный счет.
Драгоценные камни и наличные деньги здесь не имеют цены. Валюта – это сладости, а арахис в зефире принимают в оплату любых взяток и долгов. Адский эквивалент пенни – шарики из поп-корна, куски черной лакрицы, «восковые губки» (такие красные желатинки). Их не ценят и выбрасывают горстями.
Зря я вам, наверное, это говорю, потому что рынок труда и так переполнен… И все-таки, если вам хоть немного хочется зарабатывать на насущные шоколадки – выбирайте себе профессию.
Хотя вы, конечно, не умрете. Только не вы, после стольких-то антиоксидантов и пробежек вокруг бассейна. Ха!
Но на случай если вы все-таки не захотите целую вечность ставить себе клизмы на каком-то порнушном сайте под маслеными взглядами миллионов мужчинок с серьезными проблемами в интимной сфере, единственная альтернатива для большинства обитателей ада – это телемаркетинг. Да-да: вы сидите бок о бок с такими же обреченными сотрудниками колл-центра и говорите в микрофон с наушниками. Ваши рабочие места тянутся от горизонта до горизонта.
Темные силы рассчитывают, у кого на земле прямо сейчас начинается ужин, и компьютер автоматически набирает эти номера, чтобы я отрывала людей от еды. Я в принципе не должна ничего продавать, просто спрашиваю, не найдется ли у вас пара секунд для участия в маркетинговом исследовании по выявлению потребительских предпочтений жевательной резинки. Или средств для полоскания рта. Или кондиционеров для белья. Я надеваю гарнитуру и работаю по схеме возможных ответов. А самое главное – я говорю с настоящими живыми людьми, совсем как вы. Они живут, дышат и понятия не имеют, что я мертва и звоню им из послежизни. Уж поверьте, почти все, кто занимается телемаркетингом, – мертвые, как я. Как и практически все порномодели Интернета.
Зря я вам, наверное, это говорю, потому что рынок труда и так переполнен… И все-таки, если вам хоть немного хочется зарабатывать на насущные шоколадки – выбирайте себе профессию.
Хотя вы, конечно, не умрете. Только не вы, после стольких-то антиоксидантов и пробежек вокруг бассейна. Ха!
Но на случай если вы все-таки не захотите целую вечность ставить себе клизмы на каком-то порнушном сайте под маслеными взглядами миллионов мужчинок с серьезными проблемами в интимной сфере, единственная альтернатива для большинства обитателей ада – это телемаркетинг. Да-да: вы сидите бок о бок с такими же обреченными сотрудниками колл-центра и говорите в микрофон с наушниками. Ваши рабочие места тянутся от горизонта до горизонта.
Темные силы рассчитывают, у кого на земле прямо сейчас начинается ужин, и компьютер автоматически набирает эти номера, чтобы я отрывала людей от еды. Я в принципе не должна ничего продавать, просто спрашиваю, не найдется ли у вас пара секунд для участия в маркетинговом исследовании по выявлению потребительских предпочтений жевательной резинки. Или средств для полоскания рта. Или кондиционеров для белья. Я надеваю гарнитуру и работаю по схеме возможных ответов. А самое главное – я говорю с настоящими живыми людьми, совсем как вы. Они живут, дышат и понятия не имеют, что я мертва и звоню им из послежизни. Уж поверьте, почти все, кто занимается телемаркетингом, – мертвые, как я. Как и практически все порномодели Интернета.
Да, это не операции на мозге и не налоговые законы, но все равно такая работа лучше, чем совать себе в пи-пи мелки, чтобы потом на каком-нибудь сайте написали: «Сумащедчая девченка-нимфетка самоудовлетворяеться школьными штуками» [sic].
Система автонабора соединяет меня с очередным живым, и я говорю:
– Мы проводим маркетинговые исследования, чтобы лучше удовлетворять запросы потребителей жевательной резинки в вашем районе. У вас найдется минутка ответить на пару вопросов?
Если живой кладет трубку, компьютер набирает новый номер. Если живой отвечает на мой вопрос, схема указывает мне, что спрашивать дальше. У каждого из нас заламинированный список вопросов, такой длинный, что и посчитать нельзя, сколько их. Цель в том, чтобы навязываться респонденту и умолять его ответить на «еще один вопросик, пожалуйста»… Пока тот, кто собирался поужинать, не выйдет из себя и его настроение и еда не окажутся безнадежно испорчены.
Когда вы умерли и попали в ад, у вас есть выбор: или делать что-то тривиальное, но напускать на себя важный вид – например, проводить маркетинговые исследования об использовании скрепок для бумаги, – или заниматься чем-то серьезным в тривиальной манере – например, напускать на себя скучающий и рассеянный вид, накладывая себе какашку в хрустальную мисочку и поедая ее серебряной ложечкой. «Ее» – это какашку, не мисочку.
Если бы вы спросили моего папу о выборе профессии, он бы сказал вам: главное – не идти навстречу сердечным приступам. В смысле, нужно экономить силы и не забывать расслабляться. Ни одна работа не бывает навсегда, так что расслабься и получай удовольствие.
Памятуя об этом, я позволяю себе отвлечься. Пока голодные живые пытаются увильнуть от моего опроса, хотят сбежать к остывающему жаркому, я спрашиваю себя: вела бы мама себя по-другому, если бы знала, что мне осталось жить меньше сорока восьми часов? Если бы она подозревала, что я скоро погибну, она по-прежнему подарила бы мне на день рождения этот позорный пакет сувениров со всяким люксовым дерьмом? Или все-таки настоящий подарок?
Расспрашивая голодных людей о том, какую зубную нить они предпочитают, я вспоминаю: когда я была совсем маленькая, я думала, что США будут и дальше добавлять к себе штаты, пришивать все новые и новые звездочки к флагу, пока не завладеют всем миром. В смысле, почему только пятьдесят? Зачем останавливаться на Гавайях? Мне казалось естественным, что Япония и Африка в конце концов тоже окажутся среди звезд нашего флага. В прошлом мы столкнули с дороги надоедливых навахо и ирокезов – и завели калифорнийцев и техасцев. То же самое можно сделать с Израилем и Бельгией и наконец достичь мира во всем мире. Когда ты ребенок, кажется, что когда вырастешь – станешь высоким мужиком или грудастой теткой, – все твои проблемы решатся. Моя мама в этом смысле так и не выросла: вечно покупает новые дома в разных городах. И так же папа: пытается найти детей, которые бы его ценили, во всяких страшных дырах вроде Дарфура или Батон-Ружа.
Беда в том, что проблемные дети спасенными оставаться не хотят. Братец из Руанды, которого я знала часа два, сбежал с моей кредиткой. Сестрица из Бутана за день приучилась глотать ксанакс, услужливо предоставленный матерью – и быстро стала наркоманкой. Всякая радость недолговечна. Даже наши дома в Гамбурге, Лондоне и Маниле пустуют – легкая добыча взломщиков, ураганов и пыли.
А Горан… Что ж, судя по тому, чем окончилось это усыновление, трудно назвать его спасение Великим Успехом.
Да, я замечаю ошибки в рассуждениях родителей, но если я такая вся из себя талантливая и одаренная, почему я прочитала из всех писателей только Эмили Бронте, Дафну Дюморье и Джуди Блум*? Почему я раз двести проглотила «Эмбер»? Серьезно, если бы я была супер-пупер-умная, я была бы живой и стройной, а моя история выглядела бы как эпический роман, отдающий дань уважения Марселю Прусту.
* Джуди Блум (англ. Judy Blume) – американская писательница, известная произведениями для подростков и юношества, особенно повестью «Ты здесь, Бог? Это я, Маргарет».
Однако я сижу в аудиогарнитуре и расспрашиваю очередную живую дуру, какого цвета должны быть ватные подушечки, чтобы подойти к цветовой гамме ее ванного интерьера. Я прошу ее оценить разные оттенки блеска для губ по десятибалльной шкале: теплый мед, шафрановый бриз, океанская мята, лимонное сияние, голубой сапфир, кремовая роза, терпкий янтарь… и хреноклюква.
Насчет моей проверки на детекторе лжи Бабетт говорит, что пока можно не напрягаться. Сведение результатов может занять целую вечность. Пока не пришел ответ, говорит она, главное – не делать резких движений и спокойно сидеть на телефоне.
За несколько столов от меня Леонард расспрашивает кого-то о туалетной бумаге. Рядом с ним сидит Паттерсон в футбольной форме, интересуется чьим-то мнением о средстве от комаров. Чуть дальше Арчер прижимает наушники к щеке, чтобы не испортить синий ирокез, и проводит опрос общественного мнения по поводу кандидатов на какой-то политический пост.
Если верить Бабетт, в аду оказываются девяносто восемь целых три десятых процента юристов – а фермеров всего двадцать три. Прямой дорогой в ад идут сорок пять процентов магазинных продавцов и восемьдесят пять процентов программистов. Может, какое-то незначительное количество политиков и возносится на небеса, но со статистической точки зрения в геенну огненную падают все сто процентов. То же можно сказать о журналистах и о рыжих. Все, кто ниже пяти футов одного дюйма, чаще попадают в ад. И все, у кого индекс массы тела выше 0,0012. Бабетт выпаливает цифру за цифрой, и я уже готова поклясться, что она аутистка. Оказывается, когда-то она обрабатывала бумаги поступающих душ. А теперь Бабетт может сказать, что в аду в три раза больше блондинок, чем брюнеток. Люди, которые учились после школы хотя бы два года, почти в шесть раз чаще оказываются проклятыми. Как и те, чей годовой доход составляет больше семизначного числа.
Я прикидываю, что вероятность навечно воссоединиться с мамой и папой составляет процентов сто шестьдесят пять, не меньше.
И нет, я понятия не имею, какой вкус у хрено-клюквы.
В наушниках трещит голос какой-то старушки. Она нудит о вкусе жевательной резинки под названием «Буковый орешек», и я уверена, что даже через телефон слышу вонь мочи ее девятисот кошек. Старческое дыхание, влажное, с электрическим треском, сипит и хрипит в старом горле. Она шепелявит плохо подогнанными протезами, кричит, потому что почти оглохла от старости, и отвечает на большее количество вопросов, чем все, кому я звонила. Мы уже на двенадцатом уровне, четвертой теме, семнадцатом вопросе: зубочистки с ароматом.
Я спрашиваю: могла бы она купить зубочистки, искусственно обработанные так, чтобы иметь привкус шоколада? А говядины? А яблок? Потом я осознаю, как бесконечно одиноко должно быть этой старушке. Наверное, я единственный человек, с которым она общалась за весь день, и она позволяет мясному хлебу или рисовому пудингу разлагаться прямо у себя под носом, потому что больше изголодалась не по еде, а по общению.
Даже если работаешь в телемаркетинге, не показывай, что тебе это так уж нравится. Если не будешь выглядеть несчастной, демоны посадят тебя рядом с любителем посвистеть. А потом – с любителем попукать.
Из ответов на вопросы, которые я уже задала, я знаю, что старушке восемьдесят семь лет. Она живет одна, далеко от соседей. У нее трое взрослых детей, которые живут больше чем в пятистах милях от нее. Она смотрит телевизор семь часов в день, а за последний месяц прочитала четырнадцать женских романов.