— Ничего, не рассыплюсь. Спасибо тебе. Ты и так мне очень помог. Только вот…
— С Вадимом я сам буду говорить. Он, конечно, снова позвонит сегодня, и я с ним серьезно поговорю. — Тем более сегодня вечером тебе надо быть дома, — мягко сказала Катя и выставила его за дверь.
Щелкнул замок. Она осталась в квартире одна.
Этот узкий длинный коридор. Голый, неуютный. «Наверное, как в общаге, — подумала Катя. — Как в коммуналке». Она никогда не жила ни в общежитиях, ни в коммунальных квартирах и довольно смутно представляла себе, что это такое.
Но этот коридор ей не нравился. Катя поплелась в комнату. Попутно начала раздеваться, достала из сумки махровый халатик. Намеренно разбрасывала вещи — это туда, на кресло, это на диван. Кофточка приземлилась на ковер, джинсы упали на пол. Милый сердцу, привычный глазу хаос немного взбодрил. «Пусть все так и остается, — решила Катя. — Завтра утром, когда проснусь, можно будет вообразить, что я дома». Она оглядела комнату — чистые бежевые обои, голый подоконник. Нет, как дома не получится, нет.
И тут она вспомнила, что завтра не надо идти на работу. Потому что работа здесь, что называется, на дому. Катя набросила халат и пошла в душ. Долго шпарила ванну горячей водой. Зеркало над раковиной запотело. Катя коснулась стеклянной поверхности, написала на матовом поле свое имя, нарисовала сердечко. Вода гудела, наполняя ванну. Дверь, не имевшая запора, никак не хотела закрываться. Кате пришлось с силой захлопывать ее, но и это не помогало.
Вот и сейчас белая дверь медленно со скрипом открылась, впуская в теплую ванную прохладный воздух. Катя смотрела в зеркало: по стеклу стекали струйки, нарисованное сердце таяло прямо на глазах. В зеркале, как в тумане, Катя снова увидела себя, дверь и…
Коридор тоже отражался до самой входной двери. Катя подумала: как неудачно расположена в этой квартире ванная — фактически напротив входа. Нет бы ближе к кухне, там, где ютится бесполезный пустой чулан.
После душа Катя быстро разобрала на диване в большой комнате постель и легла. Слава богу, ночью никакой оперативной инициативы от нее не требовалось. А утром… Там решим, утро вечера мудренее.
Около одиннадцати Катя уснула. И спала без снов. А потом вдруг проснулась — легко и сразу, как обычно просыпалась по выходным в десять или в одиннадцать часов утра. Но в комнате было темно. Катя нашарила часики, включила светильник. Стрелки показывали половину четвертого. В квартире было очень тихо. Катя приподнялась на локте. Что это? Что это было? Ведь ее что-то разбудило. Какой-то звук. Спросонья она плохо ориентировалась — где она, что это за комната? Ах да…
Звук повторился. Он шел из темного коридора. Нет, из-за входной двери, с лестничной клетки. Катя вскочила с дивана, без тапочек босиком ринулась в коридор. В двери, точно призрачный кошачий глаз, мерцал желтый огонек. Катя не сразу сообразила, что это — обычный дверной «глазок», освещенный снаружи лампочкой. Она прильнула к «глазку» — пустая лестничная клетка, зеленая металлическая труба лифта, забранная сеткой.
Звук был тот же самый. Металлический лязг. Это всего-навсего ехал лифт. Кто-то вызвал его на первый этаж и теперь поднимался. Катя подождала: лифт миновал пятый этаж и остановился на шестом.
Катя вернулась на диван. Это просто лифт. Кто-то из жильцов загулял и вернулся поздно. А я хочу спать. Я буду спать. И вообще, на новом месте приснись жених невесте…
Она вздрогнула, снова оторвала голову от подушки. Часики оглушительно тикали у изголовья. На белом потолке, бледно освещенном заоконным фонарем, точно черные змеи, шевелились тени. «От ветвей, ветер их колышет там во дворе, — Катя смотрела на этот рваный узор над головой. — Какие высокие потолки в старых домах. Сколько тут воздуха…»
Но в комнате было душно. Катя физически чувствовала это. Пришлось снова вставать, открывать форточку. Чтобы дотянуться до нее, пришлось вскарабкаться на подоконник. За окном был пустой, залитый огнями Ленинградский проспект.
Катя подумала: вот, наверное, идиотское зрелище представляет она сейчас, в ночнушке, полуголая на подоконнике. Вот если кто в окно посмотрит. Но нет, никто ее не видит. Город спит. Все окна в корпусе темны. В первом и втором корпусах тоже все спали.
Катя приоткрыла форточку, вернулась в постель. И сразу же уснула.
Ленинградский проспект за окном был безлюден. Никто не бродил по ночному городу, заглядывая в темные окна. А если бы и захотел заглянуть, ничего особенного бы и не увидел.
На подоконнике одного из окон дома в укромном уголке за шторами сидел сиамский кот, пялился бессонно и хищно на оранжевые пятна фонарей. На подоконнике другого окна скучала забытая всеми детская игрушечная машинка на батарейках. Батарейки давно сели, и машинка теперь просто пылилась за шторой.
На подоконнике еще одного окна лежала тоже вроде бы позабытая кем-то, ненужная вещь — черная картонная коробка. А на ней — пожелтевший кусочек картона: чья-то фотография с надписью на обороте, сделанная давно, когда в ходу еще были перьевые ручки и расплывчатые фиолетовые чернила.
В половине восьмого Катя проснулась — с лестничной площадки доносились голоса.
«Вставай, дорогуша, ты на работе», — скомандовала себе Катя и ринулась узнавать, что же еще такого могло стрястись в этом доме за ночь. Набросила халат, приоткрыла дверь. Возле 13-й квартиры спорили две соседки. На пороге открытой двери стояла Алина Вишневская. Катя хорошо запомнила ее фото. Правда, на снимке Алина была запечатлена во дворе в полушубке из песца и высоких замшевых сапожках-казаках. А здесь вышла на площадку босой, в надетом прямо на голое тело мужском кожаном пиджаке бордового цвета.
Правда, тело у нее было что надо, неглиже это лишь подчеркивало — гладкая кожа, слегка тронутая искусственным загаром, стройная гибкая талия, длинные ноги. От природы Алина была смуглой и темноглазой. Волосы осветляла. Катя еще на фото обратила внимание на ее прическу — мелированные пряди были заплетены в «африканские косички» и собраны на затылке в пышный хвост.
Вторую соседку Катя не узнала. Она тоже наверняка была на оперативных фотоснимках, но… Это была маленькая, круглая, как мячик, старушка. Седые короткие волосы ее были выкрашены синькой и тронуты химией, отчего голова старушки удивительно напоминала фиолетовый одуванчик.
Разглядывая фото, Катя в основном обращала внимание на сравнительно молодых жильцов четвертого корпуса, по ее мнению, пенсионеры могли подождать, однако…
— Клавдия Захаровна, я вам в сотый раз говорю: ничего я подписывать не буду! Вы вот кашу сейчас заварите, а потом нас в милицию затаскают. — Алина придерживала рукой поднятые лацканы пиджака, прикрывая грудь, и то и дело косилась через плечо в сторону своего коридора и явно пыталась отвязаться от назойливой соседки. — Мне ходить объясняться некогда, и вообще, мне уже все равно… — Вот от вашего равнодушия, от вашей пассивности так все у нас и происходит в государстве! — Пенсионерка Клавдия Захаровна потрясла перед носом Алины какими-то бумагами. — Скоро совсем нам на голову сядут! Дождались — по двору не пройдешь, голову проломят, в подъезде вообще убьют… Да разве можно это вот так оставить? Приехала милиция, называется, по вызову. Кровищи цельная лужа, а они тела даже не сыскали! А все почему? Потому что такие же вот молодые… Некогда им, скорей-скорей все… И тот тоже раз, перед Новым-то годом. Дело-то ведь замяли, прикрыли, а? А все промолчали, будто так и надо.
— Зато вы не промолчали, вот и получили, — хмыкнула Алина. — Извините, Клавдия Захаровна, мне надо…
— Успеешь, тебе не на работу! На бумагу-то, подписывай. Надо, чтобы все жильцы подписали. Нам и в прошлый раз такую вот жалобу надо было прокурору подать от всего подъезда. И с тем бы случаем разобрались, и тут бы как миленькие приехали, сразу бы все отыскали. Вот здесь против своей фамилии подписывай, тут уже все пропечатано. Невестка моя печатала на машинке, одна подпись-закорючка от тебя и нужна-то всего. — Клавдия Захаровна буквально насильно всучила Алине бумагу и шариковую ручку и круто обернулась в сторону Катиной двери. — Ну а вы что, девушка, выглядываете? Вы когда въехали-успели?
Катя открыла дверь пошире.
— Я вчера. Вечером.
— Так вы, значит, еще не знаете ничего, — старушка оживилась. — И кто же вам, извините, такую свинью подсунул?
— Какую свинью? — Кате стало любопытно.
— Тут же убийство было в квартире. Человека нашли, мертвеца, голову ему кто-то раскроил. Вся лестница кровью была залита. — Клавдия Захаровна снизу заглянула Кате в лицо. — А вас что же, даже не предупредили? О, вон оно, значит, что… А вы и поехали, обрадовались небось. Мы-то жалобу подаем в прокуратуру насчет этого беспредела. Вот подписывайте тоже, присоединяйтесь. Только живенько давайте, живенько, мне еще по другим квартирам успеть надо, пока на работу не ушли. Вас как зовут-то, милая?
— Катя. Екатерина.
— Давайте, Екатерина. Вот тут внизу имя свое, фамилию и номер квартиры. Пусть там, — старушка подняла вверх указательный палец, — проконтролируют. А то опять дождемся. Я еще в тот раз предупреждала… Вообще в этом доме пост милицейский круглосуточный должен действовать. Не первый уж случай тут у нас. Вы как же, квартиру купили или на время вселились?
— Я сняла. На время, — Катя, разыгрывая недоумение и тревогу, посмотрела на Алину, та только покачала головой: ох уж мне эта бабка! — А что тут у вас все-таки было?
— Да я ж говорю — убийство. Жуть прямо.
— Где? — пролепетала Катя. — Где убийство? Прямо в моей.., в моей квартире, да? Ой, мамочка…
Как в давние времена в школьной театральной студии, Катя почувствовала: эта мизансцена требует громкого, нет, просто оглушительного финала. И лучше всего с треском грохнуться в обморок прямо у них на глазах. Это же так по-женски трогательно, так беззащитно — лишиться чувств. Это волей-неволей заставит их проникнуться к ней жалостью и сочувствием, прийти на помощь. А там рукой подать до знакомства, до контакта и разговоров ОБ ЭТОМ во всех подробностях, на которые способны только женщины.
— Ой, да что это с тобой? Побелела-то… Ой, Аля, да держи ее скорей! Падает!
Катя тихо сползла по дверному косяку вниз, на пол. Самой ей показалось, что «обморок» — ужасная фальшивка и они вот-вот ее раскусят.
— С сердцем, наверное, плохо стало, — услышала она над собой тревожный голос Клавдии Захаровны. — Эх вы, молодежь! Алина, у тебя это.., спирт-нашатырь есть?
— Что вы опять орете с утра?!
Катя воровато приоткрыла один глаз: голос был хриплый, гневный, мужской. Рядом с загорелыми ножками Алины (а только их и можно было созерцать из неудобного положения) появились еще одни ноги — тоже голые и волосатые. Катя взглянула вверх: рядом с Алиной возвышался старый знакомый — Литейщиков с седьмого этажа: заспанный, всклокоченный, завернутый, как в тогу, в простыню.
— Ой, батюшки. — Видимо, увидеть его здесь, в чужой квартире, не ожидала и Клавдия Захаровна. — Мы-то чего.., мы ничего. Это вот она, жиличка новая. Обморок у нее. Глаза вон открыла, в себя пришла. Подняться-то ей помогите.
Катя почувствовала, что ее поднимают чьи-то сильные руки. Она глубоко вздохнула, захлопала ресницами, как это обычно играют актрисы в фильмах, и «пришла в себя».
— Что это? В глазах вдруг потемнело… — Она посмотрела на своих новых соседей. — Извините, я, кажется.., я крови ужасно боюсь. Ни видеть не могу, ни даже слышать. — Она с нежной мольбой взирала на Литейщикова (двенадцать лет общего режима по статье контрабанда и валютные махинации, отбыл две трети срока, освобожден условно-досрочно, лечился от туберкулеза и категорически не желает сотрудничать с правоохранительными органами). — Мне сказали, что в моей квартире убили человека прямо накануне. А я-то, дура, обрадовалась — как дешево сдают!
— Не в вашей квартире, а вон в той, — Литейщиков кивнул на дверь 15-й. — А вы тоже хороши, — он посмотрел на Алину. — Черт, уже опаздываю! Сколько времени? У кого часы есть?
— Без четверти восемь, милок, — ядовито подсказала Клавдия Захаровна. — Я к тебе в дверь звоню, звоню. А ты вон где, оказывается… На вот подпиши жалобу. Коллективная, от всего подъезда.
— На ментов, что ли, снова жалобу строчите, Клавдия Захаровна? — ухмыльнулся Литейщиков. Катя чувствовала на себе его взгляд — точнее, на своих голых ногах и на вырезе халатика. — Хорошее дело, так их, зараз. Давайте ручку. Только, чур, я неразборчиво. В общей массе.
«Еще бы тебе разборчиво подписываться», — подумала Катя, мысленно сравнивая Литейщикова этого с тем Литейщиковым, с видеопленки, — яростным и таким несчастным, что его было просто жаль. Сейчас фигурант был совсем другим. От него пахло алкоголем, терпким мужским дезодорантом и Алиниными духами. Тело у него было худым, костистым и волосатым. Он положил на плечо Алины руку — на пальце поблескивала все та же золотая печатка.
— Ну что, получше тебе? — спросила Алина Катю. Голос у нее был грудным, хрипловатым — то ли со сна, то ли от бурной вечеринки с Литейщиковым. Перешла на «ты» она просто, будто они давным-давно с Катей были соседками.
— Ничего, только голова немного кружится. — Катя цеплялась за косяк. — Испугалась я что-то… И ночью мне тоже как-то не по себе было. Теперь ясно от чего.
— Выпить хочешь? — Алина оглянулась на Литейщикова.
— А есть?
— Осталось немножко. Я тебе сейчас вынесу, живо взбодришься.
— Ну, очнулась, Екатерина? Вон как тебя пробрало. Теперь поняла, в какой ты дом въехала. Проклятый прямо. — Клавдия Захаровна сунула Кате под нос листки с подписями. — И правильно делаешь, что боишься. Мы все тут боимся — чуть лифт стукнет, чуть дверь хлопнет. А если мер никаких принимать не будем, если все на самотек пустим, вообще все тут свои головы сложим безвинно. Подписывай вот тут. Пусть прокурор распорядится пост у нас постоянный в доме милицейский организовать. Пусть ночами дежурят! Ты не бойся, милая, бояться волков — в лес не ходить. А оставлять все это так просто нельзя. А если прокурор откажет — я в мэрию обращусь и выше!
Бормоча что-то еще, Клавдия Захаровна направилась к лифту. Литейщиков тем временем скрылся в недрах квартиры.
Катя, оставив свою дверь открытой, вернулась в коридор и села на ящик для обуви. Вошла Алина с бокалом — на дне плескалась какая-то жидкость.
— Джин. Только неразбавленный, тоник у меня кончился. На, сразу станет легче, — она протянула Кате бокал. — Ты, значит, только вчера въехала? Ну и новоселье! Квартирка… Посмотреть можно?
— Конечно, проходи, спасибо тебе…
— Алина, Аля, — Вишневская тряхнула своими африканскими косичками. — Ты одна тут или с кем-то?
— Ну, пока одна, а там… — Катя засмущалась. — У меня друг есть, но.., мы пока еще не решили, будем только встречаться или жить вместе.
— Ты москвичка?
— Да.
— А что же на съемной? От папы-мамы улимонила?
— Да в общем, у меня брат еще младший, — Катя сочиняла на ходу легенду. — А мы с моим другом решили…
— Кто за квартиру-то платит — ты или он?
— Пока пополам.
— Понятно. А сколько?
— Да представляешь, за сто долларов всего сдали. Я так удивилась — почти в центре, на Ленинградском проспекте, двухкомнатная и за такую цену.
— И ты клюнула. Через фирму, что ли, снимала?
— Нуда, они, наверное, про это убийство узнали и… Аля, а кого же убили? Соседа вашего?
— Черт его знает. Говорят, чужой какой-то мужик совсем, не из жильцов. Что тут было! Милиции! С первого-то раза, говорят, труп даже не нашли, не сумели.
— Да что ты? Как? — Катя отпила глоток джина — горько, брр! И услышала историю, отголоски которой слышала еще в отделении милиции на Соколе. Правда, в пересказе Колосова и Свидерко все было гораздо более прозаично. — Значит, мужчину, что в 15-й квартире нашли, ты не знала? — спросила она Вишневскую. — И в доме раньше его никогда не видела?
Алина покачала головой.
— Тут все новые въехали после капремонта, — ответила она как-то уклончиво. — Я вот тоже снимаю… Ну что, теперь будешь отказываться от квартиры?
— Я? Не знаю… Деньги за месяц мы уплатили. Правда, не такие уж и деньги, но…
— А тут ничего. Тоже прямо с мебелью, как и у меня. Диван мягкий? — Алина прошлась по коридору, заглянула в комнаты. — Просторно. У меня комната тоже хорошая, но все, конечно, гораздо меньше, теснее. А я хочу в другой район перебраться, варианты ищу.
— Из-за убийства, да? А что тут за случай еще был раньше, эта старуха Клавдия Захаровна что-то говорила?
— А! — Алина отмахнулась. — Она кого угодно до обморока доведет. Полоумная какая-то старуха, неугомонная. У нее внук — скинхед лысый. И к нему участковый цепляется. Ну, а она в отместку жалобы на ментов строчит.
— А мне показалось… — Катя поставила бокал с джином. — У меня такое странное неприятное чувство было сегодня ночью… Испугалась я чего-то.
— Чего? — спросила Алина.
Катя посмотрела на свою новую знакомую. Вроде бы у нее голос изменился?
— Не знаю я.
Алина направилась к двери.
— А ты действительно собралась уехать отсюда? — спросила Катя.
Алина забрала бокал, взболтнула остатки джина и допила их.
— Паршиво тут, — сказала она. — Стремно и паршиво. Впрочем, в Москве этой вашей везде так. И все злые, как собаки друг на друга кидаются. На улицах — пробки, дворы как гробы…
— Женщины — совы, мужчины — бабы, — закончила Катя.
— Чего?
— Так, ничего, присказка одна.
— Уже шутишь? Значит, жить будешь, — Алина улыбнулась. Улыбка ей шла. — Ну бывай, как там тебя?
— Катя.
— Пока, Катя. Значит, пока будем соседками. Катя вышла следом за ней. На лестничной клетке снова звучали женские голоса. На седьмом этаже.
— Тогда я бумагу эту сначала в ЖЭК снесу, пусть ее там участковый при мне зарегистрирует, — донесся пронзительный голос Клавдии Захаровны. — Он сегодня с двенадцати принимает, пусть при мне даст ход нашей жалобе! Официально.