В июне мы с Молодцовым и Удиловым берем отпуска. Феликс отпуск не берет, но обещает приезжать на неделе и в выходные. Он два года не был в отпуске и считает: стоит ему уйти в отпуск, как в лаборатории все пойдет наперекосяк. Прибор, которым он хочет утереть нос японцам, сделают непременно тяп-ляп — вместо сенсорного выключателя поставят корабельный рубильник, а саму схему засунут в посылочный ящик, насверлив в нем дырок для вентиляции. И потом объяснят свое головотяпство объективными причинами: не было одного, не достали другого, не подписали требование на третье. Феликс говорит, что знает своих сотрудников как облупленных и поэтому не пойдет в отпуск до сдачи прибора. К тому же начальник отдела кадров давно точит на него зуб, и стоит Феликсу исчезнуть из города, его лабораторию отправят на недельную прополку корнеплодов — в отместку за смачную фигу, которую Феликс показал ему в начале зимы, когда начиналась кампания по переборке картошки. Феликс тогда сказал, что если начальник отдела кадров находит в своей конторе сто не занятых делом научных работников и легко посылает их то косить траву, то рыться в гнилой картошке, то такого начальника надо гнать. У него — Феликса, свободных людей нет. И точка.
Кадровик, прихватив личное дело Феликса, побежал жаловаться генеральному директору. И, пересказав ему крамольные речи Феликса, поставил вопрос ребром: почему человек без законченного высшего образования руководит лабораторией, где три кандидата наук? Почему у него персональный оклад, как у доцента? Вы видели его анкету?..
— А вы видели его приборы? — устало спросил генеральный. — Читали его статьи и книги? Если я его уволю, кто будет двигать науку? Вы?.. Оставьте его в покое. Если он говорит, что нет свободных людей, значит нет. Я ему верю.
Феликс пересказывал нам эту историю несколько раз. И каждый раз светился мальчишеской гордостью.
Феликс приезжает на дачу усталый, с тяжелым посеревшим лицом, но, посидев с нами на пахучих струганых досках и побродив внутри сруба, оживляется: «Что за жизнь пошла! Некогда сходить в лес и понюхать ландыши. Давайте завтра в футбол сыграем!»
Клены вдоль забора выстрелили густую листву и прикрывают наш растерзанный стройкой участок со стороны дороги. Иногда приезжают помогать друзья, и мы ставим под дубом китайскую палатку, зажигаем по вечерам костер и жарим шашлыки.
От друзей больше хлопот, чем реальной помощи: им надо все объяснять, показать, они несколько раз переспрашивают, опасаясь напортачить, предлагают свои варианты устройства дома, и Молодцов определяет их к работе подсобников.
— Феликс, мне нужны два мужика не ниже академиков — доски переложить. Вот эти ребята справятся? — Он кивает на приятелей Феликса, приехавших на машинах.
— Эти? — Феликс оценивающе смотрит на друзей. — Должны справиться. Они, Саня, только с виду такие пришибленные. А на самом деле ребята ничего. Доски, я думаю, переложат. Раза со второго.
— Так, — хмыкает Молодцов. — Славно. Нужны еще два орла — окультурить площадку за домом. Работа не тяжелая, но видная.
Два орла, один из которых мой приятель по институту, берут рукавицы и идут убирать мусор. Занятие для научных работников привычное.
— Эй, дистрофик! — подзывает меня Молодцов. — Глянь, чего еще у нас по графику на сегодня?
Я несу лист миллиметровки и называю позиции.
— Так. Это я сам… — слушает Молодцов. — Это вы с Николой. Это я. Это Феликс. Это рано делать, перенеси на завтра — Иван Стрикалов не приехал. Ага, хорошо. Бери Николу за хобот, и готовьте стропильные доски. Пока не режьте, только размечайте, я подойду…
Феликс говорит, что Молодцов нормальный мужик, плюс к этому — у него комплекс порядочного человека. Это когда человек не полезет к чужой жене, не сделает подлости, не посмеется над тобой за глаза, не обманет… Это я так понимаю. Но если я понимаю правильно, побольше бы людей с такими комплексами.
Вечером мы играем в футбол на полянке против нашего дома. Садится за далеким лесом солнце.
Удилов дурно себя чувствует, и мы с Саней и Феликсом выходим против пятерых. «Нет-нет, — отказывается брат от подмоги. — Чужих не берем. У нас семейная команда «Зубодробители», — он предвкушающе улыбается.
Команда противника — «Гроссмейстеры». В ней два кандидата наук, молодой профессор, инженер и главный конструктор каких-то систем Миша Бережковский, лучший друг Феликса. Почти всем — около сорока и больше.
Бережковский пытается наложить на Феликса жесткий прессинг, но тот пару раз валит могучего друга на траву и забивает первый гол. «О-о! — радуется Молодцов. — Сейчас мы быстро накидаем науке десять банок! Тимоха, пас!» Профессор оказывается бойким малым и, придерживая очки, прорывается к пустым воротам. 1:1. Феликс с Саней, оставив меня в защите, на пару идут в атаку. Они долго пасуются, растягивая оборону, подключают меня, и наконец Саня хлестким ударом втыкает мяч меж двух булыжников, означающих ворота. Феликс тяжело дышит, голая спина блестит потом, но место в нападении он уступает мне только при счете 5:2 в нашу пользу. Феликс азартный.
Теперь мы с Саней начинаем долбить оборону «Гроссмейстеров», перескакивая через выставленные бледные ноги, и посылаем мяч в ворота верхом, потому что запыхавшийся Бережковский улегся в них, закурил и оттуда пытается руководить действиями команды.
— Правильно! Бей своих, чтобы чужие боялись! — кричит он, когда два гроссмейстерца, не взяв меня в коробочку, сталкиваются лбами. — Хорошо, что мозгов нет, а то бы заработали сотрясение! Женя, по ногам бей! По мячу всегда успеешь! Вперед, мужики! Я мысленно с вами! Молодцов, брось мяч, тебя к телефону!..
В конце игры, когда разгром «Гроссмейстеров» очевиден, Миша тихо смывается, приносит с колонки ведро холодной воды и встречает ледяным залпом прорвавшегося к воротам Феликса. «Все! Ничья! — Миша накрывает мяч ведром и садится сверху. — Ничья!..»
Такой вот у нас футбол.
Мне было лет восемь, когда я впервые столкнулся с понятием денег. Не в смысле покупки мороженого или билетов на детский утренник, а несколько шире.
В то лето я узнал из разговоров взрослых, что скоро наступит коммунизм и в магазинах все будет бесплатно. Я помню, как мы с приятелем наскребли мелочи и отправились в магазин за слойками, но по дороге смекнули, что есть резон подождать коммунизма, который объявят, возможно, уже завтра, и тогда мы отоваримся не только слойками, а мороженым, вафлями и карамельками в жестяных коробочках. Мы легли на полянке невдалеке от магазина и, прихлопывая кузнечиков ладошками, стали обсуждать всевозможные покупки. Мы уже дошли в мечтах до «Побед» и ЗИСов, когда приятель не вытерпел и побежал к тетке, косившей траву по канаве, чтобы узнать, с какого же дня начнется бесплатная выдача и будут ли давать детям.
Я видел, как тетка замерла, выслушивая моего приятеля, перевернула блеснувшую на солнце косу, что-то сказала и стала сердито вжикать по ней брусочком. Приятель, оглядываясь и спотыкаясь, побежал обратно.
Потом мы ели пышные слойки с сахарной пудрой и смотрели из кустов, как паровоз въезжает на поворотный круг и крутится на нем, нетерпеливо стреляя паром.
Что такое коммунизм, мне вскоре популярно объяснил Феликс. Я понял только одно: всего будет так много, что никто не захочет тащить в свой дом барахло, которое надо чинить, охранять и протирать влажной тряпочкой. Нужна тебе машина — берешь напрокат и едешь. Нужен костюм или пальто на зиму — получай. Поносишь, потом отдашь. То же с велосипедами и спиннингами. Конфеты и вафли будут лежать штабелями, и никто не станет считать, сколько ты взял. Хочется — ешь. Машины будут добывать уголь, варить и отливать металл, колоть дрова и подметать улицы. Мы будем только нажимать кнопки и улыбаться.
Феликс особенно уповал на могущество техники.
Ему было тогда двадцать пять лет, он работал радиомехаником в порту и вечерами мастерил телевизор «КВН». Я садился рядом с ним на низенькой табуретке и ждал, когда брат попросит меня что-нибудь подержать или принести. «Да не суетись ты, — одергивал меня Феликс. — Возьми спокойно проводок и держи. Вот так. — Он отдувал едкий канифольный дымок и, загадочно взглянув на меня, рассуждал: — Вот будет у меня сын, дам ему вместо игрушек трансформатор — пусть привыкает к технике. Или дрель. Какая ему разница, чем играть…»
Тот первый «КВН» с маленьким зеленоватым экраном прожил в нашей семье долго. Мать сделала для него холщовый чехол с вышитой на месте кинескопа тройкой скачущих коней и, когда вечером приходили соседи со своими стульями, торжественно снимала его и щелкала ребристой ручкой…
Феликс в то время за два года одолел три курса электротехнического института. Но дальше учиться ему стало неинтересно, и он зарылся в книги и самодельные приборы. Феликс «искал направление» и за год поменял восемь мест работы. В девятом он нашел то, что искал. Но пришлось оформиться подсобником — иных вакансий не было. Феликса переполняли идеи и мало волновало, кем он числится.
Феликс в то время за два года одолел три курса электротехнического института. Но дальше учиться ему стало неинтересно, и он зарылся в книги и самодельные приборы. Феликс «искал направление» и за год поменял восемь мест работы. В девятом он нашел то, что искал. Но пришлось оформиться подсобником — иных вакансий не было. Феликса переполняли идеи и мало волновало, кем он числится.
Через год его назначили ведущим инженером. В трудовой книжке так и записано: переведен из подсобных рабочих в ведущие инженеры лаборатории № 670.
Об этом я узнал совсем недавно.
Мы строим дом. Дело дошло до стропил, на которые ляжет крыша. Это уже не шутки.
Если залезть на вершину сруба, то увидишь под собой крышу старого дома с законченным квадратом трубы. Дом стоит, как в просторной коробочке, обнесенный толстыми бревенчатыми стенами, и ему, наверное, грустно. Он догадывается, что дни его сочтены, и новая крыша, высокая и шиферная, даст приют этим людям, которых так хорошо знает.
Планки, прижимающие влажный от моросящего дождя рубероид, поросли мхом. Краска на стенах облупилась, и доски отливают сизым голубиным цветом. Наш старичок нахохлился и угрюмо смотрит в землю. Хотя какой он старичок?.. Мой ровесник, ему нет и тридцати.
Ко мне наверх поднимается Феликс и, ухватившись рукой за укосину стропил, смотрит вниз.
— Вот бы отец порадовался, — стараюсь бодриться я. — Такой домина…
Феликс молчит. Наверное, он представляет отца, с удивлением оглядывающего нашу постройку. «Угу…» — говорит он, и я начинаю спускаться.
Феликс наваливается грудью на стропилину и смотрит вниз, на залатанную крышу. Его недвижимая фигура в старом отцовском макинтоше долго вырисовывается на фоне серого вечернего неба…
И никто не знает, что Феликс умрет через два года, вскоре после того, как мы построим дом. Дом, которым он хотел всех нас соединить.
И вот приходит время разбирать остатки старого дома. Комната. Кухня.
Мы решаем делать это в будни, узким кругом. Еще с вечера приезжает Феликс. Последняя ночевка в старых, много видевших стенах. Завтра этого дома не будет…
Феликс ходит по комнате, заложив за спину руки. Поскрипывают и прогибаются половые доски. Мы не спеша готовимся к ужину. Брат останавливается и трогает рукой потолочную балку, с которой свисает лампочка на шнуре. И я не знаю, о чем он думает: о том ли, что балка прочная и завтра легко не дастся, или вспоминает, как много лет назад вошел с окаменевшим лицом в эту комнату, чтобы попрощаться с матерью.
…Июль стоял синий, знойный, и мать все откладывала поездку в Ленинград для сдачи крови. Она чувствовала себя неважно, но откладывала. «Успеется, Коля, успеется, — мать пила пахучие капли и, посидев в тенечке, шла стирать пеленки внука. — Куда я сейчас по жаре поеду? Наш пункт на ремонте, надо искать другой. Димка капризничает, Надежда еле ходит, того и гляди молоко пропадет. Вот дождь пойдет, и я съезжу. Дотерплю…»
— Шура, ты с этим делом не шути! — сердился отец. — Уже неделю как просрочила. Я по себе помню: организм облегчения требует — привык. Давай я с тобой съезжу.
Надежда спала как сурок, днем ходила с изможденным лицом, и мать вставала по ночам к плачущему внуку. Я ночевал на чердаке.
В то утро отец ушел за грибами один, не добудившись меня.
Но через час его вытолкнула из леса неведомая сила, и он уже подходил к калитке, когда я с сандалиями в руках выбегал с участка, чтобы вызвать «скорую».
«Мама умирает!..» — только и успел крикнуть я, и отец, охнув, бросил корзинку и побежал к дому.
…И потом в автобусе, когда мы ехали с кладбища, кто-то сел рядом со мной и попытался привлечь к себе. Я не хотел, чтобы меня жалели, и хмуро повернулся к окну. Я еще надеялся, что это сон. Снились ведь и раньше кошмары.
«Да-а, — вздохнули сзади, когда ветки деревьев перестали хлестать по крыше автобуса и мы выехали на шоссе. — Блокада свой оброк собирает… Такая молодая — пятьдесят семь лет…» И я услышал то, что уже знал: матери требовалось вовремя сдать кровь. Восемьсот граммов. Привычка.
Мне еще долго чудилось при виде женщины в кремовом плаще, что это идет мама своей легкой походкой. Сейчас она подойдет…
Феликс поскрипывает полом, иногда останавливается и отрешенно смотрит в угол комнаты или на стол. Саня, не замечая никого, режет хлеб. Никола, закусив губу, бьет на кухне мух. «Ах ты, собака! — лупит он журналом по стене. — Будешь у меня знать!..»
Я выхожу на улицу. Сквозь листву пробивается от дороги свет. Темнеет погреб раскрытой дверью. Скамейка. Лужи. Покосившийся местами забор. Сколько всего было на этом участке земли…
Стукает калитка, и я слышу негромкие голоса сестер. Вот так новость! Приехали на ночь глядя.
— Чего это вы?..
— С домом попрощаться…
— А мы как раз за стол садимся, — я целуюсь с ними в темноте. — Идите, я сейчас.
Утром мы разводим костер и несем к нему старые тряпки, матрацы, обувь… Сестры заступаются за некоторые вещи, но Феликс неумолим:
— Сжигаем все, что горит. Кроме того, что на нас и постельного белья.
— Постой, Феликс… — испуганно смотрит Никола. — А инструмент? Топоры, стамески…
— Инструмент оставляем, балда!
Никола веселеет и переносит в погреб свои чемоданы.
— А буфет? Он же еще хороший… — плачется Надежда. — Жалко. Посуду будет некуда ставить. И табуретки…
Феликс отходит от дымящегося костра и долго трет глаза.
— Надежда! — говорит он. — Если вы приехали торговаться из-за этого барахла, то чешите обратно. Буфеты, табуретки, тапочки…
— Правильно! — Саня весело бросает в костер охапку заскорузлых пиджаков и рваное сомбреро. — Чего в новый дом тащить! Наживем!
Сестры удручены, но спорить дальше не решаются.
Феликс не спеша тягает к костру старые вещи.
На дверном косяке — частые поперечные царапины. Стершиеся имена и даты. Феликс осторожно выбивает дверную коробку и несет ее на улицу. Мы с ним склоняемся над крепким еще четырехугольником и пытаемся разобрать надписи. Тяжело… «Оставим, — говорит Феликс. — Что-то надо оставить от старого дома». Он несет коробку в погреб и прислоняет к стене.
Мы с Молодцовым терзаем крышу. Никола уворачивается от летящих досок и носит их к забору.
Доски легкие и желтые. Они служили потолком на чердаке. Некоторые сучки и щелки с застывшей смолой кажутся мне знакомыми.
…Ты лежишь на сене у открытого окна и смотришь, как у потолка мечется случайно залетевшая бабочка. Оса, которую лучше не трогать, прилипает на мгновение к теплой доске и с жужжанием устремляется дальше. «Тимошка, ты на чердаке? — зовет мать. — Иди клубнику есть».
Доски легкие и желтые. Я отрываю их, переворачиваю и разглядываю рисунок. Да, они мне знакомы.
У меня в руках кожаная коричневая сумочка. Мягкая и пухлая. Как она оказалась на чердаке?.. Слабый запах духов «Красная Москва», знакомый мне с детства.
Бумаги.
«Ой, облигации, наверное, здесь! — радуется находке Надежда. — Надо же! А мы с папой весь дом тогда обыскали. На чердаке нашел, да?»
Я осторожно выкладываю на стол конверты, блокнотик, книжицы удостоверений, пачку каких-то квитанций, потрепанные ноты, бумаги и бумажки. Нет, облигаций в сумочке нет. Есть документы.
Маленький, незнакомый нам архив.
Старая-старая записка. Очень старая. «Шура, я буду жать тебя сегодня вечером в конце Астраханской. Николай».
Большое вишневое удостоверение. «Северная правда». Кострома. «…состоит на службе в редакции газеты в должности корректора. Действительно по 1 октября 1927 г.». Такое же удостоверение на имя отца, только должность другая — технический секретарь.
— Это когда батя матушку из Тамбова увел, — задумчиво улыбается Феликс. — В Ленинграде ее первый муж преследовать начал, и батя увез ее в Кострому. А через год Бронька родился и они вернулись…
Удостоверение члена Осоавиахима с маленькими разноцветными марочками. Удостоверение «Почетный донор СССР». «…награждаются лица, многократно сдававшие кровь для спасения жизни раненых бойцов и командиров Красной Армии и гражданского населения…»
Письмо отцу. Автор неизвестен, есть только номер московского телефона, служебный. Не письмо даже — записка.
«Дорогой Ник. Павлович!
Пользуясь случаем, посылаю вам сердечный привет и пожелания новых успехов в работе и крепкого здоровья. Как-то все срывается с командировкой к вам, но надеюсь, что в этом году все же смогу побывать в ваших краях.
Ник. Павл., черкните несколько строк о себе, о своем быте, об отношении к Вам. Не скрывайте и не стесняйтесь, Вы заслужили, Ник. Павл., чтобы к Вам было человеческое отношение и постоянная забота. Вы много сделали для партии и народа. Да, да! Не преуменьшайте и не принижайте своего труда. Он благородный и непосредственно помогает великому делу строительства коммунизма.