Останавливается поезд у знакомой станции. Выходит из вагона инженер Суслин и идёт знакомой дорогой к белой даче на холме с соснами. А сам всё озирается, опасаясь, как бы не встретиться с Натальей Дмитриевной, с её мужем или с Леночкой.
Он боится остаться с глазу на глаз с Леночкой. Ведь не может же он в самом деле подойти к ней и сказать: «Здравствуй, Леночка… Милая моя деточка!.. Ведь я — твой папа, настоящий папа!..» Не может он сделать это, потому что знает, что Леночка не поймёт его и скажет: «Не знаю я чужого дядю… Ай, боюсь, боюсь!..» У неё есть папа, толстый, седеющий человек.
Боится Артемий Иваныч встречаться с Леночкой, но любит смотреть на неё издали, когда она играет у себя в саду, или идёт по дороге к станции с бонной, или стоит на дебаркадере станции и поджидает поезд, который привезёт из города её папу, противного толстого художника. Как-то раз он видел, как Леночка и Наталья Дмитриевна и бонна шли на озеро. Он шёл за ними медленно, с опущенной на грудь головою, и всматривался в Леночку, идущую рядом с мамой. А по другую сторону Леночки идёт бонна, кокетливо одетая и такая, что вся её внешность и её близость к девочке возбуждают в Суслине глухую и острую неприязнь к этой чужой женщине, имеющей право быть такой близкой к его дочери… Идёт он и думает: «Я и Наталья Дмитриевна около Леночки… Это так понятно! Но зачем она, эта белобрысая, противная бонна близка к ней?..»
Вот вышли они на побережье озера, прошли к лодке, на борту которой написано «Леночка». Бонна оттолкнула лодку, уселись они все в лодку и поплыли. Бонна гребёт вёслами, а Леночка сидит рядом с мамой, наклоняется за борт лодки и брызжет блестящей на солнце водою, опуская в воду ручонку и выбрасывая ею целые каскады брызг. Наталья Дмитриевна потянула к себе Леночку и сказала что-то девочке. А та подняла кверху ручонки и принялась бить в ладоши…
Стоит Суслин за углом изгороди чьей-то дачи и исподтишка следит за тем, что делается в лодке.
Плывёт лодка по тихой, прозрачной поверхности озера, и отражаются в озёрной глади белое платьице Леночки и большая светло-розовая шляпа с широкими лентами…
Смотрит Леночка сощуренными глазами в голубое небо, улыбается солнцу, улыбается тихому озеру с прозрачной гладью, а её папа стоит у угла чужой дачи, прячется от Леночки и грустит. И яркому солнцу он не смеет улыбаться, не смеет улыбаться и ясной и тихой глади озера, в которой так живо отражаются белое платьице Леночки и её большая розовая шляпа…
* * *Как-то раз, случайно, Артемий Иваныч повстречался с Натальей Дмитриевной на углу переулка, по которому никогда не ходят Свинцовы. Встреча была случайная и неожиданная, и потому, быть может, и он, и она испугались друг друга…
— Вы?.. — выкрикнул он и остановился. — Наталья Дмитриевна?..
Она равнодушно посмотрела ему в глаза, точно в первый раз встретила этого странного человека, который каждое воскресенье ходит вблизи их дачи и точно ищет чего-то или кого-то… Посмотрела Наталья Дмитриевна равнодушно на Суслина и прошла молча и, как заметил он, даже быстрее пошла к даче, как бы с желанием поскорее убежать от этого странного человека.
Грустный, задумчивый шёл он к озеру и думал: «Что же это она?.. Ужели забыла?.. Муж сказал: забудь — и она забыла… Это же невозможно, невозможно!.. Невозможно забыть те белые ночи, когда мы были счастливы!.. Нельзя забыть того, что Леночка — их дочь, их дочь!..»
Думал так и шёл к озеру…
Лежали придорожные длинные тени сосен и елей дачных садов. Вилась вдоль дороги узкая тропа, выбитая ногами дачников. Слышались из-за деревьев голоса, смех и детский визг. Взрослые люди спорили на террасе коричневой дачи, а может быть, мирно разговаривали, но только громко, а у террасы, на крокетной площадке, дети катали шары, лихо махали молотками, весело перекликались, смеялись…
Дети… И опять дума о Леночке… И опять запросы: «Ужели она могла забыть и белые ночи, и наши встречи, и нашу любовь?.. Ужели же она не знает, что я — отец Леночки… я?..»
Озёрное побережье пустынно. Пестреют купальные будки у воды. У пристаней-помостов, у кольев на отмели привязаны лодки, и тихо покачиваются лодки на озёрной глади…
Две жирные дачницы в купальных костюмах стоят в воде недалеко от берега и о чём-то беседуют, как будто встретились на улице и обмениваются новостями, и смешно выглядят на их головах какие-то чепцы. А дальше у отмели купаются финские ребятишки, брызжутся водою, гоняются друг за другом, хохочут, визжат. Им весело, им радостно!.. Великая земля-мать вдохнула в них радость и веселье и дала им избыток сил для счастья их детских дней… А вот и опять детские, звонкие голоса в ближайшей купальне. Густой мужской голос врывается в хор детских голосов. Это их папа говорит что-то… И в этих невидимых детей, смех и возгласы которых доносятся из купальни, великая земля-мать вдохнула свои радости и своё счастье. Дала она жизнь и тому человеку, который густым, весёлым голосом кричит:
— Дима!.. Дима! Да чего же ты боишься?.. Зажмурь глаза, сожми крепче губы, я тебя окуну…
— Нет, папочка, нет!.. Я боюсь!..
— Глупый, чего боишься?.. Видишь!?.
И слышно из-за перегородки купальни — опускается в прохладную воду тучное тело того человека, которого какой-то Дима называет папой… А Суслин стоит на берегу озера, смотрит в голубую даль водной глади с отражёнными берегами, и ему кажется, что и он сам, со всей своей жизнью, со своими радостями и горестями, только отражённый… только отражённый в жизни…
«У этого Димы есть папа… У этого папы есть Дима… Дима… И у меня есть Леночка… И у Леночки есть папа… Я — её папа… Я, а не тот противный, толстый, обрюзгший художник… Я… Я… Я»…
Подошёл ближе к воде и начал всматриваться в лодки и всё искал лодку с красными бортами. Нашёл, хотел было сесть на её борт и не посмел: на красном фоне у самого носа было выведено белой краской только одно слово: «Леночка»… Он уже не первый раз видел это слово, белым по красному, но только теперь всматривался в него как в новое, никогда не виданное… Подошёл ближе к лодке, осмотрелся…
Всё так же как и пять минут назад стояли в воде жирные дачницы в купальных костюмах и всё ещё о чём-то беседовали. А из ближайшей купальни доносились детские голоса, и слышно было, как какой-то Дима кричал:
— Папочка!.. Папочка!.. А я не боюсь, не боюсь!.. Смотри!.. Раз, два, три!..
И слышно было, как упало в воду тело Димы, и шумела вода и волновалась.
Осмотрелся Суслин ещё раз и, показывая вид, будто рассматривает лодку с красными бортами, опустился коленями на песок, наклонился и припал губами к слову «Леночка», выведенному белым, и шептал:
— Леночка!.. Леночка!.. Милая моя деточка!..
* * *Солнце зашло за грани леса. Потемнела озёрная вода. Упал ветер, примолк, притаился, и неподвижной лежала водная гладь, отразившая прибрежные деревья и зарево закатного пожара. Смолкли голоса финских ребятишек, ушли жирные дачницы в красную купальню, прошли берегом Дима и его папа, господин в белой фуражке с кокардой, и за ними шли ещё два мальчика в гимназических фуражках.
Торжественно тихо на озере… Как будто и лес, и вода, и купальни, и лодки творят молитву уходящему в вечерние дали солнцу… Ближе к тому берегу тёмной полоской показалась лодка, и так гулко, так непрошено резко и так нежданно противно донеслись со стороны лодки резкие, крикливые звуки гармоники…
«Гармоника в этот тихий вечер молитвы… Какая пошлость!..»
Метнулась в Суслине эта мысль и оборвалась, точно испуганная резкими, крикливыми голосами гармоники…
Хотелось бы молиться в этот тихий, ласковый вечер какому-то неведомому Богу, который сумел бы понять тихую грусть больного, пустого сердца Суслина… Вся жизнь прошла в одиночестве и в поисках какого-то призрачного счастья, а то счастье, которому только теперь его душа поёт грустные гимны блаженства, — того счастья нет… нет… нет… и не будет… Ощущение одиночества теперь для Суслина уже какое-то жизнеощущение. Так и кажется ему, что и во всём мире, и во всей жизни людей было и есть и будет только одно одиночество, только один грустный гимн души невозможному… И хочется ему молиться неведомому Богу. И мешают этой вечерней молитве крикливые, резкие звуки гармоники… Дальше от этих звуков, вглубь тихого леса, под молчаливые его сени…
И он шёл по дороге от озера и думал о Леночке и о Наталье Дмитриевне, — больше о Леночке… Ему казалось, что его скорбь услышит именно тот Бог, который создал милую, белокурую девочку. Всё остальное в жизни какое-то такое непонятное ему, понятна только Леночка, милая девочка, его Леночка, его дочка, плод матери-земли… Стихия — мать Леночки, а он — её отец… Наталья Дмитриевна — только символ матери, а настоящая мать — земля… «Из земли создан человек, и в землю возвратится»… Земля — мать Леночки, а он — её отец, и только он и земля имеют право на Леночку…
И он шёл по дороге от озера и думал о Леночке и о Наталье Дмитриевне, — больше о Леночке… Ему казалось, что его скорбь услышит именно тот Бог, который создал милую, белокурую девочку. Всё остальное в жизни какое-то такое непонятное ему, понятна только Леночка, милая девочка, его Леночка, его дочка, плод матери-земли… Стихия — мать Леночки, а он — её отец… Наталья Дмитриевна — только символ матери, а настоящая мать — земля… «Из земли создан человек, и в землю возвратится»… Земля — мать Леночки, а он — её отец, и только он и земля имеют право на Леночку…
— Я — отец Леночки… я… — твердил он и шёл к белой даче, чтобы увидеть девочку.
Идут навстречу ему студент, барышня в крымской шляпе и девочка-подросток… Идут, хохочут и толкаются по дороге и бьют друг друга какими-то зелёными ветками. Идут за ними следом почтенная дама и господин с сигарой во рту.
— Папа, чего же вы отстаёте? — кричит девочка человеку с сигарой.
А тот пыхтит сизоватым табачным дымком и мычит что-то, чего и не поймёшь.
— Я говорю тебе, что эта квартира не подойдёт нам, мала, — шепелявым голосом говорит почтенная дама.
Мычит что-то про себя человек с сигарой, а Суслин думает: «Если бы Леночка назвала меня „папой“… Если бы она крикнула мне: „Папа, иди же скорей, что ты отстаёшь!?.“ Но она не могла бы крикнуть этого: он всегда бы был с Леночкой, он никогда бы не отставал от неё».
Перегнал Суслина извозчик, быстро увлекая на вокзал господина в котелке. За деревьями послышался шум вагонов, — шёл поезд. Протяжно просвистел паровоз, и машинист точно надавил на последнюю нотку, так странно она взвизгнула и замерла. И печально пахнуло на него от свистка паровоза, точно кто-то большой прощался там, за лесом, и выкрикнул боль разлуки так, чтобы все услышали.
«И этот — наверное отец», — подумал Суслин о господине в котелке, проехавшем на вокзал.
Дошёл до рельсов, подлез под опущенный шлагбаум и пошёл к белой даче. Только что промчавшийся поезд стоял у станции. Подумал: «Не поехать ли?..» Решил идти дальше, пройти до белой дачи.
А вот и Леночка и бонна-немка. Идут они со станции и несут какие-то свёртки… Ближе, ближе… Что-то невнятное говорит немка, Леночка отвечает: «Nicht! Nicht!..» Пошли тише. Немка развернула какой-то пакетик, что-то предлагает девочке, а та опять: «Nicht! Nicht!» Метнулся в сторону Суслин и обернулся. Твёрдыми шагами перешёл дорогу и пошёл навстречу Леночке и бонне… Всё ближе и ближе к ним. Всё сильнее и сильнее вырастает в нём желание подойти к Леночке и сказать, что у него накопилось в душе.
Поравнялся с ними, подошёл ближе. И сказал трепещущим, подавленным голосом:
— Леночка, здравствуй… Ведь я — папа твой!..
Взвизгнула девочка, и глаза её от испуга стали большие и неподвижные.
— O, mein Gott!.. — выкрикнула немка.
И обе они шарахнулись от него в сторону и перебежали на другую сторону дороги.
— Дети пугайт нельзя!.. Некорошо! — вскрикнула немка, заслоняя собою перепуганную Леночку, прячущуюся за бонну.
А он шёл за ними быстрее и быстрее, а они убегали от него.
И говорил он:
— Леночка! Леночка!.. Я — твой папа!.. Пойми же меня — я — твой папа!..
И бежали от него Леночка и бонна и убежали в ограду белой дачи…
И пошёл он в сторону, быстро, один…
* * *Пока шли садом до террасы, на которой за опущенными занавесками бледно горела при свете белой ночи лампа, — немка хохотала, смеялась и Леночка. Сумасшедший господин только напугал, и то несильно.
— Сумашешщий!.. Сумашешщий! — бормотала немка.
— А он нам и худо мог сделать? — задавалась вопросом девочка.
Но немка ничего не сказала.
На террасе за чайным столом сидел художник Свинцов, в чечунчовом пиджаке и с всклокоченными волосами на затылке облысевшей головы. Рядом с ним сидел дачный сосед, полковник в отставке Ермошин. Длиннополый тёмный сюртук со светлыми пуговицами и с поперечными погонами был на нём тщательно застёгнут. Распушив седеющие длинные усы, полковник курил папиросу в янтарном мундштуке и глубокомысленно смотрел на доску с расставленными на ней шахматами. Оба серьёзно играли в шахматы, а Наталья Дмитриевна, в белом капоте, хлопотала у самовара, заваривая чай.
— Мамочка!.. Мамочка!.. — громко выкрикнула Леночка.
— Тс!.. Тише, Леночка!.. Ты же знаешь — папа не велит шуметь, когда играют в шахматы…
— Лена, тише! — грузным голосом протянул отец.
— Мамочка, — шёпотом продолжала Леночка, — какой-то господин… прилично одетый… какой-то господин…
— O, mein Gott!.. Сумашешщий! — повторяла бонна.
— Какой-то приличный господин напугал нас посреди дороги…
— Лена, тише!.. — снова послышался окрик папы.
— Господи Боже мой!.. Леночка, говорят тебе, не кричи!.. Ну, что такое?.. Идём сюда…
Наталья Дмитриевна положила на плечи Леночки руки и увлекла её в полутёмную столовую с большим роялем в углу и с картинами на стенах.
— Мамочка, он подошёл к нам, расставил руки во всю дорогу да как крикнет мне: «Леночка, здравствуй!.. Я — твой папа!.. Леночка, я — твой папа!» Вот смешной господин!..
— Сумашешщий!.. Сумашешщий!.. — твердила бонна.
— Да кто он?..
— Господин, приличный… в шляпе, с тросточкой… Развернул руки и говорит: «Я — твой папа, Леночка!.. Я — твой папа!..» Правда, мама, смешной уличный папа?.. Папа мой играет с Александром Петровичем в шахматы, а там ходит какой-то уличный папа…
Лицо Натальи Дмитриевны точно разом опустилось и побледнело, брови сдвинулись, руки задрожали. Она слышала, что говорила ей бонна, разъясняя подробности происшествия, и не слышала голоса немки.
— Ну, будет, деточка!.. Будет!.. Идём чайку попьём… а то папа рассердится…
Разлила Наталья Дмитриевна по стаканам и чашкам чай, а бонна перенесла к тому концу стола, где Свинцов и полковник играли в шахматы. А Леночка, присмиревшая и задумавшаяся, сидела за столом и пила чай с печеньем. Посмотрела она в серьёзно-печальное лицо мамы, и ей почему-то вдруг стало невесело.
А сзади неё сидел толстый папа и Александр Петрович и играли в шахматы. Обдумывая ход, полковник пускал в угол губ струйки сизоватого табачного дыма и барабанил пальцами свободной руки по столу.
— А-а… Ха-ха!.. Мат! — вдруг выкрикнул Свинцов, передвинув ладью.
— А-а-а… Это неожиданно, — сказал полковник. — Ну, теперь дело проиграно, сдаюсь!..
Они оба ближе подсели к самовару, продолжая разговор о проигранной полковником партии. А Леночкина мама всё ещё смотрела печальными глазами куда-то в сторону, вслушивалась, о чём говорят, и как будто не слышала голосов мужа и гостя.
— Папочка! — вдруг выкрикнула Леночка. — А бывают уличные папы?
— Довольно, Леночка, довольно!.. Сиди и пей!.. — останавливала её мать.
— Уличные папы?.. Гм!.. Не знаю, не видал!.. — сказал, отпивая из стакана чай, художник.
— Уличные папы!.. Ха-ха-ха!.. — рассмеялся полковник. — Ну, и дочка же у вас растёт… Словечко-то какое удумала: «уличный папа»!..
— Ха-ха-ха!.. — рассмеялся художник. — Она у меня умница!..
Свинцов потянул к себе Леночку, сидевшую рядом с ним, погладил её по волосам и сказал:
— Умница моя, попей чайку да и бай-бай!..
И поцеловал девочку.
А Наталья Дмитриевна сидела задумавшаяся и пристально всматриваясь в своё отражение в хорошо начищенном самоваре… Как странно некрасиво отражалось её лицо в чисто вычищенной меди…
* * *Быстро прошло лето. Медленно тянулась осень. Сырая погода и скучные туманные дни навевали тоску на тех, кто любит солнце.
Суслин любил солнце, и ему было не по себе всю осень. Немного прихворнул он, простудившись на постройке дома, и слёг. Лежал в одиночестве и никого не хотел видеть… Звонили по телефону товарищи по работе, и он лениво брал в руки телефонную трубку и отвечал на деловые вопросы… Иногда справлялись о его здоровье, и тогда он лениво выслушивал заботливые вопросы и отвечал равнодушно… По вечерам лежал в постели с книгой и читал и не читал: так странно мелькали мимо него чужие мысли. Свои думы прорывались сквозь чужие мысли и бороли последние, отгоняли, рассеивали. Откладывал книгу в сторону и думал… А о чём? — Всё о том же… По ночам долго не мог заснуть и всё думал о том, когда можно будет встать с постели и уехать. Доктора рекомендуют ему заграничную поездку, и он хочет уехать от своих дум… Как это странно — уехать от своих дум!..
Накануне заграничного путешествия, после обеда, пошёл Суслин на Караванную к дому № 17.
День выдался ведренный с ярким солнцем, но с тусклым, холодным небом. Дул ветер с моря и разгонял обрывки туч, которые так долго, всю неделю занавешивали небо и прятали осеннее солнце.
Шёл Суслин по Караванной и думал о Леночке. И хотелось ему увидеть её сегодня, перед разлукой. Кто знает, когда он вернётся?
Теперь он уже с большей осторожностью проходил мимо дома № 17. Странная сцена на даче всё ещё волновала его, и ему было стыдно за свою мальчишескую выходку. И ему не хотелось, чтобы Леночка узнавала его на улице, а он часто бродит по Караванной, заходит и в ближайший сквер и часто издали любуется девочкой или с грустью в глазах следит за нею, смотрит, как она играет с большим мячом или сидит, или ходит около бонны, этой чужой и близкой ей женщины.