Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой - Изабелла Аллен 17 стр.

Сегодня солнце пригревало особенно сильно. Сосульки начали таять, а я занялась ревизией весеннего гардероба. Увы, к вечеру снова похолодало. Une hirondelle ne fait pas le printemps[96]. Ненавижу зиму, особенно в конце. До сих пор мне выпадало счастье жить в местах с более мягким климатом. В конце московской зимы начинаешь с удовольствием вспоминать о Касабланке (разве это не показательно?!). Вся моя нынешняя жизнь есть ожидание весны, а до нее еще так далеко…

Здесь совсем нет clochards[97]. Только сейчас это осознала и не стала делиться своим открытием с сестрой, чтобы она надо мной не смеялась. Здесь в самом деле нет clochards. Nicolas сказал, что за бродяжничество здесь сажают в тюрьму. Не за то, что натворил бродяга, а за то, что у него нет крыши над головой. Те, кто не работает (пенсионеры не в счет), тоже могут быть наказаны. Это называется «тунеядство». В то же время вокруг множество людей без каких-то регулярных занятий. Парадокс.

– У отца постоянно болела голова по поводу его капиталов, – сказала сестра, достав свою сберегательную книжку. – Бедный папа, он до утра просиживал в кабинете, прикидывая, куда что лучше вложить, чтобы больше получить. Советская власть избавила нас от этой головной боли. Спасибо ей за это. Биржа! От одного этого слова людей бросало в дрожь! Акции! Котировки! Понижение! Повышение! Одна суета пополам с расстройством. То ли дело сейчас. Я имею деньги на новую шубу и кое-какое обновление обстановки, и я счастлива. Биржевые котировки меня не интересуют! Жизнь прекрасна!

Чувствую, что сестра играет, даже немного переигрывает, но в глубине души согласна с ней.

Только сегодня узнала от сестры, что князь Андрей из фильма 15-го года про Наташу Ростову – это отец Норочки! Я потрясающе несведуща во многих вещах. Годы жизни вдали от родных пенат не могут не сказаться. И в «Королеве экрана» с Верой Юреневой играл тоже он.

– Вера? – усмехнулась сестра. – Она умерла недавно, в январе. Жила на Стромынке, летом в хорошую погоду гуляла в Сокольниках. Она написала довольно интересные записки, попроси у Норы, у нее они должны быть.

Непременно попрошу. Актерские мемуары – самое увлекательное чтение.

Ирина преподает, и, насколько я понимаю, ей нравится это дело. Сестра утверждает, что это у них семейное, ведь лучше педагога, чем П.Л., она никогда не видела. Подозреваю, что на столь высокой оценке не может не сказаться симпатия, но если сестра и преувеличивает, то не слишком. Когда она в хорошем настроении, то говорит: «У Ирины новый самородок», то есть среди учеников Ирины обнаружился очередной даровитый молодой человек. Если же настроение плохое, ворчит: «Честнее всего было бы сказать всем этим мальчикам и девочкам, что актерское искусство агонизирует. Все плоско, серо, искусственно. Лучше пусть идут в инженеры!»

– Окуневской дали десять лет за антисоветскую агитацию. Отсидела она шесть, – говорит сестра после того, как закончила телефонный разговор. – На самом же деле вина ее была в том, что она отказала Абакумову, министру госбезопасности, которого потом расстреляли. Мы с Татьяной снимались вместе в «Александре Пархоменко». Она играла любовницу батьки Махно. Я смотрела на нее и завидовала белой завистью. Такая молодая, красивая, голос очень приятный. Не то что я, тем более, что меня еще так похабно загримировали, что таперша моя вышла чучело чучелом. А потом, когда ее арестовали, думала иначе. Хорошо, думала, что я такое чучело. Так хоть есть шанс спокойно прожить жизнь.

– Чучело?! – возмущаюсь я. – Не прибедняйся!

– Ну и не принцесса! – возражает сестра. – С Татьяной или той же Яниной, которая играла Золушку, меня сравнивать нельзя… Эх, как же обидно, когда талантливые люди делают что-то спустя рукава!

Замечание относится к Надежде, режиссеру «Золушки». Сестра снялась у нее недавно в главной роли, но картина не имела успеха. Странно, сестра была там неподражаема в роли эксцентричной дамы, бабушки, помогающей своей внучке. Я смотрела эту картину дважды – одни раз с сестрой и другой раз с Nicolas. Оба раза осталась довольна. Nicolas, при всей его сдержанности, несколько раз смеялся, и другие зрители тоже смеялись. Девушка, игравшая внучку, играла хуже сестры, но она же только-только начала играть, разумеется, ей еще далеко до такой опытной актрисы. В чем тут дело? Наверное, в том, что фильм не имеет ничего общего с политикой. Если бы бабушка помогала внучке сажать кукурузу или изобретать новый станок, то отношение к картине было бы совсем другим. Сестра этого не оспаривает, но говорит, что ей надоело сниматься в «политической чепухе на постном масле». Впредь она намерена играть «настоящих людей, а не плакатные образы».

Что за напасть такая – здешние портные! Что за наказание! Я шила у лучшей из лучших, которую в один голос рекомендовали и сестра, и Ниночка, и Елочка. Они оказались правы только в одном – портниха шьет быстро и всего с одной примеркой. Но при этом она беззастенчиво ворует материал, изощряясь в кройке до такой степени, что почти нечего прихватывать швами. Я говорю не о «запасе», оставляемом на случай внезапной полноты (это распространенная здешняя практика), а о том, что оба моих платья беззастенчиво ползут по швам! Договорились, что она вернет мне деньги, уплаченные за работу, и компенсирует стоимость материи, а платья заберет себе. Настроение испорчено. Я так выбирала материал, так ждала этих платьев, и к тому же на завтра у нас запланирован поход в центральный кинотеатр на премьеру картины, в которой снялся сын Нины Антоновны. Сестра утешает меня, но делает это в своей обычной манере. «Люди придут смотреть не на тебя, Белла, – говорит она. – Они придут смотреть картину, и в зале будет темно. Ты можешь явиться в халате, и этого никто не заметит, а если и заметит, то решит, что это новое хранцузское платье». От подобного «утешения» мне становится еще хуже.

«Девять дней одного года» – поразительная картина. Не могу сказать, что она мне понравилась, но она меня поразила. Ничего подобного раньше мне видеть не доводилось. Не совсем поняла, почему нельзя было надеть какие-нибудь скафандры, чтобы защититься от радиации, но суть самой драмы уловила превосходно. Михаил Ильич еще раз подтвердил свое право называться maître[98]. Сын Н.А. играл замечательно, его друг-соперник тоже был очень хорош. Прекрасно выступила Ада. Как ей удалось выразить одним взглядом всю эту gamme des sentiments[99] – страх, боль, переживание, волнение, любовь, недоумение, все-все. Она сыграла тот эпизод, который украшает картину, словно драгоценный камень. Актриса, игравшая Лелю, тоже была хороша. Сестра шепнула мне, что она родственница тех самых промышленников Морозовых, вспоминая которых, наш отец всегда добавлял к именам «эйзл»,[100] где-то когда-то, должно быть, его интересы пересеклись с их интересами, и результат был не из лучших. Единственным, кто мне совсем не понравился, был лысый ученый, чью жену сыграла Ада. На мой взгляд, здесь надо было играть драму, а не балаган. Впрочем, все великие ученые немного чудаки. Не знаю… Многого я не поняла, но мне не было скучно, а это самое главное, чтобы картина или книга не были скучными. Н.А. может гордиться своим сыном. Жалею, очень жалею, что Михаил Ильич не пригласил в эту картину сестру. Она бы могла сыграть и тот эпизод, что достался Аде, и врача (это было бы бесподобно – дуэт чудака-ученого и сестры), а лучше всего, на мой взгляд, было бы дать главному герою вместо отца тетю, суматошную, добрую, которая и переживает за племянника и одновременно гордится им. Как бы сестра сыграла эту роль! Я поделилась с ней своими планами, и оказалось, что она тоже думала о том же, но выводы сделала другие.

– Тетя нужна! – сказала она. – Без тети картина проигрывает, и проигрывает сильно. Но тетя нужна не Гусеву, а Леле. Она ее воспитала, заменила ей мать, сильно переживает за нее. Ей нравится тот, другой, но она понимает, что вместе с ним племянница не будет счастлива, хоть и станет кататься, как сыр в масле. Но ведь иногда «сыр в масле» важнее счастья, думает она. Тетя могла бы даже затеять какую-нибудь интригу. Пусть картина получилась бы на три-четыре минуты длиннее, но она была бы богаче! Но чему не бывать, тому не бывать. Чувствую, что Михаил Ильич больше не собирается меня снимать.

Я удивилась и спросила почему. Насколько мне известно, сестра никогда с ним не ссорилась. Сестра объяснила так:

– Когда у всех евреев Советского Союза были неприятности, были они и у Михаила Ильича. А я не знала, что у него какие-то особенные неприятности, и не поспешила выразить ему сочувствие. Я же не Орлова, чтобы знать все про всех еще до того, как это произойдет! А он решил, что я его сторонюсь, и стал сдержаннее относиться ко мне, холоднее. Здравствуйте, Фаиночка, как дела, до свидания… Я сначала удивлялась, понять ничего не могла, а потом мне передали слова Лены, жены Михаила Ильича. Мол, когда все хорошо, друзей полон дом, а как что не так, то никого. Ничего, другим актрисам тоже надо дать возможность сняться у Ромма. Ромм – не Пырьев и не Александров. Ромм – это Ромм!

У Нюры какие-то срочные дела, а завтра – праздник, и у нас будут гости. Подбадривая себя фразой, fais ce que tu dois, advienne que pourra[101], я сделала уборку и варю бульон. Если Нюры не будет и завтра, то приготовлю гуся с черносливом, это блюдо получится вкусным даже у меня. Гуся сестре подарил кто-то из театра, гусь домашний, жирный, настоящий гусь, еле в холодильнике уместился.

Сева пришел нас поздравить не один, а с другом Юликом. Юлик – врач, он значительно старше Севы, даже немного удивительно, что у них есть общие интересы. Скорее всего, их объединяет искусство, потому что Юлик пишет рассказы из жизни врачей и даже собирается написать пьесу. Я думала, что сестра станет обсуждать с ним это, но она отреагировала сдержанно: «Пьесу? Вот как! Это хорошо, хорошо…» Юлик немного смутился. Гораздо больше сестра интересовалась тем, в какой больнице работает Юлик и какие операции он делает (Юлик хирург). Сестра, как и я, немного побаивается врачей и предпочитает иметь дело со знакомыми. Я бы никогда не смогла бы работать хирургом!

– А как тебе такая ситуация, – когда жена номер два пишет донос в НКВД на жену номер один? – спросила сестра. – Заметь, не наоборот, что было бы логичнее, брошенная мстит счастливой сопернице, а наоборот. Причем они работают в одном и том же театре и их общий муж в это время увлечен другой женщиной. Общее горе, общая потеря должны объединять их, разве не так? Правильнее всего было бы написать донос на жену номер три. Зачем портить жизнь той, которая давно уже не на что не претендует…

Сестра не называет имен, но я догадываюсь, о ком идет речь. Первая жена – это И., вторая – В., третья – Г., а муж это З. Уточнять не хочу, если сестра хочет называть имена, то она их называет, если не хочет, то незачем и спрашивать, все равно не скажет. Да и какое значение имеют имена? Чем дольше я живу, тем чаще убеждаюсь, что имена никакого значения не имеют. Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный. Пушкин был прав, comme toujours[102].

– Донос? – переспрашиваю я. – Зачем?

– Затем, что у человека такой характер, – отвечает сестра, вопрос был риторическим. – Затем, что человек не может вынести, когда другому хорошо или не так плохо, как ей. Затем, что она любит ссылаться на свою тяжелую жизнь, репрессированных родственников, особые обстоятельства. А я так скажу – обстоятельства не делают человека. Человека делает он сам. Разве у меня не было обстоятельств? Да сколько угодно! Но я за всю свою жизнь не написала ни одного доноса!

Мне хочется задать еще два вопроса. Хочется узнать, откуда стало известно о доносе (ведь это же секрет) и как после такого между двумя людьми могут сохраняться какие-то отношения, они же ведь сохраняются, насколько я понимаю. Но я колеблюсь, а тем временем звонит телефон. Ну и пусть. Не самая приятная тема для обсуждения.

Возле подъезда со мной заговорила новая соседка. Ей около пятидесяти лет, на каждом пальце по кольцу, на некоторых – по два. Чересчур яркая помада, неприятный, с подвизгом, голос.

– Это вы сестра актрисы Раневской? Похожи, похожи! Я как вас увидела, так сразу же поняла, что это вы. Вы простите, что я к вам так запросто, но мы же соседи, а соседям лишние церемонии ни к чему…

Сестра бы ей ответила своим излюбленным: «церемонии, милочка, никогда не бывают лишними», но у меня не хватило духу, поэтому я стояла и слушала.

– Ваша сестра – прекрасная актриса! Замечательная! Бесподобная! Удивляюсь, как она, с ее дарованием, могла сняться в «Подкидыше»! Это же все равно что разменять свой талант на медные копейки, на гроши! «Муля, не нервируй меня!» – это же вульгарщина…

Il est aise de reprendre et diffcile de faire mieux[103]. Минут через десять я пробормотала «Прошу прощения» и вошла в подъезд. Боюсь представить, что будет, если эта дама скажет нечто подобное сестре. Светлана сказала мне, что новые соседи – какие-то дипломатические чиновники, он attaché[104], а она переводчица. На переводчицу новая соседка совершенно не похожа. Вот Рита Яковлевна, переводчица, с которой я познакомилась у Норочки, похожа – она интеллигентна du bout des doigts[105]. Переводчикам приходится много читать, если не по работе, то, во всяком случае, во время изучения языков и овладения искусством перевода, а начитанный человек не может быть столь вульгарным. И она еще осмеливается называть «вульгарщиной» одну из лучших ролей сестры! Она не на переводчицу похожа, а на Енту из Хелма![106]

Пурим. Грустный Пурим. Меланхолия, тоска по детству, тоска по родителям. Пурим вдовы и старой девы. Надо взять за правило непременно приглашать гостей в праздники. Праздник вдвоем – это так тоскливо! Остается одно – напиться, исполняя заповедь[107].

Моя сестра – кремень! Моя сестра – великая молчальница! Столько времени вынашивать мысль, думать, сомневаться и не поделиться ни с кем! Ни со мной, ни с Ниной! Даже намеком!

– Надо уходить! – сказала она, имея в виду свой уход из театра. – Ирина зовет меня к Завадскому. Завадский не самый любимый мой режиссер, но я его очень давно знаю. При всех своих недостатках, он человек безусловно талантливый, хотя я иногда и отказываю ему в этом. Но ты же знаешь, что я люблю… преувеличить. С Завадским мы сработаемся, это уже проверено на опыте. И театр Моссовета мне как родной. Вдобавок там Ирина. Знаешь, что бы там я иногда ни говорила, она мне как дочь. Я ее и люблю, и уважаю…

В спокойном настроении моя сестра – настоящая. Мудрая, добрая, справедливая. Такую ее люблю безмерно, и за то, что она бывает такой, за то, что она на самом деле такая, могу все ей простить.

– Так за чем же дело стало? Уходи к Завадскому, – говорю я.

– Есть одно препятствие, – сестра делает паузу, раздумывая, говорить или нет, и все же решается. – Меня тянет в другой театр. В театр Сатиры. Мне кажется, что именно там мое настоящее место…

Про театр Сатиры я слышала, но не одного спектакля там не смотрела. Оказывается, что у сестры там есть приятельница, Татьяна, та самая, что когда-то рассказывала мне про попугая. Татьяна тоже считает, что сестра придется в ее театре «ко двору», и обсуждала это с главным режиссером. Тот обещал подумать, и вот уже почти год думает, не говоря ни «да», ни «нет». Подобное «подвешенное», как выразилась сестра, состояние изрядно ее нервирует. Она тянет с уходом из своего теперешнего театра, несмотря на то, что там ей все «обрыдло до печенок с потрохами». Я понимаю – вдруг сразу же после перехода в театр Моссовета ее пригласят в театр Сатиры? Сестра тогда попадет в крайне двусмысленное положение, окажется между Сциллой и Харибдой. Отказываться будет неудобно – сама же изъявила желание. Принимать приглашение, значит обидеть Ирину и Завадского, получится, что переход к ним в театр был всего лишь un acte de grand désespoir[108]. Они могут почувствовать себя оскорбленными даже в том случае, если узнают, что сестра вела переговоры о переходе в другой театр. О, эта театральная дипломатия столь же сложна, что и дипломатия настоящая! И последствия могут быть самыми что ни на есть фатальными. Обиды здесь не забываются.

– А нельзя ли напомнить о себе? Поторопить с принятием решения? – я сама понимаю, что, наверное, так делать не стоит, но все же спрашиваю.

– Мне не к лицу так суетиться, – отвечает сестра. – Не девочка. Да и у режиссеров не стоит создавать впечатления, что на их театре белый свет клином сошелся. Скорее всего, он сам еще до конца не определился. Не исключаю, впрочем, что он не хочет обижать нас с Танюшей отказом, вот и тянет резину. Подожду еще месяц-другой, и если уж ничего не получится с Сатирой, то уйду в Моссовет.

Надо бы мне побывать в театре Сатиры и, желательно, без сестры, поскольку ее приход может быть истолкован как попытка напомнить о себе (maladroit)[109]. Лучше приглашу с собой Нину. Вдвоем смотреть спектакль лучше, чем в одиночестве. Будет с кем обсудить увиденное и от кого получить разъяснения, если они мне понадобятся.

Во время спектакля зрители вели себя не самым лучшим образом – переговаривались, кто-то даже выкрикивал реплики. «Колхозники приходили! – сердится сестра. – Ощущение было такое, как будто я метала бисер со сцены». Кас махт а клугн цум нар[110]– одна придирка следует за другой. И чай я завариваю не так, как нужно, и масло не озаботилась достать загодя, чтобы его удобнее мазать на хлеб, и вообще я дура (это слово в мой адрес было сегодня сказано четыре или пять раз). Терплю.

Nicolas сегодня сказал мне, что в последнее время я часто ему снюсь. Я кокетливо уточнила, не делаю ли я чего-нибудь неприличного в его снах, он пошутил в ответ, я подхватила и продолжила, в конце концов мы перешагнули все допустимые пределы, а затем он вдруг посерьезнел и сказал, что двух встреч в неделю ему мало, он хочет, чтобы мы были вместе. Меня это заявление и озадачило, и порадовало. Порадовало, потому что больше чем за год я не надоела Nicolas, а озадачило, потому что я не хочу ничего менять. Уклад моей жизни в очередной раз сложился наново, я к нему привыкла, пусть все так и останется. Nicolas порой бывает на удивление наивен. Какой-то домишко на окраине Москвы, который принадлежит его знакомому, почти полное отсутствие удобств и пр. Я там просто не смогу жить, да и он не сможет, только хорохорится. С его-то ревматизмом и жить в доме без отопления? Настоящий ребенок! Как можно быть таким непрактичным? Сослалась на то, что не могу оставить сестру, которая нуждается в том, чтобы я была рядом. Nicolas попытался было возражать, что у сестры есть прислуга и вообще ее быт устроен наилучшим образом, но я ответила, что это потребность духовного порядка, сестре нужно, чтобы рядом с ней был близкий ей человек. Кажется, Nicolas не сильно расстроился, видимо ожидал чего-то в подобном роде. Сказал, что в таком случае устроит в доме приятеля мастерскую. У себя дома ему работать не очень удобно, потому что тесно и домашние время от времени что-то портят – разбивают нечаянно или могут смазать только что нанесенную краску, или что-то еще.