Примеру Овчинниковой уже последовали десятки тысяч людей. Вот письмо младшего лейтенанта Руднева. Его семья в Донбассе на оккупированной немцами территории. Руднев не знает, живы ли его дети, но он предлагает высылать свой аттестат — 200 рублей тем, кто будет содержать усыновленного им мальчика. Он пишет: «Если мои выживут, мальчишка найдет себе в моей жене хорошую мать. Если они погибли, я сам его воспитаю».
Я встретил девятнадцатилетнюю Мартынову. Она ждет ребенка. Ее муж на фронте. Она пришла, просит, чтобы ей дали сиротку: «Когда муж вернется с войны, он найдет двух детей…»
Из Дербента, из далекого Дагестана прачка Чинарова просит дать ей ребенка. Она согласна приехать за ним. Таких писем ежедневно сотни изо всех углов России.
На фронте молодой боец спросил меня: «Как усыновить сироту?» Это большое народное движение. Оно еще раз показывает, до чего сплотилась, срослась наша страна. Нелегко теперь живется людям, тесно в городах, приходится от многого отказываться, но для ребенка, для чужого, нет, для своего — советского — всегда найдется и кусок хлеба, и крыша, и материнская ласка.
16 марта 1942 года (О Кнуте Гамсуне)
Все знали и любили романы писателя Кнута Гамсуна. В старости этот большой писатель стал мелким политиком. Он предал Викторию ради Квислинга и отрекся от Пана ради Вотана.
Гамсун ненавидит Советский Союз. Чтобы очернить нашу страну, он готов даже возвеличить царскую Россию. Он пишет: «В старой России люди веселились. Жизнь можно было назвать тихой поэтической мечтой». Я перечел книгу «В сказочной стране» — это описание поездки на Кавказ через Москву. Книга для прежнего Гамсуна плохая: в ней много нелепостей, и говорит она скорее об авторе, нежели о стране.
Есть в этой книге следующая сценка: «Офицер делает рукой повелительный жест — стой! И мужики останавливаются. Очевидно, он — их хозяин. Может быть, ему принадлежит эта деревня?.. Когда однажды в Петербурге грозная толпа преследовала на улицах Николая Первого, он зычно крикнул: «На колени!» — и толпа опустилась на колени». (Так невежественный турист Гамсун описывал 14 декабря 1825 года.) Засим Гамсун предается апологии рабства:
«Наполеона слушались с восторгом. Слушаться — это наслаждение. И русский народ еще на это способен».
Гамсуну пришлось удовлетвориться эрзац-Наполеоном. Перед немецким наместником он почувствовал «наслаждение», и в восемьдесят два года он старательно стал на колени. Он возмущен Россией: почему советский народ не останавливается, когда немецкий ефрейтор кричит ему «стой»?
Гамсун прославляет «новый порядок», то есть подчинение всего мира Германии. Он называет англичан «трусливым и ленивым народом», а Соединенные Штаты — «страной блефа». Писателя Гамсуна больше нет, перед нами плагиатор Геббельса.
Борьба с суровой природой сделала норвежцев мужественными. Люди там живут отъединенно, может быть, поэтому они привыкли уважать человека и ценить дружбу. Оккупанты не нашли в Норвегии угодливых людей, развращенных легкой жизнью и готовых к любому «сотрудничеству». Имя Квислинга окружено презрением. И вот старый писатель, обязанный славой родине, ее красоте, ее нравам, ее людям, перебежал к врагам своего народа.
Незачем рассказывать о судьбе Норвегии под пятой оккупантов. Я знавал эту прекрасную страну в годы ее счастья. Теперь — голодный паек, тюрьмы, до войны пустовавшие, набиты патриотами, расстрелы. Я провел чудные дни на Лофотенских островах. Теперь, встречая это название в газете, я испытываю боль: я понимаю, что значит борьба лофотенских рыбаков за человеческое достоинство. Я знаю о подвигах партизан Ларсена.
Всемирно известный писатель и скромный норвежец Ларсен пошли по разным дорогам. Один предпочел верности измену и родине — похвалы Геббельса. Другой выбрал тернистый путь борьбы и подвига.
Когда босяк из «особого квартала» Марселя записывается в легион Дорио, над его решением не приходится ломать голову, можно предоставить слово винтовке. Но как знаменитый писатель дошел до апологии разбоя, до восхваления палачей, до предательства? Ответ мы находим в духовной биографии Гамсуна. Я оставляю сейчас в стороне и восторг перед Николаем Первым, и культ коленопреклонения, столь неожиданный на устах «бунтаря». Я подчеркиваю другое: Гамсун ненавидел прогресс, и Гитлер представился ему почти мифическим жандармом, способным остановить ход истории.
Конечно, далеко от давних размышлений туриста Гамсуна до виселиц в русских городах. Но старый писатель признал в эсэсовцах своих преемников. Что такое для Гамсуна фашизм? Это прежде всего бунт против прогресса, утверждение темной стихии вместо разума, объединение людей, не имеющих подлинных традиций, всех, кого мы вправе назвать беспризорниками истории.
Что взяли наци от прошлого? Несколько суеверий, цилиндр палача да орудья нюрнбергских пыток. Фашисты не только убивают писателей, они уничтожают старые книги. Все помнят берлинские костры. В Париже гитлеровцы включили в «список Отто» 2000 обреченных произведений. Они повалили памятник Шопену в Кракове, в Париже они хотят снести памятники Вольтеру и Руссо, они осквернили могилу Толстого. Это не случайные выходки разнузданной солдатни, это система. В одной Франции гитлеровцы уничтожили 300 памятников старины. У нас они разрушили город-музей Новгород, монастырь в Истре, собор в Можайске, музеи Чайковского и Чехова.
Чем объяснить обдуманный вандализм? Людям, которые ненавидят будущее человечества, ненавистно и его прошлое.
Фашизм выступил с отрицанием XIX века. Завсегдатаи берлинских пивнушек называли его «веком заблуждений». Но и дальше им не на что оглянуться. XVIII век для фашистов тоже заблуждение — ведь это век энциклопедистов и французской революции. В XVII веке их смущает работа гуманистов. Иногда можно услышать, что фашизм «воскресил средневековье». Неправильное утверждение, обидное для наших предков. Люди средневековья многого не знали, но они хотели знать. Эпические поэмы, готические соборы были энциклопедией эпохи, ее жаждой приблизиться к познанию мира. А фашизм — отказ от познания, он — вне истории.
Мировоззрение Уэллса не схоже с мировоззрением советского писателя. Различны пути католического мыслителя Маритена и Эйнштейна. Физик Ланжевен и Хемингуэй живут в разных мирах. Но все они не мыслят развития человечества вне культурных традиций. Никто теперь не станет преуменьшать значение русской революции. Мы влюблены в будущее. Именно поэтому мы не отрекаемся от прошлого. Эллада, Возрождение, век просветителей — кто не пил из этих ключей? Здесь то, что нас объединяет с Уэллсом, с Эйнштейном, с Ланжевеном, с Маритеном, с Хемингуэем, со всем мыслящим человечеством. Большое требует продолжения. Нельзя, поняв величье прошлого, отказаться от творчества и движения.
Фашизм недаром проклинает интеллигенцию. Годы, когда наци одерживали свои легкие победы, историк назовет затемнением Европы. Фашисты боятся представителей мысли, на лицах которых можно различить свет, будь то рождение мысли или фосфорический отсвет прошлого. Фашизм ни на один час не опирался на подлинную интеллигенцию. Он был мятежом подонков, неудачников, полуграмотных всезнаек, интеллектуальных босяков.
Страшна судьба писателей старшего поколения, вошедших в литературу одновременно с Гамсуном или на десяток лет позже. Томас Манн и Генрих Манн в изгнании. Стефан Цвейг покончил жизнь самоубийством. В доме Ромена Роллана стоят немецкие фельдфебели. Поэт Мачадо умер на границе, уходя от фашистских оккупантов. Унамуно перед смертью проклял фашизм. Могилы мертвых, вынужденное молчание живых — вот ответ Гамсуну. Он предал не только родину, но предал и слово.
Можно было бы напомнить о судьбе композиторов и врачей, о мучениях старого прославленного художника Марке или знаменитого физика Перрена в оккупированной Франции. Но как уместить на телеграфных бланках мартиролог европейской мысли?
Германия захватила свыше десяти государств, она нашла в них только одного знаменитого апологета — Гамсуна. Мы не станем отрицать его литературного таланта. Мы не сожжем его романов. Но писателя Гамсуна уже нет. А профашистские статейки?.. Скажем прямо — Геббельс и тот пишет их лучше. Фашизм не спасут ни тысячи танков, ни седины бывшего писателя.
Отступничество Гамсуна еще теснее сплотит прогрессивную интеллигенцию. Мы понимаем, с каким чувством следят интеллигенты двух полушарий за борьбой России против фашистского войска. На русских полях мы отстаиваем культурные ценности, память человечества и его творческие силы. Прогресс — это бег с эстафетой. Нелегкий бег — история знала и нашествие вандалов, и костры инквизиции, и изуверство властителей на час. Но всякий раз новое поколение принимало эстафету из окровавленных рук людей мысли и света. Под огнем мы отбиваем великое нашествие тьмы. Мы многое потеряем в этой борьбе, но мы сохраним для нового счастливого поколения мысль, свет, совесть человечества.
6 апреля 1942 года
Большой город — это лес. В нем все водится. В нем можно заблудиться. Я знал Москву тихой и сонной. Москву моего детства, с конками, с бубенчиками троек, с мечтательными студентами в пивных, которые цитировали Ибсена и Метерлинка. Я знал Москву первых лет революции, романтическую и нищую. Люди шли по мостовой, тащили за собой салазки. Не было трамваев, не было дров, не было хлеба. А над снежными сугробами горело из ярких электрических лампочек три слова: «Дети — цветы жизни». Я знал Москву стройки, когда дома передвигались, когда весь город пахнул штукатуркой, когда путешествовали улицы — придешь через неделю и не узнаешь площади, где прожил годы. Теперь я живу в суровой военной Москве.
Враг был рядом. Мы все об этом помним. А на окраинах города еще сохранились баррикады и рвы. По мостовой еще шагают патрули. Враг еще в 170 километрах от столицы. Но большой город — это большой город, в нем водится все, и вчера в книжном магазине на Кузнецком мосту я видел чудака, который улыбался, как победитель: он нашел первое французское издание романа Бальзака «Беатриса».
Солнце припекает, и москвичи отогреваются после суровой зимы. В центре города уже сухо. Дети играют в скверах. В зоологическом парке резвятся молоденькие медвежата. Любовно смотрят москвичи на проходящих по улицам бойцов — весна, русская весна не может стать весной Гитлера… В каждой семье утром ждут почтальона. В каждой семье теперь есть новое божество — то доброе, то злое — диск хриплого репродуктора. В каждой семье часть жизни там, на западе, часть жизни, да и вся жизнь. Москва спокойна, но за этим спокойствием скрыты гнев, надежда, тревога за близких, высокий накал самопожертвования.
Каждую ночь я еду по пустым улицам из редакции домой. Комендантские патрули останавливают редких прохожих. Затемненный город загадочен, и напряженно шофер всматривается в тьму. А в небе россыпь звезд… Иногда небо оживает: в нем огни разрывов, сигнальные ракеты. В домах звенят стекла от рева зениток. Люди просыпаются и поворачиваются на другой бок. В Москве обстреляны даже воробьи. Вот только грачи волнуются: они недавно прилетели, они не пережили московской осени, им «юнкерсы» внове. А москвичи привыкли: у меня есть приятель Ваня, ему в июле исполнится один год, но он уже пережил добрую сотню воздушных тревог.
Несколько дней тому назад в Колонном зале исполняли Седьмую симфонию Шостаковича. Зал, потрясенный, слушал патетический финал. А на улице выли сирены. Их вой не проник в зал. Публике объявили о тревоге, когда концерт кончился, и люди не торопились в убежища, они стояли, приветствуя Шостаковича, — они еще были во власти звуков.
Позавчера была необычная ночь: по темным улицам шли женщины с куличами. Разрешено было ходить всю ночь: в церквах служили пасхальную всенощную. Было много верующих. Я с трудом проник в старую церковь. После ночной темноты свечи казались нестерпимо яркими, а певчие пели: «И смертью смерть поправ…»
Большие заводы еще осенью уехали из Москвы. Но война диковинное хозяйство. Чего только не требует фронт. И москвичи работают день и ночь. Еще не рассвело, а уже выходят первые трамваи. Метро везет рабочих к станкам, а ночная смена возвращается домой. Многие спят на заводах. Один инженер рассказал, что с 22 июня он забыл про жизнь — некогда даже прочитать газету. «Отдохну потом», — говорит он. Москва смотрит на запад.
Большой город — лес. В цветочном магазине на Петровке продают первые весенние цветы — цикламены. А в птичьем магазине получена первая партия певчих птиц. Окна магазинов забиты щитами. Вокруг мешки с песком. А в магазине девушка покупает вазу для цветов.
В огромный госпиталь приехали актеры. На певицу надевают больничный халат. Она улыбается: она привыкла переодеваться. Пять минут спустя она поет арию из «Лакмэ». Врач вздыхает: ему не удастся дослушать — привезли новую партию раненых.
Очередь: донорки. Кто не отдаст своей крови раненому бойцу!
Очередь: вечерняя газета. С жадностью раскрывают листы. Сводка: «Не произошло ничего существенного». За этими сухими словами — ожесточенные бои, атаки и контратаки, тысячи подвигов.
Сурово живет Москва. Лишения ее не пугают. Этот город много пережил на своем веку. В его плане нет архитектурной стройности. В его облике нет единства эпохи. Город горел, город менялся. Город казался сумбурным, путаным, пестрым.
Но Москва всегда славилась своим большим сердцем, щедростью, умением пережить любое горе. Что значат все лишения перед тоской ноября?..
На концерте Шостаковича я видел людей приподнятых, скажу точнее — торжественных. Редко когда искусство так сливалось с жизнью каждого. А это настоящее искусство, очищенное от злободневности, от иллюстративности. Есть в первой части невыносимая мелодия — пошлая, замысловатая и, однако же, убогая. Она врывается в мир разнородных звуков вместе с дробью барабана, растет, захватывает все — так что у слушателей захватывает дух — и потом гибнет, побежденная иной гармонией. На глазах у фронтовиков были слезы. А маленький кудесник Шостакович растерянно оглядывался, точно он сам не понимал, из каких темнот военной ночи он высек свои звуки.
В соседнем зале помещается выставка «В защиту детей». Нестерпимо глядеть на фотографии изуродованных детей. Здесь Дантов ад, его последнее кольцо. Потом вдруг выходишь на свет божий, — это заговорила Овчинникова, московская работница, сердечная женщина, которая взяла девочку-сироту (ее родители были убиты немцами в подмосковном селе). Овчинникова рассказывает, как маленькая Надя постепенно забывает о пережитом. Детям дано забывать. Это великое счастье.
А Москва — не ребенок. Москва — старый город. Москва все помнит. Каждый раз становится больно, когда проходишь мимо старого университета, искалеченного немцами. Я бывал в этих аудиториях давно — тридцать лет тому назад…
В редакции газеты три девушки расшифровывают телеграммы военных корреспондентов: Крым, Донбасс, Мурманск. «Уничтожен батальон противника… Нанесены большие потери». Поэт Симонов — военный корреспондент. Он только что вернулся с фронта. Он побывал зимой и в Мурманске, и в Керчи, плавал на подводной лодке к берегам Румынии, обморозил лицо в самолете. Он читает мне стихи о маленькой девочке, которую вынесли из горящего дома два кавалериста. Это стихи о том, как через двадцать лет в глазах женщины скажется испуг, отсвет пожара, тень войны, и она сама не поймет, почему она загрустила. Она ведь все позабыла — детям дано забывать.
А Москва — не ребенок. Москва — не притворщица. Издавна говорят: «Москва слезам не верит». Москва верит только делу — суровому делу. Москва верит своим защитникам.
В большой типографии наборщики набирают новые книги. Скоро выйдут новые издания Стендаля и Киплинга, Чосера и Мопассана, Гейне и Гашека, Колдуэлла и Уэллса, Брехта и Ромена Роллана. Тиражи по 50, по 100 тысяч — люди читают, и в подсумке красноармейца часто можно увидеть томик стихов. А больше всего читает Москва «Войну и мир». Новое издание (сто тысяч) разошлось за три дня. Каждый хочет оглянуться назад, чтобы понять себя и чтобы увидеть будущее.
Часы на кремлевской башне вызванивают четверти. Сейчас глубокая ночь. Далеко где-то пролаяли зенитки, и снова тихо. Как весит время в ночи войны! Кажется, оно из железа: каждая минута гнет спину. Но вот новая сводка: «Трофеи Западного фронта». Шесть часов утра. «Освобождено 132 населенных пункта». Весеннее солнце. Москва просыпается и жадно слушает бесстрастный голос диктора.
Бойцам Брянского фронта
Гитлер с января месяца говорит о весне. Он хочет утешить немецкий народ. Он объясняет немцам, будто зимой германскую армию били не русские люди, а русские морозы. Может быть, гретхен в Берлине и верят вралю фюреру. Но фрицы на фронте хорошо знают, кто именно их бил. Из Ливен их выгнали не морозы. Из Ельца их выгнали не холода. Фрицев била Красная Армия. Наши бойцы их выгнали из теплых городов в снежные поля. Тогда-то Гитлер заговорил о весне.
Весна придет. Но русская весна не будет весной Гитлера. Мы покажем фрицам, что они умеют удирать и весной. В брянских лесах и зимой жили партизаны. Весной партизанам будет привольней. И новой жизнью заживут брянские леса. Фриц не любит леса. У них в Германии три дерева растут, и фрицы говорят: «Какой дремучий лес». До войны фриц стоял за прилавком или сидел в конторе. Он боится леса: в лесу легко заблудиться. В лесу водятся партизаны. В лесу фриц будет дрожать и весной.
Скоро мы увидим брянские леса. Незачем там ходить фрицам. Пора и честь знать. На крутом берегу стоит древний русский город Брянск: он ждет русскую армию.
Немецкий генерал Гудериан помнит, как его побили под Брянском. Ехали немцы в танках, а пришлось им убегать пешком. Это был первый урок Гудериану. Теперь Гудериан стал ученым — у него на лбу написано: Елец, Тула, Ливны. Вряд ли Гудериан радуется весне. Он знает, что танками теперь русских не запугаешь. Есть у нас свои танки — получше немецких. Есть у нас хорошие противотанковые пушки. Есть у нас и смельчаки. Такой выйдет, и танку конец. Карл Генке, гудериановский танкист, в письме своей Гретхен жалуется: «Подумать — сколько немецкого труда было положено, чтобы сделать танк, сколько немецких семейств ради этого танка отказывались от куска хлеба, и вот выходит какой-то русский дикарь с бутылкой, да, да, простой бутылкой он уничтожает громадину…» Вот до чего разобиделся немец! Ну, ничего, обидим и других. Довольно они катались в танках! Пускай потаскают своих мертвецов пешком!