Точно таким же образом, в обход соглашений ВТО, Евросоюз требует равной экспортной пошлины для нефти Западной Сибири, поставляемой в его страны, и нефти Восточной Сибири, поставляемой в Китай. Правила ВТО не распространяются на торговлю биржевыми товарами, в частности, на нефть, но якобы цивилизованным европейцам глубоко безразличны их собственные законы и правила, когда речь идет об их интересах. В данном случае – о конкуренции с Китаем за российскую нефть.
Их активность объясняется еще и тем, что никаких значимых продвижений вперед в деле либерализации мировой торговли не удается достигнуть аж с 1999 года.
ВТО буксует уже более одиннадцати лет. США рассматривают возможность введения против Китая протекционистского барьера – он-де не хочет укреплять юань теми темпами, которые от него требуют США. Сама возможность таких действий разрушает всю идеологию ВТО.
Кроме того, эту идеологию объективно разрушает экономическая депрессия. В ее условиях приходится защищать своего производителя. Основной конкурент для США – Китай, и американцы пытаются отгородить от него своих производителей, не понимая, что тем самым они подрывают не один Китай, но с ним и всю мировую экономику, а через мировую экономику и самих себя.
Если они действительно когда-нибудь введут санкции против Китая на основании того, что Китай не хочет ревальвировать юань, уничтожая себя, – ВТО превратится в бессвязный набор благих пожеланий, в бездарную братскую могилу. И мы, вступая в ВТО, окажемся в роли тех счастливчиков, которые ухватили последний билет на «Титаник».
Поэтому Запад спешит, стараясь всучить России этот билет до того момента, когда судьба «Титаника» станет очевидной.
Принципиально важно, что ожидания немедленного апокалипсиса в связи с ВТО необоснованны. Прямо сейчас присоединение России к ВТО не обернется для нашего населения никакими принципиальными изменениями, кроме резкого сокращения финансовой поддержки сельского хозяйства.
Сейчас экономика России стоит раскрытая настежь. Наши внутренние рынки, за редчайшим исключением, не защищены. И наша проблема не столько во внешней конкуренции, сколько во внутреннем монополизме и внутренней коррупции.
Вступим мы в ВТО завтра или нет, послезавтра для дорогих россиян не изменится ничего.
Но после-послезавтра, когда модернизация начнется не по-хорошему, так по-плохому, когда мы начнем восстанавливать свою страну, возвращаясь от либеральных реформ к нормальности, – одним международным скандалом будет больше. Потому что нам придется отменять договоренности по ВТО. Если не придется, значит, вместо цивилизованных мер защиты рынка мы получим девальвацию, не обоснованную ни с какой другой точки зрения, и дополнительную коррупцию, которая ударит не только по нашим карманам, но и по душам тоже.
Думая об экономической политике, нельзя забывать, что ВТО – всего лишь инструмент, которым транснациональные корпорации взламывали и обеспечивали для себя внешние рынки. Сейчас, в условиях экономической депрессии, действительно наступает эпоха протекционизма. Но не отдельных стран, а целых макрорегионов.
Есть у вас 500 миллионов человек населения – вы макрорегион. Россия может обеспечить свою целостность, сохранение глобальной конкурентоспособности только за счет технологического рывка. В этом отношении Путин и Медведев абсолютно правы. Просто о технологическом рывке недостаточно говорить: его нужно еще и делать. Если мы осуществим этот рывок, то с нашим потенциальным рынком емкостью, если считать со странами СНГ, около 200 млн человек, мы сможем оказаться равными обычным рынкам с емкостью 500 млн. Наша задача – увеличить качество используемых технологий так, чтобы качеством использующего их населения компенсировать его количество, недостающее нам до возможности стать самостоятельным макрорегионом, самостоятельным субъектом глобальной конкуренции.
Другими макрорегионами будут Большой Китай со значительной частью Юго-Восточной Азии, НАФТА (США – Канада – Мексика), Евросоюз – и, вероятно, некоторые другие.
Мы можем стать макрорегионом, но в рамках ВТО это будет значительно труднее, чем в рамках Единого экономического пространства. Именно поэтому – и прежде всего поэтому – Запад действительно может сейчас пустить Россию в ВТО.
Впрочем, скорее всего, этого не произойдет: развитые страны слишком озабочены судьбой своих собственных интеграционных структур – в первую очередь Евросоюза. В ближайшие годы им может просто оказаться не до России и даже не до ВТО, ибо задача сохранения Евросоюза по мере своего обострения способна полностью затмить и вытеснить из западного управленческого сознания задачу расширения ВТО.
Исчерпание евроинтеграции: перед прыжком проверьте, есть ли вода в бассейне
В России практически отсутствует спокойный и взвешенный анализ евроинтеграции: обычно мы имеем ознакомительное описание передового европейского опыта (с отдельными, временными, кое-где еще имеющимися недостатками), либо, как противовес, – жесткие нападки со смакованием неудач. В одном случае беспристрастный анализ воспринимается как кощунство, в другом – как потакание стратегическому конкуренту. И то и другое идеологизировано и политизировано, что мешает анализу.
Между тем необходимо широкое и беспристрастное изучение европейского опыта последних 20 лет, чтобы выяснить, что получилось, какие надежды и почему не оправдались. Надеюсь, сегодня мы начинаем эту работу.
После символического падения Берлинской стены прошло более двадцати лет. Более половины времени, которое Моисей, по библейской легенде, водил евреев по пустыне, – достойный срок для подведения хотя бы предварительных итогов. Значительная часть надежд на «возвращение Восточной Европы в Европу» не оправдалась – и пора понимать, почему. С другой стороны, все надежды двадцатилетней давности, которые могли реализоваться, уже воплощены в жизнь – и нам, как соседям не только в географическом и хозяйственном, но и в культурном смысле, важно понимать, что произойдет дальше.
Наши проблемы значительно глубже европейских, но Европа, как обычно, будет оказывать сильнейшее влияние на пути их развития и решения.
России это нужно не только потому, что Евросоюз, наряду с США и Китаем, – один из трех мировых «центров силы» и наш крупнейший торговый партнер. Но нам важнее, чтобы с ним было чем торговать (а сейчас грузоперевозки переориентируются на занятую работой, а не нравоучениями Юго-Восточную Азию). Нам важно понимать, будет ли неприязнь к России оставаться в Восточной Европе ключевым критерием демократизма и будет ли Польша считать себя, когда ей придется выбирать, 27-м членом Евросоюза или 51-м штатом США[16].
Более важно, что в России жива идея Европы как средоточия, квинтэссенции цивилизованности и демократии, как высшего выражения «свободы, равенства и братства». Россия вот уже двадцать лет живет в условиях катастрофы, именуемой «либеральными реформами». При быстрой варваризации мы отчаянно нуждаемся в том, чтобы нашему стремлению к цивилизованности и культуре было на что опереться не только в прошлом, в воспоминаниях о Советском Союзе, но и в настоящем, в Европе, но вместо казавшихся незыблемыми европейских ценностей все чаще опираемся на воздух.
Европа со времен Древнего Рима и Карла Великого пережила много интеграционных проектов, и значение Евросоюза – не столько в его актуальности, сколько в гуманности: прошлый общеевропейский проект был реализован Гитлером.
Европа нужна России именно как символ гуманности, самим своим существованием в этом качестве обеспечивающий ее своеобразную прививку, – и неспособность выполнять эту функцию требует углубленного изучения как еще одна угроза нашей цивилизации.
Между тем европейская интеграция и расширение Евросоюза способствовали не решению, но усугублению его проблем.
Несмотря на безусловно достигнутые успехи, в своем прежнем виде европейский проект, насколько можно судить, закончился.
Ключевая проблема Евросоюза – глубочайшая внутренняя дифференциация, связанная не только с уровнем развития экономик, но и с разностью культур. Даже французы и немцы по– разному реагируют на одни и те же управленческие воздействия, а ведь в 2004 году единая Европа расширилась и вовсе за пределы своих культурных границ.
Евроинтеграция идет, по сути, с конца 1980-х – но Восточная Европа так и осталась больше «Восточной», чем «Европой».
Рассмотрение подтягивания стран Восточной Европы, скажем, к Франции по уровню ВВП на душу населения способно принести много неприятных сюрпризов. Например, рубеж в половину французского уровня по ВВП на душу населения пересекла лишь Словения – причем она вплотную приблизилась к этому уровню еще в 2003 году. Отставание других стран, хотя и сокращалось до кризиса, остается качественным, а не количественным.
Евроинтеграция идет, по сути, с конца 1980-х – но Восточная Европа так и осталась больше «Восточной», чем «Европой».
Рассмотрение подтягивания стран Восточной Европы, скажем, к Франции по уровню ВВП на душу населения способно принести много неприятных сюрпризов. Например, рубеж в половину французского уровня по ВВП на душу населения пересекла лишь Словения – причем она вплотную приблизилась к этому уровню еще в 2003 году. Отставание других стран, хотя и сокращалось до кризиса, остается качественным, а не количественным.
Неуклонность подтягивания к уровню «старой Европы» во многом обусловлена катастрофой рубежа 1980-1990-х годов. Лишь Венгрия превысила свой «относительный» уровень 1980 года уже в 1996 году, то есть через шестнадцать лет. Чехия превысила свой «относительный» уровень 1985 года (то есть почти накануне рыночных реформ) лишь в 2008 году, а в 2009 из– за кризиса вновь «провалилась» ниже. Румыния приблизилась к нему лишь в 2008 году, но потом отступила, Польша достигла уровня 1985 года лишь в 2003, через восемнадцать лет, – а Болгария, похоже, не достигнет и в ближайшее десятилетие.
Сохраняется неравномерность развития стран Восточной Европы, хотя аутсайдеры частично сменились: место Польши заняла Болгария. Румыния осталась на предпоследнем месте.
Кризис обнажил крайнюю неустойчивость прогресса стран Восточной Европы: кроме Словакии (обладающей мощной нефтеперерабатывающей и химической промышленностью при малом населении, что выводит ее из общего ряда), все они пострадали относительно более сильно, чем взятая за «точку отсчета» Франция. При этом регресс был незначительным в наиболее (Словения и Чехия) и наименее (Болгария) развитых странах; остальные отступили весьма существенно. Скажем, экономический спад в Румынии был даже глубже, чем в Молдавии.
Причина перечисленного – сама модель европейской интеграции. Говорить о Восточной Европе «не в коня корм» нельзя: дело не в коне, а в корме.
Ориентация Евросоюза на внутренний рынок, а не на экспорт, – следствие рационального стремления к устойчивому развитию, защищенному от внешних шоков, воспроизводящее экономические модели Советского Союза и Китая. Однако для новых членов это обернулось требованием переориентации внешней торговли на внутренний рынок Евросоюза, что, наряду с кризисом, способствовало разрыву торговых связей с Россией.
Поскольку высокотехнологичная продукция новых членов, как правило, неконкурентоспособна на внутреннем рынке Евросоюза, их европейская ориентация способствовала деиндустриализации этих стран. «Гиперконкуренция» со стороны европейских фирм вела к массовой безработице и деквалификации рабочей силы, вытеснению населения в сектора с высокой самоэксплуатацией (мелкую торговлю, малый бизнес и сельское хозяйство). Поскольку рабочих мест в этих секторах не хватило, люди вынуждены были мигрировать в развитые страны Евросоюза. А чрезмерное «измельчение» бизнеса объективно снижает национальную конкурентоспособность.
Экономики Восточной Европы (в первую очередь банковские системы, оставшиеся слабыми) перешли под контроль глобальных корпораций «старой» Европы. Те сохранили промышленность лишь там, где имелась квалифицированная рабочая сила (до присоединения к Евросоюзу прошел также перенос экологически вредных производств). В странах с менее квалифицированной рабочей силой (Румыния, Болгария, страны Прибалтики) произошла подлинная промышленная катастрофа. При этом квалифицированные работники при открытии границ просто бежали. Так, в 2007–2008 годах из Румынии уехало 20–30 % экономически активного населения — 2–3 млн человек.
Бегство создавало дефицит рабочей силы и повышало стоимость оставшихся граждан на рынке труда, что во многом лишило соответствующие страны преимущества дешевизны квалифицированной рабочей силы. Подготовка же ее почти прекратилась.
Сохраненная промышленность в значительной степени занимается сборкой продукции, в том числе ориентированной на экспорт на емкие рынки России и Украины.
Возникла двухсекторная экономика, характерная для колоний.
* * *Западный капитал, приходя в страны Восточной Европы, как правило, не создавал новые, но использовал существующие, созданные до него ресурсы, придавая развитию «рефлективный» характер.
Добавочная стоимость выводилась и выводится в страны базирования глобальных корпораций, что обусловливает парадоксальное сочетание экспортной ориентации (в Румынии 85 % инвестиционного импорта идет на обеспечение экспорта, а не на развитие страны) с хроническим дефицитом текущего платежного баланса (во многом за счет высоких инвестиционных доходов).
Президент Чехии Клаус признал, что вступление Чехии в Евросоюз превратило ее в «объект выкачивания денег». Это касается всех стран Восточной Европы: их сальдо текущих операций платежного баланса еще до начала кризиса было намного хуже, чем в 1990 году, последнем году существования социалистической системы. Так, в Болгарии оно снизилось с -8,3 % ВВП в 1990 до -25,5 % ВВП в последнем предкризисном 2008 году, в Чехии – с 0,00 до -3,1 % ВВП, в Венгрии – с +1,1 до -8,4 % ВВП, в Польше с +1,9 до -5,5 % ВВП, в Румынии с -4,7 до -12,4 % ВВП. За 1992–2008 годы оно снизилось в Словении с +5,8 до -5,5 % ВВП, в Литве с +5,3 до -11,6 % ВВП, в Латвии с -0,3 до -12,6 %ВВП; за 1993–2008 годы в Эстонии с +1,2 до -9,3 % ВВП, в Словакии с -4,9 до -6,5 % ВВП.
Отрицательное сальдо текущего платежного баланса некоторое время может поддерживаться притоком иностранных инвестиций, но означает «жизнь в долг» с высокой зависимостью от внешних шоков и рисками девальваций либо, если они невозможны (например, из-за введения евро), ухудшения социальной защиты.
Евросоюз действительно вкладывает значительные средства в реструктуризацию экономик своих членов, но лишь тех, которые могут эти средства взять.
Структурные фонды Евросоюза обусловливают выделение средств жесткими условиями, которым сложно соответствовать. Так, в 2007 году только вступившая в Евросоюз Румыния могла получить 2 млрд евро, но смогла использовать лишь 400 млн евро – из фонда рыболовства. В то же время ее взнос в бюджет Евросоюза составил 1,1 млрд евро (1,8 % ВВП), то есть Румыния стала не бенефициаром, а донором Евросоюза!
Во всей Восточной Европе мы видим массовую скупку активов, в ходе которой западные корпорации становятся хозяевами не только банковских систем, но и всей экономики, а через нее – и всей политики стран Восточной Европы.
Показателен провал попытки выработать стратегию развития экономики Румынии: выяснилось, что ее будущее зависит даже не от государств, но исключительно от корпораций «старой» Европы. Если это суверенитет, то что такое зависимость? И где тот суверенитет, который от нас требуют признавать?
Развитые страны (в том числе в рамках Восточного партнерства) действуют (возможно, бессознательно) по принципу: «Возьмите наши стандарты, а мы возьмем ваши ресурсы и уничтожим то, чем вы можете конкурировать с нами». В целом это напоминает не справедливую, но неоколониальную модель сотрудничества.
Внутренняя дифференциация оборачивается различием интересов членов Евросоюза, которое превращает все значимые решения в плоды сложнейших многоуровневых компромиссов. Вступление в силу Лиссабонского договора облегчит этот процесс (введя формальный критерий достаточности поддержки при принятии решений), но одновременно обострит внутреннюю напряженность в Евросоюзе, так как некоторые страны часто будут оказываться в меньшинстве, а малые страны станут заметно менее значимыми.
Однако многоуровневый компромисс как основной инструмент выработки решений сохранится.
А значит, корректировать их после выработки будет по-прежнему крайне сложно, что сохранит поразительную негибкость позиции Евросоюза. Поскольку она вырабатывается без участия третьих стран (например России), она, как правило, оказывается негибкой за наш счет.
Заранее принятые и не подлежащие корректировке решения затрудняют плодотворную дискуссию с представителями ЕС. Речь евробюрократа напоминает магнитофонную запись директивы и пространных рассуждений о компромиссах, толерантности, взаимопонимании и других выхолощенных европейских ценностях. Демократия и компромиссы понимаются как безоговорочное подчинение требованиям евробюрократа, то есть как прямой и безапелляционный диктат. При этом европейцы не видят внутренней противоречивости нетерпимой проповеди толерантности и авторитарного навязывания демократии.
Культурная и хозяйственная разнородность Евросоюза обусловливает, как и в Советском Союзе, необходимость высокой идеологизации системы управления, так как именно идеологизация создает систему сверхценностей, ради которых можно жертвовать текущими материальными и иными интересами.